Ольга Покровская - Булочник и Весна
– Всё!
Я бросился было снова, но он поднял руку – с неё капало тёмное.
Переводя дыхание, мы подошли к фонарю.
– Стеклом, – сказал он, разглядывая окровавленную руку, и зажал рану пальцами.
Мы молча ждали – минуту, две.
– Течёт, – проговорил он. – Надо перетянуть.
Я сбегал в машину и, вытряхнув аптечку, нашёл какой-то древний бинт. Примчался, с хрустом разорвал пачку и собрался уже перевязать раненого, но он вырвал бинт у меня из рук и бестолково, заливая кровью землю под липами, сварганил повязку. Он был совсем не похож на доктора.
– Ну что, до дому-то подвезти? – спросил я, когда он справился.
– Сам дойду, – буркнул он и зашагал прочь, поддерживая руку с моментально промокшим бинтом.
Я смотрел насмешливо, чувствуя, что он не уйдёт далеко. И правда, через дюжину шагов он развернулся и пошел обратно.
– Чего тебе? – спросил я, хотя отлично знал, зачем он вернулся. Счастье с пятном на совести обременительно. Ему нужно было прощение. Вот уж, брат, не дождёшься! Мучайся.
– Я хотел сказать… – начал он. – Мы, конечно, никуда уже не поедем. Ты завтра заезжай за ними. Не знаю, как Майя. Но Лизу хотя бы возьмёшь на открытие.
– Топай! – сказал я. – Зайдёшь в мой дом – убью.
Он взглянул, заморгав, как будто я плеснул ему чем-нибудь в лицо.
– Я и не захожу! Спроси у Лизки! Об этом даже…
– Топай, ищи травмпункт, – перебил я. – А то помрёшь молодым.
Он повернулся и, покрепче зажав пальцами чёрный бинт, пошёл через заросли – к шоссе, а я купил в пристанционном магазинчике водки и дёрнул к Пете.Не знаю, для чего я поехал к нему. От сочувствия меня бы стошнило. Наверное – разделить угар. Тем горше оказалось разочарование, когда Петя заявил, что не собирается пить со мной, и отобрал бутылку.
– Ты чего! У тебя же с утра открытие! – напомнил он. – Булочник с похмелья – это пошло! – и, оценив беглым взглядом мой вывалянный вид, прибавил: – Ладно, давай отряхивайся и проходи!
В Петиной модной квартирке царил умеренный по холостяцким меркам бардак. Рояль был завален распечатками договоров и таблиц, на журнальном столике вращал световые спирали ноутбук. Сам хозяин был сосредоточен и бодр – он как раз трудился над своим впечатляющим будущим. Всклокоченные волосы и табачный туман, дрейфующий в сторону форточки, свидетельствовали о великих раздумьях.
Я вошёл и, свалившись в кресло, изложил в паре слов всё, что думаю о своих жизненных перспективах.
– Ладно, – сказал Петя, внимательно на меня посмотрев. – Сейчас психотерапию с тобой проводить бесполезно. Так уж и быть, грамм сто я тебе налью, и ложись. Надо выспаться. А я ещё посижу – Михал Глебыч, видишь, накидал делишек.Он выдал мне подушку и велел топать в тот конец его «студии», где располагалась кухня. Там, в единственном укромном уголке за стенкой арки, был подвешен пёстрый мексиканский гамак.
У меня не осталось воли спорить. Я переместился, куда было велено, и в качнувшейся над землёй первобытной люльке ушёл в прозрачную дрёму. Не знаю, спал ли я. Мне казалось, что «нолик» на микроволновке всю ночь сообщал мне некую неприятную информацию. То ли я – ноль. То ли начинать – с нуля.
В четыре я встал. Голова ныла. На полке с чаем и кофе нашёл таблетку от башки и поехал на открытие собственной булочной.Дорогой я созвонился с Маргошей – они с Денисом уже были на месте. Вскоре по валам осеннего тумана добрался и я. Сквозь чистые стёкла уютно поблескивал освещённый торговый зал – шторы-паруса, несколько старомодных столиков, большие и маленькие корзины, в которых вот-вот появится хлеб. Через пару минут ветер принёс волну горячего аромата – и меня замутило.
Я пошарил взглядом по земле. Мне хотелось найти что-нибудь тяжёлое. Трубу или кирпич. Но в глаза лезли одни цветы. Маргоша с её неисчерпаемой энергией окружила нашу булочную ящиками с геранью и петуньями, а на газонах сами собой проросли маргаритки. Маргариткой не разобьёшь витрину.
Тут, откуда ни возьмись, Маргоша появилась в окне и, улыбнувшись, показала большой палец.
Это был переломный миг в моём отчаянии. Я вспомнил, что булочная принадлежит не только мне, но и Маргоше. Даже в первый черёд – ей, потому что её трудов было больше. А значит, у меня нет права чинить разбой. Будешь, будешь, как миленький, тянуть эту лямку!14 Первые гости
Хлопоты, сопровождавшие открытие булочной, заслонили от меня Старую Весну. Я думал только о том, чтобы в срок забить «мамонта». Когда же подношение было отвергнуто и булочная, утратив судьбоносные черты, превратилась в обычную работу, я оглядел свой участок и понял, что остался на зиму с одной бытовкой.
Правда, помимо бытовки, у меня ещё был фундамент и укрытый рубероидом лес. Брусины лежали в глубине, по границе с Колиным забором – мёртвой глыбой будущего счастья, а на фундаменте в хорошую погоду я обедал. Сказать честно, мне было плевать на неустроенность. В моей жизни недоставало много чего поважней уюта. А вот гости, которых иногда заносило ко мне, расстраивались.
Всё началось с родителей, приехавших поглядеть, что я нажил и до чего дожил. Тот факт, что сын собрался зимовать в сарае на лесной опушке, совершенно их подкосил. На семи осенних ветрах, по щиколотку увязнув в глине, они замерли, созерцая заброшенную стройплощадку, и после разговаривали со мной ласково, как с больным.
Мой растерявшийся отец, внук моего прадеда, спросил: «Что же, Костя, ты тут теперь будешь жить? А мы? А старость нашу покоить?» – и улыбнулся, надеясь на что-то ангельское во мне. Может быть, на то, что их старость окажется для меня важнее собственной глупости.
Мама держалась лучше отца.
– Смотри, хотя бы не простудись. Застёгивай куртку, – сказала она, оглядывая зыбкие дали.
Приезжали ко мне и Маргоша с Денисом. Маргоша чуть не свернула каблук на травяных кочках и удостоилась знакомства с Колей, дававшим сыну Тузина Мише мастер-класс по распрямлению гнутых вил. «И ради этого ты нас уволок из Москвы? – изумлялась она. – Это же ужас, ужас!»
Отчасти я был согласен с ней. Особенно когда на ночь глядя выходил покурить. Размокшая глина, как грусть, обступала меня. Я был один посреди мокрой лесистой вечности и скучал по дружескому разговору, по самой обыденной радости семейного ужина.
По вечерам мне в окошко были видны огонечки моих соседей, но ни к кому я не мог постучаться, и никто не стучался ко мне. Я остался чужим, несмотря на прадеда и мандолину.
Тем обиднее было мне, что Тузины и мой полусемейный сосед Коля жили по-родственному.
У Коли имелось транспортное средство, масть которого я затруднялся определить, – двухместное нечто с жёстко закреплённым прицепом, похожее на очень маленький грузовичок. Кабина у грузовичка была серая, в «яблоках» сбитой краски, прицеп зелёный, похожий на настоящую лодку, даже и со скамеечкой. Но самое диковинное – у грузовичка было имя, и звали его Сивка. На Сивке Коля ездил в школу, где являлся, оказывается, штатным преподавателем УПК. По должности он был обязан знакомить старшеклассников с основами механизации, но мне как-то не верилось в учительскую карьеру Коли. Я решил, что истинное предназначение его утренних вылазок – отвозить в школу Мишу Тузина.
Каждое утро жена Николая Андреича Ирина, завернувшись в шаль, появлялась возле Колиного забора. Золотистые волосы и нежное, заспанное лицо сливались с туманом, превращая её появление в страницу английской сказки.
– Коля, хватит курить! Опоздаете! – волновалась она, усаживая сына в кабину с навеки застрявшим на высоте первой трети левым стеклом.
– Ну так и что? – с удалью улыбался Коля. – Захотим – опоздаем! Захотим – домчим! – и, щелчком отшвырнув окурок, вскакивал «на козлы».
Ирина укутывала Мишу в плед и, вздохнув, отступала:
– С Богом!
Разогревая мотор, Коля запевал песнь:– Ну, тащися, сивка,
Пашней десятиной…
– гудел он, —
Пашенку мы рано
С сивкою распашем,
Зёрнышку сготовим
Колыбель святую…
Откуда взялась эта песня, я не знал, но она была дикая, и Коля хорошо, дико её исполнял. Особенно ему удавались слова: «Ну, тащися, сивка!» Войдя в роль, он выкрикивал их надсадно и горестно. И розовощёкий Миша подхлопывал себя по коленкам, заражаясь землепашеским Колиным драйвом.
Их общение, к моей зависти, не ограничивалось ямщицкими услугами Коли. Часто вечером или в выходной я слышал, как Ирина, держа в руках тарелку с блинчиками, окликает моего соседа, или как Миша кричит под забором: «Дядя Коль, тебя родители зовут, мы варенье пробовать будем!»
Чёртово их варенье, оладьи и прочие поводы к чаепитию портили мне все вечера. Я был подавлен моим оставшимся в целости и сохранности одиночеством.
Зачем я ушёл в этот скит? Удастся ли отмолить грехи, или всё даром?Как раз к распутице, когда колёсики старого «опеля» перестали справляться с глиной, ко мне на холм заявился ещё один гость.
– Принимай должок! – крикнул Петя, спрыгивая в грязь с подножки моего внедорожника.
