Никки Каллен - Рассказы о Розе. Side A
Она объяснила и показала, Тео все понял и решил, и когда он сверял ответы, она спросила про Рождество – не хочет ли он отпраздновать у нее дома.
– Но, ты, наверное, все время с родителями празднуешь… или с Артуром, твоим другом.
– Да ну что ты, он же не католик. Что не мешает ему дарить подарки и устраивать прием. И напиваться. Он даже елку ставит. Покупает каждый раз новые шары – разных цветов – один год серебристые, другой – синие; в это рождество будут прозрачные, стеклянные, как мыльные пузыри. Наши все празднуют со всем приходом – я тебе рассказывал, у нас маленький приход, крошечный, как китайские лавочки; все что-нибудь готовят, приносят, служится полуночная месса, и потом полночи все пьют вино и чай, и где-то в пять утра разбредаются по домам спать.
– Звучит здорово. А у нас будет большой прием, маскарад, балет «Щелкунчик», огромная елка посредине бальной залы, съедутся все Талботы, дедушки и дяди будут курить сигары в кабинете у папы, пить самое дорогое виски и обсуждать курсы валют и президентов, бабушки и тети будут фотографировать молодежь и мериться драгоценностями и мужьями; ну, а мы можем объедаться сладостями, смотреть фейерверк, танцевать до утра с бенгальскими огнями в руках и под дождем конфетти, участвовать в конкурсе костюмов и получить приз – всё, что угодно – от коробки конфет до старинной венецианской маски; ну, и куча подарков – их раздает Санта-Клаус в процессе бала; подходит бесцеремонно и говорит: «вам два подарочка» – как валентинки, только поувесистее…
– И что, все друг другу делают подарки?
– Нет, не обязательно. Кому хочется. В этом-то и вся прелесть и коварство – кто больше получит.
– Мне будет нужен костюм? И подарок для тебя…
– О, так ты пойдешь?!
– Ну, я думаю и мама, и Артур будут не против. Они бы тоже не отказались от маскарада – они похожи на самом деле с моей мамой, но я их все-таки не познакомлю – они могут стать друзьями и объединиться. Только… на мессу-то вы ходите? Я люблю полуночную мессу.
– Конечно. Праздник будет в доме у дяди Седрика, а у него там своя часовня, невероятной красоты – вся в драгоценных камнях; Янтарной комнате до нее далеко; он строил ее для своей матери; просто декорации для «Парсифаля» Вагнера. И он ярый католик. Приедет епископ, один из моих двоюродных дедушек, он всегда служит мессу.
– Удобно. Всё под рукой.
– Так ты придешь, Тео, о, неужели? Как здорово! Научишь меня танцевать фокстрот, и мы зажжем. А еще можно заказать парные костюмы…
– Тристана и Изольды, или Ромео и Джульетты… он монах, она… с крыльями? Или Чипа и Дейла… или Бэтмена и Робина… я, конечно, Бэтмен… Конечно, приду. Хотя бы ради «Щелкунчика» – я его не видел, несмотря на страсть к балету у мамы и сестер… как-то братья не дали испортить мне вкус и настроение, не пускали меня в театр с женщинами, сидели со мной, играли в разрушение башни из «лего»… и «Формулу-1» из машинок, на которые потом все наступали ночью…
Матильда держала его за руки, не замечая, что держит его – крепко-крепко, будто поймала Синюю птицу; желание в обмен на жизнь; а Тео не замечал боли.
«… ну, и для того, чтобы проломить голову Седрику Макфадьену» мрачно добавил он про себя.
Мама была потрясена, когда Тео сказал, что Рождество будет праздновать у Талботов Макфадьенов – не тем, что не с ними, с семьей; а тем, что он уходит в высший свет, в разреженный воздух; «скоро он получит «Оскар» или Нобелевскую премию, а мы будем смотреть на него со стороны, в телевизоре; и он не будет чужим, он будет далеко; интересно, ведь у святого Каролюса тоже была мама; что чувствуешь, когда твой сын меняет мир? О, Боже мой, да что это я? Ведь Тео всего четырнадцать, и он просто идет в гости к очень богатой семье; а я уже думаю о нем, будто он епископ или рок-звезда» засмеялась, обняла себя, разрешила; Тео поцеловал ее, и сразу принес подарок – «зачем, Тео, ведь еще пять дней… оставь, я просто разверну в Рождество».
– Мам, нет, пожалуйста, разверни сейчас, – сверток был в темно-красной бумаге, плотной, без рисунка, и в форме сердца; ее это взволновало, будто он был не сыном, а возлюбленным. Дети задаривали ее сердечками, но в этом сердце было что-то темное, томительное, как в бокале красного вина иногда по вечерам – пьешь и знаешь, что одна на всю жизнь… Она нашла места склейки, аккуратно развернула. Там была коробка-сердечко, из красного бархата, цвета раздавленной вишни; она даже расхотела знать, что внутри – такой непростой была эта коробка, дорогой, великолепной, как парадные залы в домах-музеях; но Тео так смотрел на нее, этими своими зелеными глазами, полными серебра – словно вода в ледяных морях, никаких тебе разноцветных рыб, коралловых рифов, только полуразрушенные корабли и города – Атлантида – и пустота; никто не думает о ледяных морях, а в них сокровищ не меньше, и они все в сохранности; их охраняют айсберги; и она открыла – внутри был тот же цвет, вишневый, цвет тайны, и камень – с фалангу большого пальца величиной, круглый, с неровностями; всех оттенков красного – она даже испугалась его: «Что это, Тео?»
– Рубин, мам, смотри, – он взял его просто, как печенье – курабье или ореховое, повернул на свет; камень так ярко вспыхнул, что она ощутила движение воздуха – в лицо, горячее, словно из пустыни, или от взрыва, огня; волосы всколыхнулись. – Смотри, мам, он был неправильно огранен, ювелир, видимо, решил поэкспериментировать, и сделал розу, что испортило камень в глазах специалистов – навсегда; но зато это роза… тебе не нравится? – Тео вложил камень ей в ладонь, он был теплый и тяжелый, будто только с берега, прогретого солнцем – купальный сезон, кто-то пускает «блинчики», кто-то слушает радио, летний хит, песенку к диснеевскому фильму про мультяшную принцессу, провалившуюся в настоящий Нью-Йорк.
– Нравится, но… Тео, страшно, а меня из-за него не убьют?
– Ну что ты, мам, я же тебе сказал – он не очень ценный, извини. Он есть во многих каталогах, но везде написано, что форма его разрушена. У него даже есть имя – Роза Марена.
Она обняла сына, пораженная. Рубин в форме розы… это как получить в подарок целую библиотеку или розовый лимузин; ног под собой не чувствуешь.
На бал Тео опоздал, как Золушка; Матильда ждала его в фойе уже с восьми вечера, сразу, как оделась, расчесалась после душа, накрасилась – еле-еле, ресницы, блеск для губ, блеск для тела – они договорились быть в костюмах Ромео и Джульетты из фильма База Лурмана – рыцаря и ангела; белое платье, тонкое, развевающееся, весенний ветер с лепестками вишни; картонные крылья, обтянутые шелком, и перья, мягкие, нежные, как взбитые сливки, почти не ощутимые пальцами – только губами; подъезжали лимузины и роллс-ройсы, коллекционные, сверкающие от мокрого снега, будто из сна – прозрачного, холодного, полного осколков звездного неба; сна, в котором ты потерял свою любовь и понимаешь, что ты будешь жить всю свою жизнь с дырой в груди; будто сердце вырвал дракон или враг; но тебя заколдовали, и ты все еще жив; а твое сердце бьется само по себе в стеклянном кубе на чьем-то письменном столе из красного дерева; пока с ним кто-то говорит – угрожает, смеется над ним, несчастным, рассказывает свои истории, ты жив; такой страшный сон на Рождество; здоровалась со всеми, обнималась, целовалась; «как ты здорово выглядишь, как выросла, жених уже есть?» – все эти общие вопросы от родственников, с которыми давно не виделся; все были в масках, терпко пахли духами; «Матильда, ну что ты, замерзнешь» говорила мама; а Матильда все стояла в прихожей; часы пробили десять, месса началась, она не пошла; потом одиннадцать; в пятнадцать минут двенадцатого она вышла на улицу; замерзну, подумала она, ну и пусть; буду как смешная девочка серебряного века из стихов Ахматовой; небо над городом было заполнено фейерверками; и тут подъехала простая машина – разбитая задняя фара – такси; из него вышел Тео; в блестящей кольчуге, мягкой, облегающей, как свитер из кашемира; и черных бархатных брюках, кедах с серебристыми шнурками; сумка на плече черная, из ткани, с эмблемой канала сумасшедших мультфильмов для взрослых; он был такой юный, милый, взъерошенный, с румянцем на щеках – они поцеловались – от него пахло уже спиртным, не противно, а сладко, каким-то кофейно-вишневым ликером; губы у него были горячие, как камни, нагретые солнцем, она сразу запылала от поцелуя, будто выпила с его губ; «с ума сошла, – сказал он, – стоять на снегу; хотя ты прекрасна; вся в снежинках, – он тронул ее волосы, руки у него тоже были теплыми, будто он был не отсюда, не из наступающего Рождества, а из лета – полного солнечных лугов, васильковых, иван-чаевых, такой маленький мальчик-рыцарь в кольчуге и кедах, идет по дороге и поет что-то под нос, из «Точки Росы», про «я забыл в кармане упавшего солнца слова», несет что-нибудь далеко, как Фродо – кольцо, меч, книгу, в рюкзаке из кожи и парусины, – извини, что опоздал, пил с Артуром и не заметил, как время идет; мы смотрели Тарантино, «Бесславных ублюдков»»; он смешно покачивался, сразу достал сигарету; она внезапно так разозлилась на Артура, которого не знала, только читала рецензии в «Искусстве кино» – она выписала его, когда поняла, что Тео занимает в ее жизни куда больше место, чем мама-папа-учеба; почти всё – как группа Take That – все стены, все сны; или что-то мистическое – картина, на которой для всех просто – сидят люди и играют в шахматы, немецкое Возрождение, на заднем фоне озеро и сад, – и только тебе кажется, что в картине загадка и разгадка преступления – Перес-Реверте такой; «ты пропустил мессу, ты же говорил, что ты ее обожаешь» «да, ужасно, я просто…» он не мог сказать ей про Седрика, что он его знает и боится увидеть, убить его; «ну, ладно, сходим в твой приход завтра утром, правда?» он поцеловал ее в висок, в мокрые от снега волосы, благодарный, тронутый; часы пробили полночь где-то в городе; в небе начали лопаться фейерверки; «ты замерзла, а я курю» «ничего, пошли, у дяди Седрика можно курить в доме»; с сигаретой он и вошел в дом дяди Седрика; дворец – роскошный, вишневый, карамельный, шоколадный, пунцовый, золотой; бал был уже в разгаре – на балконе играл оркестр, никаких ди-джеев; что-то из Muse, медленное, роскошное, барочное; люди танцевали – золотые и черные маски, вуали, перья, мех, боа, перчатки, бриллиантовые и рубиновые ожерелья, янтарные и жемчужные бусы в семь рядов до пола, шлейфы, веера, подвязки, туфли от Маноло, ботинки от Прада, клатчи от Вивьен Вествуд, сюртуки, фраки, камзолы, манжеты, кружево, золотые обшлага, эполеты, шпаги, кинжалы, перстни с печаткой и иглами для яда, корсеты, корсажи, алые и черные шнуры, свежие цветы – розы и лилии, антикварные карманные часы, носовые платки с анаграммами из батиста, вышивки из шелковых нитей, люрекса и бисера, стразы, пайетки, пуговицы с резьбой и гербами, запонки, бабочки, галстуки, мундштуки, портсигары, коробочки с нюхательным табаком, пудреницы, крошечные зеркала на поясе, шарфы вместо пояса, оборки, воланы, ремни, подтяжки, разноцветные нижние юбки, открытые плечи и спины, лорнеты, монокли, цилиндры, локоны, прически высотой в метр с кораблями, черные коралловые и изумрудные камеи, атласные балетки, плащи, капюшоны; золотое, черное, серебристое, красное, малиновое, пунцовое, лазурное, зеленое, изумрудное, бирюзовое, белое, коричневое, ореховое, синее, сапфировое, фиолетовое, лиловое, желтое, лимонное, сиреневое, охряное, оранжевое, розовое, серое, бежевое – и все это отражалось в зеркалах, множилось, дробилось, распадалось, сливалось, перекручивалось; у Тео закружилась голова, будто он попал в «Мулен Руж» или в «Алису в стране Чудес»; еще чуть-чуть, и он потеряется, как в бессознательном. «Это все Талботы и Макфадьены?» «Да» «Кошмар; не удивительно, что вы захватили мир; как итальянская кухня» «шампанского?» они взяли по бокалу – один из красного стекла, второй из золотистого, янтарного; с потолка, расписанного под звездное рождественское небо, с огромной люстрой, переливавшейся разноцветным, изображавшей Вифлеемскую звезду, падало конфетти в форме снежинок – «ой, здесь тоже снег» засмеялся Тео; на его губы легла одна снежинка – узорчатая, крошечная, как крошка; она хотела сказать, стряхнуть, убрать, дотронуться; «Тео» «что?» но тут к ней подошел Санта-Клаус, выдал ей кучу подарков – книг в роскошных переплетах, плакат с «L&M» с автографами, золотые часики в розовых стразах, сережки-рыбьи скелетики из черного серебра, антикварный елочный шар – из стекла, вручную расписанный – заснеженная деревня в горах, и белого персидского котенка, которого срочно нужно было отнести на кухню и дать молока; Тео что-то сказал Санта-Клаусу и дал ему сверток в черной блестящей бумаге; потом вернулся к ней и впал в детский восторг от котенка; «как ты его назовешь?» «не знаю; Йорик, наверное» – Тео, подумала, я назову его Тео, Теодор Адорно, пусть у меня будет свой Тео; «здорово» они пошли вместе искать кухню. Дом был огромен, как океан; повсюду стояли маленькие елочки в золотых горшках, опутанные гирляндами; «волшебный лес» сказал Тео; кухня нашлась только через полчаса; котенок успел уже задремать на плече Матильды, уткнувшись носом в распущенные волосы; на кухне царил бедлам – повсюду блюда, ящики с шампанским, люди в фартуках; «что вы здесь делаете?» спросил один из помощников повара – молодой, смуглый, глаза как чернослив, пропахший оливковым маслом и тертыми орехами – словно сам цукатный пряник; Матильда показала котенка, юноша принес блюдечко и запотевшую бутылку молока; «может, отнести его в библиотеку, ну его, этот бал, попросим пару бутылок шампанского, тарелку закуски и просидим там, что скажешь? все Рождество с котенком» «думаю, это будет самое уютное и лиричное Рождество в нашей жизни; а кто его, кстати, тебе подарил?» Матильда покраснела: «мой парень… Джонатан-Риз» «ух ты, – легко отозвался Тео, будто узнал что-то интересное, но незначащее, очередной рецепт приготовления горячего шоколада в домашних условиях, например, – не знал, что у тебя есть парень… то есть, у тебя, конечно, должен быть парень, но ты о нем никогда не рассказывала; он тебя не потерял?» и тут у нее зазвонил телефон; они уже почти подошли к библиотеке; это был Джонатан-Риз: «мы тебя потеряли» он танцевал с ее мамой – мама тоже начала говорить что-то в трубку, уже пьяная от шампанского, что-то веселое, подзадоривающее Джонатана-Риза; Матильда морщилась, корчила рожи, Тео смеялся, зажав рот ладонью; «это надолго, мне придется что-нибудь врать, не смущай меня» она отдала ему котенка и корзинку с едой и бутылками, которую им собрал и выдал на кухне все тот же самый славный помощник повара; Тео вошел в библиотеку, вздохнул от восторга – панели из мореного дуба, старинные карты Европы, витражи, мерцающие корешки книг, и елка, пушистая, как девушка – проснувшаяся рано утром девушка, снявшая папильотки и расчесавшаяся, и улыбающаяся сама себе в зеркало; вся в гирляндах; без украшений; Тео почувствовал себя дома; в бальной зале ему было страшно, а здесь нет; он опустил котенка на ковер, коричнево-карамельный, ворс до щиколоток, поставил блюдечко, налил молока, котенок попил чуть-чуть, замурлыкал; Тео посадил его в старинное резное кресло у камина, полное крошечных шоколадных подушек – словно разломанная плитка «Милки»; котенок устроился и стал умываться, белый с розовым, эмаль, лилия; Тео же побрел по библиотеке – для такого дома она была невелика; скорее всего, это был чей-то кабинет; «чей-то… – подумал Тео. – Седрика… это же его дом; вот черт, вот удача» – и все, чем он жил всю эту осень, снесло – порывом ветра – по мостовой полетели записи, рисунки; Тео стоял с обожженным лицом и слышал только голос внутри, все тот же, знакомый, молодой, спокойный, как синий цвет, глубокий, мерцание в синем стекле, луна над Колизеем, сосредоточенный, будто обладатель чинит и точит резаком целую пачку цветных карандашей: «Ищи, Тео». Он кинулся к столу, тяжелому, черному, зеленое сукно сверху, но все ящики были заперты; Тео стукнул по сукну кулаком; стал смотреть карты – может, на них знаки; но это были просто карты, просто дорогая коллекция; потом встал на передвижную книжную лестницу и стал двигаться вдоль книжных полок – вдруг какая-нибудь книга выдаст себя – обычно они Тео не подводили; а Матильды все не было, будто кто-то ее отвлекал, держал за руки, признавался в любви; Тео вздохнул, устал, повернулся к полкам спиной, все еще цепляясь за лестницу – похоже, здесь были только книги по юриспруденции всех веков, да энциклопедии по насекомым и оружию; и словари; и вдруг Тео увидел – в углу стоял столик, для тайного посетителя; и кресло рядом, в пару к тому, что у камина; только подушки в нем были темно-малиновые, почти черные; бархатные, стершиеся; похоже, в этом кресле часто сидели; Тео сполз с лестницы, подошел к креслу, потрогал, будто оно было живым, дремало; одна подушка была прожжена – сигарой или сигаретой; пахло оно табаком и каким-то хорошим парфюмом, мужским, немного старомодным – мандарин и кориандр, сандаловое дерево, ваниль, амбра; Тео включил маленькую зеленую венскую лампу на столике – газеты, письма, пепельница из черного камня; похоже, именно здесь Седрик Талбот предпочитает вести свои дела; Тео взял одно из писем – толстая бумага, темно-бежевая, искусственно состаренная; ему понравился почерк – витиеватый, с «хвостами», затейливый, но явно очень быстрый – человек много пишет рукой; «привет, Седрик…» Тео не стал читать дальше из вежливости, перевернул посмотреть подпись – «твой Габриэль в. Х.» и сломанная красная восковая печать на письме, будто оно не конверте доставлено было, а курьером на лошадях в кармане камзола – на печати греб – меч и роза и раскрытая книга; «Братство Розы» прочел на латыни Тео; и закричал; на стене над столом висел меч – настоящий, роскошный, с царапинами на теле; рукоять в черных камнях; Тео схватил его – предчувствуя невероятную тяжесть, как от дня, полностью расписанного; но меч оказался вполне по руке – на первое прикосновение; Тео повернулся и приставил его к горлу Седрика Талбота. Тот был в костюме монаха – темно-коричневая ряса, пояс из веревки, черные агатовые четки до пола. Безумно хорош собою – не человек, а черный револьвер с серебряными пулями.
