Александр Проханов - Политолог
Они обогнули черно-красный во тьме, влажный, словно сырая губка, Кремль. Двигались вдоль Пашкова дома, напоминающего вазон без цветов, полный серого снега. Приближались к Манежу.
– Я перечитываю то место Евангелия от Матфея, где описывается избиение младенцев царем Иродом. Этим актом Ирод пытался предотвратить наступление «первого христианства». Совершил «преступление против человечности», ударив в ядро сокровенных представлений о материнстве, деторождении, продолжении рода. Это он первый «пронзил матку мира, рассек плод на части, дабы матка перестала рожать». Однако он препятствовал появлению «плода, рожденного не через женское лоно, но через дух и материю», чем и было рождение Христа. Мы же, «пронзая матку и рассекая плод», открываем дорогу «второму христианству», где каждый рожденный не из лона будет Христос, где непорочное зачатие будет реализовано методами генной инженерии, в лаборатории, которую я тебе показал…
Не понимая, пугаясь, чувствуя приближение вселенской беды, Стрижайло жался в угол салона, подальше от ужасного человека, во власти которого находился. Его первоначальный, занимательный, основанный на игре и сребролюбии замысел – получить побольше заказов на проведение думских выборов – у коммунистов, у олигархов, у кого угодно еще, – внезапно, после встречи с Потрошковым, обрел характер стратегического плана. В ловушку ловкой интриги попадало множество жертв, накрывалась единой сетью целая стая неосторожных птиц.
В Лондоне, в ночном Гайд-парке, его посетило предчувствие, что в недрах остроумного плана таится иной, сокровенный проект, касавшийся Президента Ва-Ва. Когда этот проект обнаружился, как мертвец в гениальном «Блоу-ап», и он все последние месяцы работал над программой «Смех и слезы», он вдруг почувствовал, что в сердцевине этого плана брезжит еще один, тщательно скрываемый, смысл которого казался чудовищным, разрушавшим все представления о Боге, человечности, бытии. К этому ужасающему проекту хотел его привлечь Потрошков. Стрижайло казалось, что он проваливается в пропасть, и каждый уровень пропасти таит в себе еще более глубокий провал, в бездну, в преисподнюю.
Они миновали Библиотеку Ленина с подсвеченными колоннами. Достигли Манежа, похожего на длинный, нежно-белый мазок. Свернули к Арбату и остановились у особняков, где располагался архитектурный музей.
– Давай проверим, как работают экологические организации города, – сказал Потрошков, выходя из машины.
Они прошли во внутренний двор музея, где, освещенные лампами, стояли плетенные из прутьев клетки, наполненные голубями. Птицы расхаживали в клетках, оживленно клевали зерно, пили воду, подымая клювы и дрожа перламутровыми зобами. У клеток орудовали люди в фирменных комбинезонах с надписями «Гринпис» на спине. Стрижайло вспомнил, что видел этих рабочих у Манежа, когда те взбирались по шатким лестницам к лепному карнизу, махали шестами, гоняли голубей, которые взлетали и попадали в легкие, развешанные повсюду тенета.
Сейчас эти люди запускали длинные руки в клетки, хватали трепещущих птиц, вытягивали их наружу. Один держал птицу с прижатыми крыльями лапками вверх. Другой в свете лампы привязывал к розовым лапкам небольшой темный шарик. Птицу выпускали, и она с хлопаньем крыльев улетала.
– Что они делают? – спросил Стрижайло, глядя в темно-синий квадрат ночного московского неба, куда уносилась очередная птица. – Месяц назад я видел этих ловцов у Манежа. Они сказали, что отвезут птиц в Калужскую губернию, чтобы голуби не разрушали фасад.
– Теперь, когда голуби погостили в Калуге, их привезли обратно. Ты спрашиваешь, что делают эти защитники живой природы? Они привязывают к птичьим лапкам шарики с горючей смесью. Птицы полетят к любимому Манежу, усядутся на лепнину, забьются под перекрытия. Шарики загорятся, и Манеж будет охвачен огнем. Помнишь, как княгиня Ольга отомстила древлянам и сожгла их столицу Итиль? Мы изучаем родную историю, готовы воспроизвести ее лучшие эпизоды.
– Для чего поджигать Манеж?
– Скоро закончится голосование. Объявят первые итоги президентских выборов. Президент покинет свой кабинет в Кремле, перейдет Красную площадь, в свой предвыборный штаб, где ему объявят о триумфальной победе. Так пусть же эту победу осветит зарево горящей Москвы.
Очередная птица взлетела. Потрошков провожал ее ликующим взором. Он был похож на Нерона, отдающего преторианцам приказ поджечь Рим.
– Я пойду, – обморочно произнес Стрижайло. – Мне нездоровится.
– Увидимся через несколько дней.
Стрижайло вернулся домой. Не зажигая свет, включил телевизор, дожидаясь новостную программу. Однако последовал внеочередной, экстренный выпуск. Взволнованный диктор сообщал о пожаре в Москве. Горело здание Манежа. Огонь быстро распространялся по деревянным перекрытиям, по всему ветхому зданию. Казалось мистическим совпадением, что пожар начался в момент, когда председатель Центризбиркома Черепов объявил о завершении голосования. Одна камера показала белый фасад Бове, озаренный багровым светом, струи огня, брызгающее пламя, горящих птиц, заключенных в огненные шары. Другая камера, установленная на крыше ГУМа, обозревала Красную площадь, Кремль и разгоравшееся розовое небо с островерхими башнями, куполами соборов. Создавалось ощущение, что пылает Кремль, его дворцы и палаты. Пожар навевал древний ужас, будил реликтовую память о нашествии Наполеона, о походе Тохтамыша, спалившего Москву, о древних нашествиях и палах.
Стрижайло завороженно смотрел. Чувствовал, как «перекодируется» мир. Как частицы мироздания, из которых состоит бытие, начинают метаться, сталкиваться, складываются в фантастические узоры, словно к ним поднесли магнит, и он вытягивает их в дуги, кривые линии, эллипсы, концентрические окружности, среди которых присутствует невидимый центр, откуда мир подвергается смертельным воздействиям.
Через пятнадцать минут экстренный выпуск повторился. Он был посвящен одному – пожару Манежа. Огонь уже охватил все здание. Рушились балки, ворохи красных искр летели во все стороны, засыпая окрестные дома, Александровский сад, гостиницу «Москва». Было ощущение, что Манеж пропитан горючими смолами, пропитан бензином. Повсюду из него вырастали букеты огня. Вторая камера показала Кремль. Над резными контурами башен, стен, церковных куполов и колоколен струились малиновые языки, лизали Ивана Великого, Большой Кремлевский дворец, озаряли брусчатку страшным багровым отсветом. И из Спасских ворот на брусчатку вышел Президент Ва-Ва.
Он был один, невысокий, тонкий в талии, с непокрытой редковолосой головой, в коротком пальто. Сначала показался просто тенью, выскользнувшей из огромной арки. Но потом, ступив на брусчатку, сам стал отбрасывать тень. Эту зыбкую тень создавал пожар, подымавшийся за спиной Президента. Он шагал по красным камням, словно по горящему морю. Казалось, вот-вот он и сам загорится, исчезнет в малиновом вихре. Ему на голову сыпались искры, под ноги падали обгорелые птицы. За ним по брусчатке гнались кольчатые красные змеи. Над ним звучали слова проклятия. Ему самому и управляемой им стране сулили погибель, голод, мор, разоренье. Он был выбран Господом, чтобы через него осуществилась небесная кара. Маленький, одинокий, он был проклят. В московском небе, где носились ошалелые птицы и бушевал летучий огонь, со всех крестов, колоколен возглашалась анафема. Вырастая из-за кремлевской стены, огромный, с ужасным лицом, развеянными до плеч волосами, высился Иуда. Беззвучно хохотал, указывал перстом на маленького приговоренного человечка.
Президент Ва-Ва пересек площадь, скрылся в здании штаба. Стрижайло, потрясенный, выключил телевизор, забился лицом в подушку.
В конце апреля, когда солнечная Москва была похожа на дивный, готовый распуститься бутон, состоялась инаугурация Президента. Стрижайло наблюдал ее, находясь на своей новой загородной вилле, по коридорам которой бродил призрачный дух прежнего владельца, пугая Стрижайло своим печальным видом. Сидя перед телевизором и созерцая готовый к торжеству Кремлевский дворец, Стрижайло обнаружил, что вся церемония была исполнена по эскизам художника Шемякина к опере Чайковского «Щелкунчик». В первую очередь это касалось туалетов и мундиров, в которые облачились высокие гости. Например, глава Центризбиркома Черепов был в тяжелых, до бедер, ботфортах, сделанных из хоботов африканских слонов, а верхнюю половину его мускулистого тела облегал камзол из рыбьей чешуи. Крупный чин Администрации Президента Чебоксаров был в розовых чулках, что делало его похожим на фламинго. Руки в лайковых, по локоть, перчатках сжимали два пышных веера, которыми он постоянно обмахивался, что довершало сходство с экзотической птицей. Банкир Пужалкин, стремящийся одеваться «по старому стилю», подчеркивающий свою исконную русскость, на этот раз был в сюртуке, сделанном из дубовых, выгнутых наружу дощечек, что создавало подобие бочки, где можно было квасить капусту или солить огурцы. Это впечатление вовсе не разрушала торчащая из дощечек бородатая голова и висящая снаружи бочки массивная золотая цепь. Спикер Совета Федерации, столь удачно выступивший на выборах, был в длинном желтом плаще, фиолетовых галифе, изумрудно-зеленой островерхой шляпе, с вилком капусты под мышкой. Все это было прорезинено, с учетом того, что во время инаугурации слово «Президент» должно было звучать многократно. Оба министра – обороны и иностранных дел – были стянуты общим блестящим поясом с бронзовой пряжкой, носили зеленые колготки, парики из водорослей, располагали шотландской волынкой, в которую попеременно дули, расширяя перед собой огромный пузырь из бычьей кожи. Патриарх был в золотом облачении, но не из парчи, а из сетчатой, прозрачной ткани, напоминавшей рыболовную сеть, в которую была уловлена странная рыба, всплывшая вдруг из тихого омута. Все гости находились не во внутренних покоях дворца, а были подвешены в удобных люльках по всему помпезному фасаду, на разных высотах, согласно «табели о рангах». Слегка покачивались, ничем не напоминая стрельцов, которых Петр Великий развесил по стенам Новодевичьего монастыря перед окнами царевны Софьи.
