Владимир Шапко - Московский рай (сборник)
Два орлана с восковитыми носами независимо разгуливали по клетке. Как, по меньшей мере, два лапа́стых горбоносых хейнкеля по аэродрому. Ратов швырял им полкурицы. Полтушки. Орланы сразу сбрасывали форс, пытались рвать, растерзывать курицу. Перекидывали замороженную тушку по клетке, как недающуюся подскакивающую кормушку. У-у, горбоносые сволочи! Из клетки Ратов выдёргивал корыто с протухшей водой. Выкидывал воду в сторону. Из шланга шарахал новой воды. Корыто забивал в клетку. Однако Стоя всё видела, тут же подходила. Просила помыть корыто. Прежде чем заливать свежей водой. Понимаете? Пробегающий Пожалустин успевал пустить: «Ну, про это даже петухи не кукарекали!» Ратов зло выдёргивал железяку обратно. Длинная Татьяна вставала в позу штукатурных ко́зел. Сама начинала мыть. «Вот же, смотрите: слизь, грязь, перья!» Однако Ратов смотрел не туда – Ратов вытаращился на широко расставленные ноги в тугих штанишках. Как из проткнутого большого мяча онанистский сипел катарсис: торбаса-а-а… «Видите, сколько грязи?!» Из-под мотающейся кубанки волос взглядывали на Ратова спокойные коричневые глаза. Видите? Сглотнув, Ратов подтвердил, что видит. Женщина распрямилась, отдала корыто. «И потом, Альберт Константинович, что же вы опять им дали неразмороженное мясо? Сколько вам говорить? Размораживать до появления сукровицы на подносе! И только тогда давать! А?..» Орланы всё мучились с тушкой. Швыряли её по клетке. Ратов позволил себе осклабиться: «Ничего, Татьяна Леонидовна. Пусть тренируются. Как хоккеисты с шайбой. Хе-хе». Зоолог-ветеринар отходила от клетки, нахмурившись. Зачем Рашид взял его? Ведь совершенно случайный человек!..
Таким же вопросом задался и Фёдор Парасюк, ещё один штатный смотритель, когда увидел однажды, как Ратов корячится с длинным белым брусом. Пытаясь через страховочную оградку засунуть его то ли под клетку, то ли в саму клетку Королевы. Причём засунуть, по меньшей мере, как неимоверной длины свой член… Рябое лицо Парасюка начинало родниться с сырым молотым мясом. «Кто ему сказал? Что он делает возле клетки Королевы? Зачем этот придурок вообще здесь?» Пожалустин тут же ответил: «Голубое не такое, розово не мытое!» Однако Парасюк уже быстро шёл к толпе возле клетки, к Ратову. Какая-то женщина успела шепнуть ему: «Смотритель-то ваш, кажется, пьян!»
Ратов просунул всё же брус в клетку. От удара мощной лапы Королевы брус взорвался в клетке, как петарда. С огрызком Ратов отлетел от загородки. К ахнувшей толпе. «Ты чего делаешь, придурок?» – схватил его Парасюк. Ратов был абсолютно трезв. Но весь дрожал. Глаза его выпрыгивали, были маньячными. «Кошечка! Полосатая! Рыкает на детей! Надо поучить!» От услышанного Парасюк задохнулся. Большое рябое лицо его опять точно покрылось молотым мясом. «Да ты… да ты… марш отсюда, скотина!» Ратов закандыбал куда-то, матерясь. «Ишь, скот! «Надо поучить», – не успокаивался Парасюк. Не обращая внимания на посетителей, заорал вслед: – «Я тебе башку оторву, если ещё увижу у клетки!.. Сволота…» Пожалустин сказал без обычных своих прибауток, что нужно рассказать обо всём Акрамову. Товарищ-то – явно ненормальный. Это же ясно, как божий день!
Но не рассказали. Ни Пожалустин, ни сам Парасюк. Рашид с Татьяной были в эти дни в Москве. Выбивали рацион. А потом за делами замылилось как-то всё. Вроде даже забылось…
4Утрами возле бытовки ждали Рашида. Курили. Ратов сидел с похмельным расплюйным носом, с переносицей – как с занозой. Парасюк смотрел на него. «Делай лицо проще, Ратов, тогда и народ к тебе потянется…» Все смеялись. Ратов отворачивался: сволочь! Трясущимися пальцами пытался выковырять из пачки сигаретку. Парасюк по-прежнему следил. «При настоящем мастере – у подмастерья всегда руки трясутся… Верно я говорю, Пожалустин? Есть у тебя такая поговорка?» Сотрудники начинали хохотать. Но приходил Акрамов, и всё прекращалось. Предстояло серьёзное распределение работ на сегодня. К Ратову Рашид поворачивался в последнюю очередь. Из больших синих впадин на чёрном лице лему́рно светили глаза узбека: что же мне делать с тобой, друг?.. Как за спасением поворачивался к Пожалустину, наставнику Ратова, ведуну: куда его, а? Тот сразу выдавал: «На хутор, на х…, бабочек ловить!»
Все падали, где стояли. Ратов вынужденно смеялся. С лицом как скол. Как склянка…
Два молодых любознательных верблюда встретили его приветливо. Как два брательника-еврея. Однако прежде чем вычёсывать их большой жёсткой щёткой, храбрый Ратов зачем-то начал переставлять… их ноги. Задние. Обхватывать и, тужась, переставлять. Как длинные шахматы. Один брательник стеснительно, по-женски… лягнул его. Ратов улетел через огородку. Ну, шахматист, опять покатывались все, прежде чем разойтись к своим работам. Ну, полудурок!
На медведей, сидящих на полу, Ратов смотрел как на две большие кучи г…а. Совал лопату с кусками мяса в клетку снизу. Медведи начинали загребать к себе мясо лапами – точно ковшами. У-у, мошенники! (Почему – мошенники?) Один хотел слизать с лопаты. Кровь. П-пшёл, гад! – ткнул его лопатой Ратов. Глаза животного, точно большие жёлтые пчёлы, ничего не могли понять. Медведь даже не почувствовал боли. Медведь снова потянулся. На! на! жри! Ратов начал бить лопатой прямо в морду. С рёвом медведь перекинулся в сторону. Наш смотритель животных пошёл от клетки, весь содрогаясь. И никто не смеялся. Потому что никто не увидел этого. Как нередко бывает, зло пролетело мимо глаз, никого не задело…
Покормив Королеву, Парасюк сдвигал переборку, чтобы тигрица перешла в другую свою… комнату, сказать так. Ничуть не бывало! Королева ходила, рыкала на Парасюка, как будто не видела никакой другой комнаты. Нет её – и всё! Р-ры-ы! Тогда Парсюк делал вид, что уходит. Совсем уходит. Артистка сразу приостанавливалась, наблюдая: всерьёз это или так просто, пугает. Парасюк вразвалку, натурально отваливал куда-то. Королева рыкала: куда, болван?! Назад! В один прыжок оказывалась в другой клетке. Парасюк кидался, с железным лязгом задвигал переборку. Только после этого открывал замок и заходил в освобождённую клетку. Начинал сметать опилки. Потом из шланга мыл пол. Давал струю и в соседнюю клетку. По Королеве. Та сидела, задирала морду, жмурилась от удовольствия. Но когда накапливалось на полу слишком много воды – точь-в-точь как это делают кошки, начинала ходить и брезгливо-резко стряхивать с лап. Дурак! Чего наделал?! Хватит!
Парасюк уходил за свежими опилками. Сразу появлялся Ратов с метлой. Оглядевшись, быстро, как большой художник, закрашивал всю клетку Королевы пылью. Тигрица начинала чихать, и точно как недавнюю воду, брезгливо стряхивать лапами пыль. У-у, сучий противогаз бенгальский! (Почему – противогаз-то? Да ещё бенгальский?) Сердце у смотрителя молотило в груди. Трясясь, быстро кандыбал от клетки.
Вернувшийся с опилками Парасюк ничего не мог понять. Откуда в клетке на полу потёки грязи?.. Как большая челночная машина, Королева ходила взад-вперёд, растаскивала грязь… Парасюк смотрел на Ратова в другом конце зверинца. Где тот старательно (прямо-таки Пожалустин), метлой клал пыль на сторону. На обочинку.
5Вечерами, как только темнело, Ратов вылезал из курятника и пробирался к дому. Упорно крался к Люське Козляткиной. Уже не ломился в сени, а, вскинув себя на завалинку, распято налипал на окно. Вроде совсем израненного летучего мыша – ныл: «Люськ, пусти! Люськ! Слышишь?» За стеклом провально затаивалось. «Люськ, три хруста дам, – обещал распятый мыш. – Целых три, Люськ. Слышишь?..»
Сверху вдруг сильно окатило водой. Вот сука! С крыши?! С чердака?! Отбежал, отплёвываясь, высматривая Люську. Но крыша была пустой. Только возле трубы, как кот, вылизывался месяц… Ну, мандалина, погоди. Ох, погоди-и…
В курятнике враз выглотал полчекмаря. Содрал всё мокрое с себя. В трусах, при свете фонаря курил и открывал пиво. Одну за другой. Погоди, сука. Ох, погоди-и…
Потом зачем-то начал жрать арбуз. Вскоре почувствовал, что нужно отлить. Да. Точно. Надо. Встал, пустил струю по висящим курам. Затем сосредоточился на одной. Пёстрой толстой хохлатке. Хаотично курица запрыгала по курятнику, точно ей отрубили голову. Сшибала товарок. Хохлатки посыпались с насестов вниз как разрываемые перьевые подушки. Всеобщий оглушительный поднялся квохт. Однако быстро смолк. Закуток разом превратился в оживлённую дневную птицефабрику. Петух не хотел вниз, от ратовской струи уклонялся, перебирал лапками по насесту. Струя в конце концов ослабла, иссякла, и петух, считай, спасся. «Заори только у меня утром, гад!» Ратов упал на раскладушку и выключил фонарь.
Через десять минут вскочил, помчался в уборную.
В уборной на огороде точно сразу начали отдирать доски. Слетело всё быстро, как с гвоздя. Но желудок по-прежнему сильно крутило, и Ратов продолжал тужиться, вылезать из себя: Ы-ы-ы-а! Мать-перемать, ну, погоди, Люська!
