Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)
Она почти скрывала всё то, что должна была скрыть.
Надо было попасть в город как можно раньше – до первых трамваев, или хотя бы с первым – может, меня подсадят на него.
«Хотя вряд ли…» – думал я, время от времени оглядываясь с ненавистью на рыбака.
Сейчас было, допустим, половина пятого, у меня оставалось полчаса или час, чтобы успеть до утренней сутолоки и суматохи, в которой я оказался бы заметен чуть больше, чем того хотел.
Руки уставали, мост был ещё далеко.
Скоро я очень утомился.
Время от времени я снова начинал плакать, но слёзы вытереть было невозможно, поэтому я прекратил этим заниматься и просто сквернословил: громко, тупо, однообразно.
Я оскорблял песок, мост, рыбака, его удочку, его лодку, реку, рыб, птиц, снова мост, свою покрышку, вчерашних девок, трёх Иванов, неизвестных грабителей. Себя, наконец. Себя особенно честно и страстно.
Когда я взобрался на мост, машин уже было много.
Голосовать я не мог – одной рукой покрышку не удержишь.
Попробовал выйти на дорогу, но никому это не понравилось: сигналили так страшно, что я вернулся на тротуар.
Иногда в мою сторону кричали из окон машин унизительные и неприятные слова.
Я плевался и что-то выкрикивал в ответ.
Всё это скоро надоело мне.
На машине мост проезжаешь на минуту-другую-третью. Но мой утренний переход через мост занял полчаса или даже больше.
Ноги саднило.
Иногда я прислонялся спиной к ограде моста и отдыхал.
Если из машин кто-то показывал мне знаками, что я больной, у меня появлялась секундная возможность тоже что-нибудь ответить им посредством жестикуляции, только очень быстро – надо было успеть перехватить свою сползающую покрышку.
Когда я наконец перешёл почти бесконечный мост и увидел трамвайную остановку, там уже стояли люди. Их было много.
Никогда я не догадывался, что состояние бесстыдства и отупения достигается человеком так скоро.
В сущности, это одно и то же состояние, осознал я.
Подходя к остановке, я уже решил наверняка, что отныне мне совсем не стыдно будет рыться в мусорных баках, нищенствовать, кривляться, лаять по-собачьи, юродствовать.
Люди смотрели на меня.
Я спокойно встал с краю остановки: мне было всё равно.
Никто не говорил ни слова и не смеялся.
«Главное, – думал я, – чтоб на входе в трамвай покрышка не застряла. Иначе…»
До моего дома оставалось, по самым здравым прикидкам, часа полтора хода.
Весь город уже будет на ногах.
Только трамвай, только трамвай.
Трамвай никак не появлялся. По утрам они ходят нечасто.
– С пляжа? – спросил меня кто-то.
– С пляжа, – ответил я.
Мимо проехал милицейский «уазик», но скоро затормозил и на большой скорости сдал назад, остановившись ровно напротив меня.
Из задней двери выпал молодой милиционер.
– Руки вверх! – скомандовал он и направил мне в грудь автомат.
– Я не могу, – сказал я печально.
– Руки вверх! – повторил он злобно и щёлкнул предохранителем, а следом передёрнул затвор.
Выждав мгновение, я расслабил пальцы. Покрышка упала.
Он сам этого желал.
* * *Меня не били – а за что?
Я был трезв и всё объяснил.
Ночная смена лениво сдавала оружие, и даже смеяться надо мной им было лень.
Утренняя смена вышла на работу в обычном для милиции утреннем раздражении: этим тоже было совсем не смешно, да и возиться со мной не хотелось.
– Родственники есть у тебя? – спросил дежурный отдела.
– Есть, – твёрдо сказал я.
– Кто?
– Сын.
– Возраст?
– Один день.
Дежурный медленно выдохнул, но сдержался и ничего не сказал, хотя мог.
– А ещё?
– Да. Жена.
– В роддоме? – догадался он, и даже, вроде бы, улыбнулся: что-то такое мелькнуло в его лице. – Какой роддом? Номер?
…моя любимая приехала очень скоро, через час, на такси.
Меня вызвали из камеры и выпихнули на улицу.
Я встретил её на пороге отделения в старой простынке, как в пелёнке, и с уже привычной мне соской на груди.
В руках жена держала кулёк с младенцем.
– Смотри, малыш, это наш папа, – сказала моя любимая. – Он будет заботиться о тебе.
Она сказала это совершенно серьёзно.
Спички и табак, и всё такое
Б. Р.
У перил стоял мальчик, следил за пустотой и ненастьем.
Жека Павленко нашёл меня возле памятника Чкалову.
Здесь, на возвышении, возле кремлёвской башни, с видом на слияние Волги и Оки, даже в июльскую жару бывало прохладно, а в начале мая… В начале мая знобящий ветер дул отовсюду и будто ликовал от своей вседозволенности. Девушки в свободных платьях сюда даже не подходили. Шляпы с полями невозвратно улетали на тот берег. Вид самой воды вызывал предчувствие простуды, гриппа, ОРЗ.
Но Павленко – как только его не забрали в участок, – был в нелепой и слишком свободной накидке; я попытался, пока он подходил, разобрать, что́ это на нём, и первое, самое нелепое предположение оказалось верным: Жека напялил на себя плотную, не очень длинную штору, сделав каким-то относительно острым предметом отверстие для головы.
Хорошо ещё, штора была одноцветная: зелёная.
Он ловко перепоясался не разбери чем, но, тем не менее, руки его были голы до плеч, и мало того, с обоих боков просматривалось тонкое, сильное, с несколькими наколками и с несколькими шрамами белое тело.
Ему было не холодно и, кажется, весело.
Я сморгнул и закрыл, наконец, рот.
– Жека, это что? – спросил я негромко и озираясь: жандармерия уже должна была лететь к нему наперегонки.
– Что́ это, что́ это, – передразнил с деланным неудовольствием Павленко. – То́ это, – и он больно ткнул меня пальцем в грудь. – Тепло тебе? На тебе мой свитер!
Павленко приехал вчера в Нижний из своего Питера, домой к себе я его не мог позвать: мы жили с женой, маленьким сыном и тёщей в крайне ограниченном пространстве – спать товарищ смог бы у нас только стоя в углу; поэтому я снял ему номер в самом дешёвом отеле, конечно же, на свои деньги – у Павленко их не было; и, кстати, оформил ночёвку на своё имя – паспорт у него тоже отсутствовал.
Вечером мы естественным образом напились – разложив в его номере на кровати несколько яблок и кусок сыра. В комнате было душно, курили не переставая – так что под вторую бутылку водки мы оба, по-братски, разделись до пояса, и, в общем, когда за полночь пришло время расставания – я случайно натянул свитер Павленко: у меня был такой же, военного образца, чёрный, с горлом, поношенный, но дома.
Очнувшись утром, приехавший в одном свитере на голое тело и не имевший никаких сменных вещей вовсе, Павленко понял, что ситуация хоть и не трагична, но и не проста: моего телефона у него не было, потому что никто из нас телефонов в те времена не имел, и даже адреса моего он не знал.
К тому же, номер надо было оставлять: отчего-то я думал, что снял комнату в отеле до 12, но оказалось – до 9 утра.
– Давай раздевайся, – велел мне Павленко у памятника Чкалову.
Поделиться одеждой, к тому же не своей, было в моих возможностях: я пришёл в куртке, а под свитером у меня была чёрная безрукавка.
Мы отошли поближе к стенам нижегородского кремля.
На нас косились, но мы быстро совершили задуманное. Я остался в майке и в куртке, Павленко обрядился в свитер, который ему очень шёл. Штору свою он выбрасывать не стал, но накинул её на плечи.
– Пончо, – сказал он. – Полезная вещь.
Я, наконец, засмеялся. Это было смешно.
– Как ты меня нашёл? – спросил я сквозь смех.
– Кто тебе сказал, что я тебя искал? – сказал Павленко в своей необидной, вполне дружеской, смешливой манере.
Голос у него был самоуверенный, пацанский, высокий, чуть скрипучий, лицо казалось бы интеллигентным – тонкие губы, тонкий, прямой нос, удлинённый череп, – когда б не наглые его повадки, и дерзкий взгляд, и бритая наголо голова.
– Тебя там эта тётка на ресепшен – не заметила? – поинтересовался я.
– Заметила, – сказал Павленко серьёзно, глядя на меня своими светло-голубыми глазами. – Но, думаешь, было бы лучше, если б я отправился на улицу голый?
– Так она поняла, что ты штору надел? – допытывался я.
– Откуда я знаю, – отмахнулся Павленко. – Она, знаешь, откинулась на спинку стула и смотрела на меня, вся… очарованная. Я поздоровался, а она нет. Провинция, словом.
Мы ещё немножко посмеялись.
– И что ты здесь делаешь? – спросил Павленко, щурясь на воду, порт и храм Александра Невского. – В такую рань?
Чуть растерявшись, я пожал плечами:
– Шёл к тебе.
– Ты же не шёл, ты стоял, – заметил Павленко.
– Я тут с ребёнком гуляю, – ответил я несколько, как сам сразу понял, невпопад.
– И где ребёнок? – спросил, продолжая потешаться, Павленко, то оглядывая меня со всех сторон, то озираясь по сторонам. – «Ой, дома забыл»? Или в автобусе?
