Виктор Казаков - Конец света
Когда через несколько дней Саня зашел к редактору поинтересоваться, как понравилось его произведение и на какую премию он может рассчитывать, Григорий Минутко усадил его в кресло, сам сел за свой стол и, глядя прямо в Санины глаза, долго молча крутил в руках толстый красный карандаш. Наконец, тихо сказал:
– Ты, Саня, проделал большую работу.
Папиров в ответ улыбнулся и энергично с достоинством прижал подбородок к груди – то ли поблагодарил за комплимент, то ли этим жестом хотел выразить мысль, мол, на небольшую работу никогда и не разменивался.
Зря Саня улыбался.
Редактор достал из шкафа рукопись романа и протянул ее автору.
– Работа, Саня, проделана большая, но опубликовать могу только первое предложение. В нем о золоте партии ты сказал все.
Подняв голову к потолку и поводя правой рукой по воздуху, будто дирижируя оркестром, исполняющим торжественную сюиту, Минутко наизусть процитировал:
– «Ночью – по маленькому городу О. – ехал – обоз с говном…».
Саня заерзал в кресле.
– Может, Гриша, опубликуешь хотя бы первую главу, – через минуту предложил он компромиссный вариант.
– Только первое предложение! – стоял на своем Григорий Минутко.
В конце концов, Папиров согласился с предложением редактора, но, выходя из кабинета, обернулся и сказал то, что в ту минуту уносил с собой на душе:
– Ты, Гриша, оказывается, трус.
Когда за романистом закрылась дверь, Григорий Васильевич, ни на минуту не задумавшись, уточнил только что принятое решение: «Первое предложение романа публиковать тоже не будем. Хватит Сане моего устного поощрения».
3.Однажды к Грушину в редакцию пришла старенькая, заметно потрепанная жизнью женщина – невысокого роста, востроносенькая, худенькая, в цветном с кистями платке, которым она, несмотря на теплые дни, аккуратно укутала не только седую голову, а и всю верхнюю половину своего маленького тела. Присев на краешек стула, старушка из ветхого, по бокам уже потрескавшегося ридикюля достала паспорт, открыла в нем страницу со своей много лет назад сделанной фотографией и, несмотря на протестующий жест Павла Петровича, осторожно положила документ на стол. «Кадукова Софья Петровна; русская; год рождения 1911…», – прочитал Грушин и, поспешив возвратить документ, сказал:
– Мне, Софья Петровна, ваш паспорт не нужен. Я и так поверю всему, что вы расскажете.
Старушка бережно спрятала паспорт обратно в ридикюль, потом подтянула на животе большой узел платка, и Павлу Петровичу показалось, что от этого она стала еще тоньше.
Откинувшись на спинку стула и стараясь придать голосу как можно больше теплоты и доброжелательности, Грушин спросил гостью:
– Что, Софья Петровна, привело вас к нам?
– Только не желание разговаривать о конце Света, – неожиданно бойко и с достоинством ответила старушка. А Грушин, удивившись ее бойкости, улыбнулся, подумав, что в молодые годы она, наверно, была отчаянная задира. – Я, Павел Петрович… так вас зовут?
Грушин кивнул.
Старушка положила ридикюль на стол.
– Я, Павел Петрович, – человек верующий, православный, и о конце Света думаю давно и без вашей газеты. Что думаю – мое дело. А к вам я зашла вот с чем…
Узнав о летящем к Ободу обломке планеты, муж старушки Юрий Дмитриевич Кадуков сильно испугался, сутки пролежал в постели без сна и еды («боялась, как бы не наложил на себя руки, тайком подглядывала за ним»), а потом надумал… издавать в квартире стенную газету.
Гостья достала из-под платка скатанный в трубочку большой лист ватмана и, развернув его, положила бумагу на стол. Грушин папками закрепил концы ватмана.
Сверху на белом листе красным фломастером неровными буквами был нарисован крупный заголовок «ПРАВДА КАДУКОВА»; над заголовком алел девиз: «Правда глаза колет». Ниже шли заметки, написанные от руки синей шариковой ручкой крупным почерком.
Павел Петрович быстро прочитал небольшую «Колонку редактора», которой открывалась газета:
«Правда Кадукова» сочиняется для моей жены Софьи Петровны Кадуковой (фамилия до замужества – Колымагина). В письменном виде и в связи с надвигающейся космической опасностью на страницах этой газеты я с присущей мне откровенностью буду объяснять все, что я постоянно думаю о Софье Петровне, а также в письменном виде укажу ей на типичные в ее поведении в течение ее долгой жизни ошибки и некоторые недостатки. В качестве образца изложу также и несколько подробных эпизодов из собственной идейно насыщенной, богатой положительными примерами жизни».
– Сочинил только один номер, вот этот, и… – старушка вдруг всхлипнула, кистью платка подобрала выкатившиеся из глаз капельки. – И запил мой Юрий Дмитриевич! За три дня извел весь самогон, который мы с ним гнали целую неделю. Стаканами хлестал и закусывать отказывался. Каждую ночь слышала, как он кричал во сне: «Помирать – так с музыкой!», «Коммунисты, вперед!», «Танки наши быстры!», «Дойдем до Берлина!», «Русские не сдаются!»…
Старушка замолчала, а Грушин, вздохнув, стал читать газету:
«Покайся, старая. Я, как ты знаешь, всю жизнь старался быть в первых рядах. Для голодающего в промышленных центрах страны пролетариата отбирал хлеб у несознательных мироедов; своевременно организовал молодежь деревни – с помощью концертов, карикатур и самодеятельных лекций – для атеистического перевоспитания старшего поколения. Ты знаешь, Софья Петровна, кто в нашей Сосновке первым носил в заднем кармане штанов (это я образно выражаюсь) печать председателя сельсовета, кто помогал местной военной власти выселять, как класс, местных кулаков… И каким мировоззренческим взаимопониманием ты мне платила в те опасные для светлого будущего страны годы?! После свиданий со мной ты, скрываясь от меня, бегала к еще не расстрелянному деревенскому попу, вместе с такими же, как и ты, темными личностями, пережитками царского прошлого, на дому у того попа слушала контрреволюционную пропаганду и позорила мое светлое передовое имя. Покайся, старая!».
«Возьми свои слова обратно. А помнишь, как ты в разговоре со мной искажала советскую действительность – утверждала, что в стране хорошо живут только партейные, а простой народ, как ты грубо выразилась, «скоро подохнет с голоду». Когда я справедливо возразил, что главное сейчас для страны – армия и ее вооружение, поэтому и сокращается паек на пропитание, и прочитал тебе соответствующую заметку из газеты «Правда», только тогда ты признала свою идеологическую ошибку, хотя и ехидно выразилась в адрес руководящих партийных кадров: «Кому много дано, тот еще больше возьмет сам».
«Узость кругозора. Когда я как-то вечером – помнишь, перед светлым праздником Великой Октябрьской Революции – собрался почитать тебе вслух партийную газету «Правда», где излагались очередные задачи нашему народу на предстоящую пятилетку, ты слушать не захотела, а сказала, что вместо того, чтобы писать в газетах всякую ерунду, лучше бы прибавили трояк к зарплате. А когда я сделал тебе справедливое замечание по поводу узости твоего идейного кругозора, ты в ответ выразилась нетактично».
Под заголовком «Предательство» в заметке был только вопрос: «А помнишь, Софья Петровна, случай с велосипедом?» – автор заметки на этот раз, очевидно, посчитал, что жена и без рассказа о самом событии легко догадается, о чем он нашел нужным ей напомнить.
Павел Петрович попросил гостью рассказать «случай».
– Если, конечно, это не секрет, Софья Петровна.
– Какой секрет… – неохотно откликнулась старушка. И рассказала:
– В сорок первом Юрий Дмитриевич в нашей Сосновке (это после войны деревню присоединили к Ободу, а тогда мы еще были самостоятельными) работал председателем сельсовета. И был у него служебный транспорт – велосипед. Когда уходил на фронт, велосипед поставил в хате, в чулане. Получаю от него с войны первое письмо, не прочитала еще, бегу на радостях в сельсовет, к новому председателю, вместе раскрываем треугольник, а там: «Если меня убьют, велосипед не отдавай». Председатель – добрый человек, Царство ему Небесное, инвалид с финской войны, – посмеялся над письмом и сказал: «Велосипед, Софушка, так и быть, оставь у себя, мне с одной ногой на нем все равно не ездить, а дураку своему Юрке напиши: пусть лучше возвращается живым». Муж и вернулся – израненный, но, слава Богу, живой, узнал о нашем разговоре с председателем, обиделся и назвал меня тогда предательницей, сказал, мол, ненадежный ты, Софа, человек, «я с такой, как ты, под танк не брошусь».
Софья Петровна вдруг поднялась со стула и стала скручивать ватман; скрутив, быстро спрятала его под платок.
– Я газету заберу, – слегка поклонившись, сказала она. – Завещаю положить трубочку в гроб – пусть и на том Свете посмеются над дурой-бабой. А к вам пришла просить: у моего мужа только в последние дни мозги сдвинулись, а так он человек хороший, правда, очень доверчивый; напишите про него в газете что-нибудь положительное, мол, скромный труженик, фронтовик, орденоносец, отец троих детей… подбодрите старичка, а то, боюсь, помрет.
