Марианна Гончарова - Папа, я проснулась! (сборник)
Нет, бабушке говорили, что он обычно спускался плавно, должен был еще повисеть над сценой, вроде как сверху осмотреть этот узор из мирно спящих воинов, потом встать сначала на одну ногу, потом на обе, незаметно отстегнуться и начать обход лагеря своего соперника. (Демон же тоже в Тамару был влюблен, знаете?) А этот мало что со скоростью падающего бомбардировщика пронесся над сценой, так еще и ухнул с высоты, как гуманитарный груз для полярников. Даже пыль поднялась, несмываемая и непереводимая театральная пыль. Бабушка говорила, что в зале-то люди оказались интеллигентные, высокой культуры, поэтому смеялись и чихали тихо и незаметно. Так что ничего, Демон отряхнул брови свои, и публика ему все простила. А что не простить, когда пел он божественно, просто божественно. И все они пели божественно. Особенно мужчина моей мечты Собинов Леонид.
* * *Да, зима, зима. И хотя много чего согревающего придумали люди, все равно грустно. Редко встретишь сейчас таких, чтоб и пел, чтоб и защитил, чтобы чужими дамскими духами не благоухал, домой придя.
На речке-е, на речке-е-е… на том бережо-о-очке…
Как Миша и Сережа по Одессе гуляли
А в Одессе что было. Друзья мои, детские писатели и поэты Сережа и Миша, решили по городу погулять. «А давай, – Миша просит, – пожалуйста, Сережа, давай зайдем в какой-нибудь старый дворик, посмотрим, как там и что, осталась еще Одесса в Одессе или уже нет». Зашли: ах, красота! Картина маслом, как говорил артист Машков. Сережа хвать свою фотокамеру – и щелк-щелк! и щелк-щелк! Сережина жена, известный в Петербурге профессор Люся, сказала однажды, что Сережа никогда со своей камерой не расстается, даже во сне. А то вдруг сон интересный, а он без фотоаппарата. И вот во дворе этом, куда Миша затащил Сережу, белье – как для кино заготовленное, висит на веревках поперек двора, капает себе мирно, чей-то маленький велосипедик валяется и мячик сине-красный, впопыхах брошенный, с уверенностью что тут все свои и никто не возьмет. Галереями обвит весь двор, а на балконе стоит – ах! Мишка чуть с ума не сошел от восторга – высоченная, пышная, в халатик не помещается, и не холодно ей совсем, хоть и осень поздняя, маникюр ярко-красный, шевелюра иссиня-черная, кудрявая до плеч – о, чудо! чудо! Какая красавица огромная! Миша прижал кулачки к груди своей горячей поэтической, закинул голову, смотрит влюбленно, с таким восторгом и упоением, как будто присутствует при сотворении мира, ей-ей. А мадам стоит себе и ничего: курит, откидывая в сторону гладкую и толстую ручку с сигаретой. Выдыхает тонкой струйкой дым, вытянув ярко-красные пухлые губы трубочкой.
Курила, курила молча. Мишка застыл, любуясь. Она мрачнела, мрачнела от его взгляда, потом с силой воткнула окурок в старую металлическую пепельницу и, прежде чем вернуться в дом, мотнула полой яркого тесного халатика, перегнулась через перила и рявкнула очарованному Мише, другу моему и всемирно известному поэту, писателю и переводчику, прямо в его обалделую плавающую мечтательную улыбку: «С-с-сам корова! Понял?!»
На речке, на речке-е-е-е д-на том бережо-го-очке…
А еще Сережа и Миша мне рассказали историю, которую, в свою очередь, им рассказали в Одессе. И я ее – эту самую историю – у них под рюмочку в хорошей компании и выцыганила.
Вот считается, что идеал гостеприимства, конечно, грузины. Что, разве нет? Да. Вы говорите «грузины», а подразумеваете «гостеприимство», вы говорите «гостеприимство»… Да.
Но вот однажды одесская семья пригласила в гости грузинскую семью. И грузины – а че там, конечно, и приехали. С детьми. А тут же надо соответствовать. Муж одесский бегает, билеты в театры покупает – кому на вечер, кому на детские спектакли, по городу водит, морские прогулки устраивает, пляжи лучшие, клубы, детям – горки, туда-сюда. А жена знай готовит. Да так, чтобы грузины поняли, что не одни они грузины в мире. Что в Одессе тоже есть дайбох какие еще грузины, хоть и евреи по маме. И по папе тоже.
Словом, думали, что гости на недельку приехали, ан нет… Время идет – неделя, две – муж уже хуже бегать стал, задыхается уже, а жена – вообще. Отпуск их уже к концу идет. Вместо отдыха на пляже или просто в саду с книжкой, она то на Привозе, то на кухне, то подает, то убирает. Вечерами широкие застолья до глубокой ночи, дети веселенькие, шумные, бойкие, визжат, перетоптали цветы, сломали кусты. И конца этому нет. Намекать «простите, а когда вы уезжаете?» – оскорбить в лице гостей весь грузинский народ, что вы…
Но вот наконец загорелые, отдохнувшие грузины с детьми скорбно и торжественно объявляют: «Все, дорогие наши. Мы… – голос грузина – главы семьи волнами пошел, – взяли билеты на паром „Одесса – Батуми“. На послезавтра».
«Наконец-то!» – мысленно возрадовалась принимающая сторона и, в свою очередь, тоже печально и тоже скорбно – да ладно! Чего врать-то – довольно фальшиво выдохнула. Но, почувствовав укол совести за свою неискренность, потому что последние три недели месяца просто не могли этого объявления дождаться, решили напоследок закатить прощальный ужин. Уже сколько она наготовила, нажарила, напекла. Но сил придавала мысль: «Все! Последний раз!» Она думала: «Вот уедут – сразу в кафе. А домой – только полуфабрикаты покупать. Хотя бы месяц без кухни. Буду лежать и пить холодный кефир. И все. Последний раз!..»
Наприглашали гостей: друзей, соседей, аккордеониста Сему позвали. Как широко гуляли, и песни пели, и здравицы провозглашали. И подарки вручали! А потом встал глава пригласившей стороны – уставший муж уставшей жены – и прочувствованно сказал тост, мол, как же нам жаль с вами расставаться, как же нам хорошо с вами было, мы же теперь стали одной семьей, ваши дети теперь – наши дети, наш дом теперь – ваш дом. «Как же мы теперь без вас?!» – напоследок взрыднул охмелевший от вина и радости глава принимающей одесской семьи.
И тогда глава приглашенной грузинской семьи расчувствовался, на глаза навернулись слезы, он помотал растроганно головой, кинулся через стол обнять своего названого одесского брата, потом утер слезы, вытащил из кармана билеты на паром, поднял их высоко вверх, чтобы всем было видно, и решительно пор-р-рвал их к чертовой матери!..
На речке, на речке-е-е, на том бережо-го-оч-ке-е,
Мыла Марусе-енька…
Я вот думаю, может, и неплохо, что зима? Отдохнем от жары, от желанных, но немного утомительных гостей, от комаров отдохнем, от громкой музыки из открытых окон, от запаха болгарского перца, что жарится в каждом дворе, от солнцем прогретой живой клубники отдохнем, от настоящих деревенских синеньких отдохнем, от яркой, не анемичной, не тепличной, огородной петрушки отдохнем, от огурчиков маленьких, с пупырышками, прямо с грядки отдохнем, от сандалий на босу ногу и шортиков-маечек таких смешных, коротеньких… Не-е-ет! Не надо! Пусть приезжают! Все, кто хочет, пусть приезжают. Но чтобы тепло, чтобы лето, чтобы солнышко и море, чтобы детский восторженный визг и поломанные кусты. И поздние застолья во дворе под орехом. Пусть. Лето. Скорей бы лето.
На речке-е, на речке-е-е… На том бере-жо-го-очке
Мыла Марусе-енька бе-ге-лыя но-ожки…
Леди Чертополох
Земную жизнь пройдя до половины и обратив взор свой в прошлое, я наконец поняла, что надежда встретить истинного полноценного рыцаря, надежда, из года в год то подымающаяся из пепла, то слабнущая, в итоге официально заявила, что она умывает руки.
Я лично рыцарей видела только в кино. И там они все время дрались, бились, сражались, состязались и воевали. А такой, чтобы не дрался и не воевал, то есть совсем небойцовый рыцарь, попался мне только однажды – в канадском мультике. И то рыцарь там оказался какой-то некондиционный: маленький, некрасивый и злой. И при этом с торчащим топором в голове. Он совсем не занимался своими прямыми рыцарскими обязанностями – не сражался за отечество, не волочился за дамой сердца, не искал кубок Грааля. Он просто болтался без дела по свету, плел интриги и совершал всякие глупости. С топором в голове. И не замечал вообще этот топор. Свыкся, наверное.
Я вот иногда думаю: почему некоторые мужчины у нас такие злые, завистливые и невоспитанные? Может, причиной тому – как раз вот эти невидимые невооруженному глазу топоры, торчащие из их голов? Топоры, с которыми они свыклись.
* * *Вот я встретилась с подругами. А они мне, мол, что ты грустишь, что печалишься-то, ну как эта самая…
А я им:
– О-о-о, что вы понимаете, – говорю им, – это я пока еще печалюсь. А потом как соберусь с силами, да как повешу нос и как пригорюнюсь! И уже всю последующую жизнь свою буду кручиниться да кручиниться. А все потому, что, хотя я уже и перевалила серьезный возрастной рубеж, рыцаря в наших селеньях все нет и нет.
– Ну и нету, подумаешь, стоит ли из-за того грустить, печалиться, горюниться и тем более кручиниться, – успокаивала меня добрая моя подруга Надя.
