Марина Евдаева - Обратная сторона радуги
– Ответ до смешного прост, мисс Ирис – попросить прощения.
– Вы помните моё имя?
– Я всегда помню имена своих собеседников.
– Это очень приятно. Но как же можно просить прощения у себя?
– Прощение – это следствие понимания. Сумев понять и простить себя, вы легче поймете и простите другого. Великодушные люди всегда находятся в ладах с собой.
– Ваши универсальные учебники дружбы с собой и, как следствие, с окружающими становились бестселлерами один за другим. Вы все еще уверены, что не создали ничего выдающегося?
– Я всего лишь вспомнил несколько простых истин и своевременно напомнил о них своим студентами. Я преподавал на курсах ораторского искусства и по мере тренировочных выступлений все больше убеждался в том, что громкого голоса и четкости мыслей для настоящего оратора недостаточно. Студентам необходимо было овладеть искусством находить друзей, справляться с тревогой, производить впечатление. Но такого, казалось бы, необходимого учебника в вечерней школе, где я преподавал, не было. Я отправился в библиотеку, но и там его не оказалось. Это показалось мне очень странным, почему никому не пришла в голову такая простая мысль? И я написал этот учебник сам.
– Что лежало в основе? Те самые незыблемые истины?
– Разумеется. Мне не пришлось изобретать велосипед, он был изобретен задолго до меня. Когда я был ребенком мой отец каждый вечер повторял слова из Нагорной проповеди – «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас». Мой отец старался жить согласно этим словам, и они помогали ему сохранять душевное равновесие в любой ситуации. Это был для меня неоценимый урок.
– Удивительно. Основой вашего учения оказались слова, которые всегда казались мне лукавыми. Разве можно искренне желать добра своему врагу?
– Тогда почему Нагорная проповедь не теряет популярности много сотен лет? Я научился правильно воспринимать эти слова, и они оказались самым мудрым советом, который я когда-либо получил – человек состоит из собственных мыслей. Если кто-то без конца смакует обиды и мечтает расквитаться с недоброжелателями, то этот человек никогда не станет по-настоящему счастлив.
– Ваш отец был достойным примером для подражания. Неужели все мы до такой степени родом из детства?
– Надо сказать, отцовский пример перешел ко мне не сразу. В студенческой юности я очень стыдился своей бедности. После занятий в педагогическом колледже я доил коров на ферме и от безвыходности клял голубей, на чем свет стоит. Впоследствии я ненавидел работу продавца грузовиков – единственную, на которую в тот момент удалось устроиться. Я мечтал о преподавательской деятельности и чувствовал себя глубоко несчастным человеком. Получив, наконец, место преподавателя вечерней школы, я в некоторой степени учился вместе со своими студентами.
– Чему?
– Наверно тому, что неприятные обстоятельства – это вызов, с которым надо бороться, а не опускать руки. В конце концов, отчаянную борьбу с судьбой я превратил в увлекательную игру.
– И вы счастливы?
– Ну, конечно!
– Спасибо вам, мистер Дэйл Карнеги. Вы преподали замечательный урок сомнения как своему поколению, так и потомкам.
Давно уже повеселевшие Арик и Карим что-то увлеченно обсуждали, Ализа из степлера и ластика соорудила миниатюрное пианино.
– Хочешь кофе, Ирис? – Карим достал термос.
К помощи секретаря он в этом никогда не прибегал, а кофе готовил по старому арабскому рецепту «аль гахва» и был единственным человеком в моем окружении, способным помериться мастерством со Шломо. Только я, наверное, уже никогда не захочу кофе… Я сделала отрицательный жест, и весь мир снова ушел из-под ног.
Я неподвижно лежала, укрывшись с головой, когда Кешет прыгнула сверху и стала требовательно царапать лапой по пледу.
– Поделом мне, – сказала я, проведя рукой по её пестрой шубке, – я вела себя неразумно.
– Мяу, дорогая хозяйка, – резонно возразила Кешет, – ты вела себя разумно, страдания это и есть следствия работы разума. Даже не знаю, позавидовать или посочувствовать вам, думающим существам. Я, кошка, всегда твердо знаю, что должна делать, а что нет, а вы обменяли природное чутье на право выбора, вот и пожинаете его плоды.
– И как мне теперь жить?
– Как и прежде, путем проб и ошибок, иначе нельзя.
Если Кешет ведет со мной душеспасительные беседы, значит, я точно сплю. Или схожу с ума…
– Ирис, у тебя все в порядке? – спросил спустя пару недель Карим, доставая свой легендарный термос.
– Все в порядке, но я за последнее время так устала, что ничего больше не радует.
Карим разливал кофе по стаканам.
– У тебя потухшие глаза, я уже несколько раз вырезал тебя за это из кадра. Знаешь, у нас есть поговорка – если тебя не радуют цветы и песни, то ты болен. Это не просто красноречивое выражение, арабы в свое время добились определенных высот в медицине и именно так описали депрессию.
– А лечение ваша поговорка не рекомендует?– Положительные эмоции, вот и все лечение, – не мудрствуя лукаво заявил Карим. – Душевную рану нельзя обработать и перевязать, можно только не делать ей больнее, а с такой, прошу прощения, унылой физиономией это вряд ли получится.
Я слышала, что многие литературные и музыкальные шедевры созданы под влиянием неразделенной любви, то есть при больной душе, которой, надо полагать, разум дал передышку и начал работать за двоих. Недаром дедушка Рубен часто повторяет, что у нашего организма стоит поучиться менеджменту.
– А как ты думаешь, Карим, что же такое все-таки душа?
– Я светский человек, в теологических догмах не силен. Душа… Наверное, какой-нибудь сверхсложный нематериальный механизм, если его биохимическую основу не обнаружили даже в эпоху нанотехнологий. А вообще, что из себя представляет душа, я наверное узнаю только когда попаду на небеса и одна из гурий скажет: «Хороший ты мужик, Карим Рантиси, только дурак, так ничего и не понял. Ладно, садись, расскажу».
Карим допил кофе и быстро поднялся.
– Все, работаем. Но об отпуске подумай и съезди куда-нибудь, повеселись. У нас должен быть гармоничный коллектив, счастливые люди всегда дружелюбные. Вот когда что-то не ладится, а человек остается дружелюбным – это асе, я таких уважаю. Но их меньшинство.
Конечно меньшинство, будешь тут дружелюбным, когда болит то, о чем только гурии знают.
– Увы, первичное начало вещей не подвластно человеческому разуму, поэтому не может быть познано.
– В 1876 году вы не только ошеломили этим заявлением почтенное собрание метафизического общества, но и открыто назвали себя агностиком. Что вы хотели донести этим до коллег?
– На заре христианства возникло религиозно-философское течение гностиков, то есть «знающих». Отличительной особенностью гностиков было безоговорочное признание некоего высшего существа – демиурга, творца. Назвав себя агностиком, я признал, что абсолютное познание истины мне не доступно.
– Расписаться в несовершенстве собственных знаний – это мужественный поступок. Что именно вас к нему подтолкнуло?
– Познакомившись с вызвавшим значительный общественный резонанс трудом «Происхождение видов», я увлекся сравнительной анатомией и даже добился определенных успехов, например, мне удалось доказать единство строения черепа позвоночных животных, что еще сильнее укрепило мою веру в теорию Чарльза Дарвина.
– Однако, эта теория крепко подорвала авторитет священного писания.
– Каждое из наших самых прочных убеждений может быть опрокинуто или, во всяком случае, изменено дальнейшими успехами знания. Авторитет священного писания рано или поздно обязательно покачнулся бы. Вы, конечно, видели картины эпохи возрождения, где ангелы изображены в человеческом обличии, чаще всего детьми, соответственно, они смотрят прямо перед собой. Ангелы, которым положено питаться одной лишь манной, обладают бинокулярным зрением, как типичные хищники, это ли не ерунда!?
– Но, даже учитывая эти рассуждения, ваши научные исследования считались вполне безобидными, пока речь не зашла о родстве человека с другими приматами, не так ли?
– Да, именно этот факт стал камнем преткновения между сторонниками теории эволюции и духовенством. Служители алтаря и слышать не желали, что человек, венец творения, имеет общего предка с банальным орангутангом.
– Вы даже сильно повздорили на эту тему с епископом Уилберфорсом.
– Да, с елейным Сэмом. Он прозвал меня бульдогом Дарвина.
– И очень удивился, когда это прозвище пришлось вам по душе.
– Несмотря на своё вольнодумство, Дарвин в действительности был слишком робок и в словесном поединке с таким язвительным идейным противником сразу потерпел бы фиаско. Защищать его гениальные идеи должен был настоящий бульдог, и я счел это честью.
– Таким образом, ваши разногласия с духовенством растянулись на долгие годы.
