Олег Зайончковский - Кто погасил свет?
8
В комнате Анны Тимофеевны щелкают на стене старые ходики с гирей в виде еловой шишки. Как домовый жучок, точили они ночное безвременье, и вот их терпеливый труд начинает приносить плоды. Уже можно разглядеть, как помахивают часы бронзовой плошкой маятника, разгоняя слабеющие сумерки. Уже проступили подробности циферблата: оранжевый нарисованный петух и пара стрелок, по взаимному расположению которых видно, что ходики, хотя шагали всю ночь вслепую, успели к рассвету вовремя.
Анна Тимофеевна спит еще, однако храпеть перестала. Где-то в ее организме есть собственный часовой механизмик, и он уже начал обратный отсчет.
Новый день наступает… или, лучше сказать, занимает оставленную территорию. И даже не новый день – просто следующий. Скоро Анна Тимофеевна шумно задышит и проснется. Первый осмысленный взгляд ее будет направлен в окошко: как там погода? Затем, после некоторой борьбы с силой собственной тяжести, женщина поднимется с кровати и прошаркает на кухню. Умывшись там под единственным в доме водопроводным краном, тетя Аня, чтобы окончательно прийти в чувство, громко отшлепает себя по щекам. Потом она оденется, выйдет в сени, вставит ноги в холодные калоши и… Ну и дальше все как обычно.
А Люде даже нравится, что наступивший день похож на вчерашний: не надо ломать голову, во что одеться. Она, кстати сказать, не имеет ни желания, ни средств, чтобы менять туалеты ежедневно. Да и что она – артистка или какая-нибудь секретарша из заводоуправления? Нет уж, Люда не из тех, кто меняет каждый день наряды и каждый вечер кавалеров; ей, чтобы почувствовать, что жизнь продолжается, достаточно с утра надеть свежую блузку.
Девушка выходит на кухню, а там ее приветствует Дуська. Кошка ржаво поверх мурлыканья мяучит и топчется ей по ногам. Над столом шепчет радио, словно телефонная трубка. Люда прибавляет громкость – ежеутренняя веселая передача называется «Опять двадцать пять». Опять на завтрак яйцо в мешочек, опять после завтрака макияж и привычные сборы. Опять прощание с тети-Аниным задом… Опять – в несчетный раз – ступит Люда в людскую реку; мелькнет в толпе ее бежевый костюмчик, и уже глазу не отыскать.
9
Трушинской маме, по-видимому, совершенно безразлично, в чем ее сын ходит на работу. Сегодня Леша явился в ярко-голубой рубашке, не идущей ни к галстуку, ни к его коричневому пиджаку. Кто бы ни зашел на РЭМ, каждый сперва взглянет на Лешину рубашку, а потом уже сообщит, зачем пожаловал, – просто так или по делу. Те, что по делу, – это в основном «клиенты» с рулонами чертежей. Им главное – не дать Люде заскучать без работы. Те же, которые заглянули «просто так», оседают за столом у Трушина. Все они – знакомцы или полузнакомцы, потому что незнакомцев в инженерном корпусе у Леши нет. Лаская взорами трушинский железный шкаф, посетители заводят светские беседы о том о сем, о футболе, стараясь воздерживаться от выражений, неуместных в присутствии женщины. При всем разнообразии заходных тем разговоры эти кончаются одной и той же просьбой и… одним и тем же хладнокровным отказом.
– He-а, не дам! – Трушин отрицательно качает головой. – Ступай лучше в светокопию, аммиачком освежись.
Однако в сложных случаях «аммиачок» не помогает. Сегодня с утра уже к Леше приходили Крюкова с Морозовой – тоже просили «починиться» и тоже, впрочем, ушли ни с чем.
И так каждое утро. Что значит – человек сидит на канистре со спиртом, и какой характер надо иметь на его месте! Люда из-за своего РЭМа не без гордости поглядывает на Лешу. Если б еще не эта рубашка…
10
И все-таки природа не может без сюрпризов. Этот день при своем зарождении подавал самые лучшие надежды, однако к обеду, не достигнув даже зрелости, внезапно потемнел и состарился, как овощ, испортившийся на кусте. Небо за окном озлилось, наверное, не в силах соперничать цветом с трушинской рубашкой, и завернулось в огромную, тяжелую и плотную, как меховая полость, тучу.
Люда стоит у окна и наблюдает непогоду. В одной руке ее кружка с чаем, а в другой – пирожок, испеченный Лешиной мамой (печет она, пожалуй, неплохо). На заводском дворе постройки и бетонный забор светятся, словно фосфоресцируют, а над ними буро-зеленым чудищем вздымается грозовая туча, похожая на гору Как выглядят настоящие горы, Люда помнит, хотя и смутно: когда-то, при живом еще отце, они семьей были в Крыму. Но туча – туча даже страшнее горы, потому что шевелится и угрожающе бормочет. Вдобавок она блещет беспорядочно вспышками, словно в небе гуляет компания пьяных электросварщиков.
– А я-то без зонта сегодня…
Людины слова тонут в неожиданном, оглушительном, как разрыв бомбы, громовом ударе. Окно звонко крякает; лампы под потолком, погаснув на мгновение, испуганно моргают.
– Ого! – Трушин поднимает голову от газеты. Мария Кирилловна крестится и тоже, как лампочка, часто моргает.
– Надо окно запереть, – советует Леша.
Но Люда не успевает повернуть рукоятку – могучий порыв ветра распахивает оконную створку. Девушкин хвост волос взвивается, в лицо ей летит уличная пыль, и тяжеленная дождевая капля бьет ее прямо в лоб.
11
В инженерном корпусе переполох, причина его – полуденная гроза. Ведь не все сотрудники обедают пирожками на рабочих местах – многие ходят в заводскую столовую или домой. Даже зонтики, у кого есть, не выручили бедолаг, которых ливень застал в пути. Инженеры вбегают с улицы мокрые, ошеломленные, и сейчас видно, насколько беззащитен человек даже с высшим образованием перед нападением стихии. Для многих случившееся подобно моменту истины. Вон у какого-то цуцика размыло на темени фальшивый зачес, и миру явилась неровная бледная лысина с родинкой посередине. Вон у отдельской «примы» поплыла тушь с ресниц, а кажется, что вытек весь глаз. Сырые одежды предательски облепили животы и складки тел, проявили женские конструкции для удержания бюстов и прочую сокровенную нижнюю оснастку.
Но шум голосов в коридоре и канонада грозы еще не повод, чтобы забыть о своих трудовых обязанностях. Посмотрев на часы, Трушин убирает газету и свою чашку в несгораемый шкаф и запирает его на ключ.
– Время, – деловито командует он. – Заводи.
Люда с Марией Кирилловной вздрагивают от ударов грома и косятся на окно, озаряемое словно магниевыми блицами, но все-таки послушно занимают свои места подле машины. Еще минута, и производственный процесс возобновится буре наперекор…
И вдруг… и вдруг дверь на РЭМ толчком распахивается. Женский голос отчаянно взывает из коридора:
– Трушин!.. Леха!.. Скорей сюда!
Дверь в светокопию – настежь. Внутри мечутся возбужденные работницы. Трушин входит, следом вбегает Сергеев.
– Что тут у вас стряслось?
Галька Крюкова стоит, опершись руками о стену, и громко воет. На полу, странно подергиваясь, лежит Морозова. Обе, очевидно, только что с улицы, потому что под каждой лужа воды.
– Что с ними? – спрашивает, нахмурясь, Трушин. – Ты, Галька, чего дурниной орешь?
– Наверное, громом контузило, – предполагает Сергеев.
Крюкова сползает на пол.
– Мети-илу… метилу мы… поправиться…
Речь ее сквозь стоны неразборчива, но ключевое слово Трушин понимает.
– Вы что, метилу махнули?
Галька в ответ мычит и, едва ворочая языком, жалуется, что ничего не видит.
Все ясно! Трушин больше не мешкает.
– Блевать! – командует он решительно и сам, железной рукой пригнув Крюкову за шею, сует ей два пальца в рот. Сергеев делает то же с Морозовой. Страдалицы давятся и с криком извергают содержимое своих желудков. Однако самочувствие их не улучшается, у обеих начинаются судороги.
Медсанчасть, которую известили о ЧП по внутреннему телефону, выслала на место происшествия двое носилок и Стеценко, рассудительного пожилого фельдшера. Стеценко цыкает зубом, заглядывает в зрачки и Крюковой, и Морозовой, но диагноз ставит правильный.
– Метилу, что ль, приняли? – произносит он задумчиво. Трушин сердится на его медлительность:
– Знаем без тебя, что метилу!
– Стало быть, значица, метилу… – невозмутимо констатирует фельдшер.
Крюкова с Морозовой стонут и сучат конечностями. Не без труда их укладывают на носилки и выносят из светокопии головами вперед. Санитарная процессия в коридоре привлекает, разумеется, всеобщий интерес: народ таращится, высыпав изо всех дверей. И то сказать – не каждый день такое случается. Уже и носилки скрылись из виду, а люди все не угомонятся, пересуживают чужую беду – кто сочувственно, а кто со смешком.
12
Трушин, мрачный, возвращается из санчасти.
– Ну что?
Он машет рукой.
– Жить будут. Лошади здоровые… А вот я на «строгана» как пить дать налетел.
Мария Кирилловна вздыхает:
– Сами виноваты, Алексей Васильич. Надо было налить им на опохмелку.
– Какая вы умная! – вступается Люда. – Им налей, а они потом что-нибудь учудят. Или руку в машину сунут.
Люда к пьянству относится резко отрицательно. Правда, год назад с ней самой в совхозе произошел эпизод, но то был единичный случай, и притом на нервной почве. Вообще же она справедливо полагает, что ничего, кроме горя, ни от портвейна, ни от водки, ни в особенности от спирта ждать не приходится.
