Михаил Веллер - Игра в императора
– И как вы эту гадость во рту терпели… – сочувствовал стоматолог. – Во-от сюда мостик поставим… короночку, и здесь… эти пеньки сточим и на штифтики поставим фарфоровые – как по ниточке ровно будет.
– Шпашибо, – прошамкала Клара, вставая.
– Не разговаривай. Через неделю подживет – и начнем…
Дома она долго скалилась в зеркало. «Как прореженный огород…» Всплакнула, но долго плакать было некогда: упражнения для ног, аэробика, компресс на голову, ванна, – а завтра в шесть вставать на работу.
Последующие визиты слились в цепь дней, четко делившихся на две половины: страх и тоска ожидания – и некий блаженный хмель от того, что все прошло небольно и хорошо. Она садилась в кресло, и в мозгу словно открывала работу слесарная мастерская: грохот, скрип, тряска, во рту жужжало и хрустело, пахло едким лекарством и жженой костью, аж дымилось, губы оттягивались ватными тампонами, и вдруг проливалась на язык прохладная струйка воды. От напряжения она забывала дышать. Стоматолог промакивал ей пот салфеткой и успокаивающе урчал.
Она подсчитывала, во что ей обойдутся новые зубы. Черная касса, продать новые сапоги, подзанять… ничего, рассчитается.
– Какая ерунда! – гремел Звягин, гоняя ее в магазин за молоком. – Дубленка стоит дороже, чем все твои акции по перевоплощению!
Кончался январь – темный, морозный, радостно-трудный.
– Вот так! – довольно рявкнул стоматолог, навинтив на штифт последний белоснежный фарфоровый зуб, и щелкнул по нему ногтем. Взял со стеклянного столика с инструментом зеркальце и поднес Кларе:
– Устраивает?!
Она не могла насмотреться. Зубы сияли – ровные, белые, плотные, кое-где с крохотными щербинками – неотличимые от настоящих.
– Миллион за улыбку! – взревел стоматолог и выключил свою слепящую фару. – Сияй на здоровье.
«Ах», – сказали девочки в цехе. Клара сияла. «Подождите…»
– Подождите, – скромно пообещал Звягин домочадцам, – я ее еще устрою работать диктором на телевидение.
– Лучше в немое кино, – посоветовала дочь, гладя школьное платье.
– У нее голос, как у нашего коменданта гарнизона, помнишь? – пояснила жена. – Или это телефон так искажает?
– Я уже свел ее с преподавательницей художественного слова из театралки, – парировал Звягин. – Голос отличный, просто она не умеет им владеть. Научится. Защебечет птичкой!..
Клара «щебетала птичкой» сорок минут перед сном в ванне – больше времени в сутках не оставалось. Гортань, связки, диафрагма, дыхание… «Даже низкий и хриплый женский голос может быть красивым и обаятельным, – повторяла она услышанное, – если правильно пользоваться им: говорить негромко, без резких пауз и ударений, выработать легкое грудное придыхание, снижать иногда к полушепоту…»
– Зачем вы меня провожаете, Леонид Борисович? – спросила она «с легким грудным придыханием», когда по заснеженному бульвару Профсоюзов они шли к косметической клинике (подошла ее очередь на операцию). – Вы тратите на меня уйму времени…
– Ах, молодость! – мушкетерским тоном отвечал Звягин. – Прогулка с девушкой – что за отрада для старого солдафона, заскорузлого от чужих страданий эскулапа. А главное, – добавлял он, – жена меня к тебе не ревнует. Вот когда станешь выглядеть так, что заревнует, – все, больше времени не найдется.
– Совсем? – скрипнула Клара несчастно.
– Тогда уже у тебя не найдется времени для меня – человека немолодого, женатого, некрасивого и неинтересного.
– Это вы некрасивый и неинтересный?!
Звягин лукавил. Навязав Кларе свою волю (так он считал), – он относился к ней с ревностью собственника, сродни ревности художника к своему творению. И, не полагаясь полностью на непостоянный женский характер, провала своей затеи допустить не мог: подстраховывал каждый шаг. В тайной глубине души будучи убежден в безграничности человеческих возможностей – он был невысокого мнения о воле и характере большинства людей. «А ошибаться, – пожимал он плечами, – я предпочитаю в лучшую сторону».
Хирург, склонив голову на бочок, по-петушиному посмотрел на Клару сначала одним глазом, потом другим. Прыгнул вперед и внимательными пальцами стал мять ее лицо.
– Но-ос, нос-нос-нос… Ну и шнобель! – забормотал он.
Схватил рентгеновские снимки, завертел, глядя их на свет. Задумался, замычал, раскинул альбом с фотографиями:
– Будет вот так. Согласны?
Слева красовался профиль с устрашающим тараном поболее Клариного, справа – то же лицо с носом… ах, с чудесным, нормальным, заурядным носом – не нос, а мечта… Другие фото впечатляли столь же.
Клара в головокружении представила себя роботом, дождавшимся наконец спасителя-механика с набором дефицитных запчастей.
– Почему вы не обратились раньше? – вился хирург. – Иностранцы прут толпами, – скромно хвастался он, – у них операция обходится в целое состояние. – Посмотрел Кларину карту, анализы; часы на его руке зажужжали. – Приступим? А? Увеличиваем оборачиваемость койко-мест – по мировым стандартам: до минимума сокращать пребывание в стационаре, – пояснил он Звягину.
– Посмотреть разрешишь, Витя? – любопытствуя, попросил Звягин.
– С моим удовольствием. Это тебе не упавших по улицам собирать, – поддел тот.
Удивительно просто и быстро. Нянечка свела Клару в душевую, выдала пижаму. Померили температуру, давление и – в операционную, где хирург, уже в маске, кивнул анестезиологу, а рядом, тоже в маске и зеленом халате, щурил зеленые глаза Звягин.
Сестра протерла ей, лежащей на столе, сгиб локтя и подала анестезиологу шприц.
– Рот открой шире… сейчас мы тебе эту трубочку осторожно введем… во-от, все, дыши на здоровье…
Электрические лучи в белом кафеле расплылись, затуманились, и она поплыла в восхитительную страну, неотчетливую и прекрасную, а прекраснее всех была она, Клара, и это и было тем счастьем, которое снилось в детстве.
…Появились какие-то ощущения, ощущения эти определялись и стали неприятными: слегка мутило, и лицо стянуло, будто заскорузла мыльная корка. Кто-то склонился над ней и похлопал ласково по руке.
– Не разговаривай, – сказал Звягин. – Это повязка. Все отлично, молодец.
Оставил ей в тумбочке томик Цвейга (выбирала, естественно, жена) и кульки с апельсинами и халвой.
Завтрашним дежурством махнулся с Джахадзе и встретил Клару внизу:
– Чтоб не так стеснялась идти по улице в своей повязке, – проворчал. – А то подумают, что нос тебе в драке разбили…
Неделю она, в повязке, вылезала из комнаты только в магазин, сокрушаясь, что пропускает упражнения для ног и груди – чтоб не напрячь случайно лицевые мышцы и не повредить свежие швы. Нетерпение томило ее.
– Не пугайтесь, – предупредил хирург, освобождая ее от проклятого целебного намордника. – Прошу.
Клара осторожно и со страхом, чуть разжав веки, в щелочку между ресниц поглядела в зеркало. Глаза распахнулись, рот раскрылся горестно:
– Охх!..
Бесформенная сизая свекла топорщилась на отекшем лице.
– Дивно! – возрадовался хирург, бережно трогая свеклу.
– Ы-ы-ыы… – безнадежно провыла Клара.
– Не смей реветь, сопли потекут! – закричал хирург. – Его надо беречь, он еще нежный! Не «ы-ы», а пять баллов, – ярился он. – Через пару дней отек спадет, тогда увидишь, что не «ы-ы», а «о-о»! Вот тебе для компрессов…
Эти дни она провела перед зеркалом. Зеркало исправно являло волшебство. На пятые сутки отек спал совершенно. Швы в крыльях носа не замечались.
Это было другое лицо; она поймала себя на самозабвенной и бесстыжей любви к этому лицу. Пользуясь ходульным выражением – ее распирало от счастья. Упругий ветер перемен достиг весны.
– С Восьмым марта! – поздравил Звягин, явясь с мимозами. Потянул носом запах озона (после кварца), подергал крепления мешков на штанге, полез с ревизией в холодильник.
– Плюс три триста! – отрапортовала Клара, после приседаний глубоко дыша по системе йогов. – Спасибо, Леонид Борисович.
– Не сутулься! – гаркнул он. – Носки врозь! Что – скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается?
Дело, однако, делалось. Еще как делалось.
Звягинские три листочка распухли за зиму в «дело Клары» – папку с адресами, телефонами, рецептами и расписаниями. Он привез гримера с «Ленфильма» к знакомому офтальмологу, и втроем они два часа подбирали Кларе оправу для очков – такую, чтоб глаза казались больше, чтоб выглядела украшением. Подобрали, но это был единственный образец, и Звягин перерыл пол-Ленинграда, пока достал требуемое. Клара нацепила очки, засмеялась и отныне снимала их только перед сном (десять часов!).
(«Как девочка?» – самолюбиво спросил Звягин. – «Ничего», – с мужским глубокомыслием решил офтальмолог. Звягин хмыкнул: «Одеваться не умеет».)
Мужчине редко удается понять, как захватывающе увлекательна проблема женской одежды. Заваленная журналами мод и книгами по истории костюма, квартира Звягина превратилась в избу-читальню: жена и дочь обменивались восклицаниями – и вздыхали…
