Валерий Панюшкин - Незаметная вещь
Другой раз, но уже в Петербурге, с девушкой, лицо которой, сколько ни тереби память, не проявляется из напущенного Мнемозиной тумана, я шел по улице за руку, и была зима. Нам было холодно. Я умирал от того, какие у нее крохотные и гладкие ногти, и от того, как ни в какие ворота не лезет на фоне таких ногтей шершавая, как наждак, кожа на ее руках. Такие уж в Петербурге зимы. Не поможет никакой крем. Цыпки образуются за две секунды, пока барышня достает, например, кошелек из сумочки.
Как ее звали? Куда она потом делась? Не помню, хоть убей. Помню только гладкие ногти и шершавые пясти. И готов хоть сейчас узнать на ощупь из миллиона, несмотря на то, что прошло десять лет и девушка, наверняка, уехала в какую-нибудь чужую северную страну типа Финляндии или Дании.
Все дело в безвкусице. Вкус для москвичек, петербурженок, римлянок, парижанок – один и тот же. Безвкусица разная.
Как-то раз летним вечером я сидел в уличном кафе у московской консерватории и пил пиво. Люди шли на концерт. Много людей, обладающих достаточным вкусом, чтобы слушать Малера. Они старались одеться красиво. Большинство женщин носили люрекс на платье и длинные какие-то балахоны для создания той красоты, которую считают красотой в Турции.
Я тогда подумал, что если москвичке изменяет вкус, то безвкусица получается турецкой. А если вкус изменяет петербурженке, то это финская безвкусица. Московско-турецкая безвкусица в основном касается цвета и аксессуаров. Финско-петербургская безвкусица орудует в сфере запахов и фактур.
Москвичка, например, может надеть вечернее платье на простую домашнюю вечеринку, а петербурженка может пойти работать учительницей, вылив на себя полбанки «Пуазона».
Ценителям женской красоты москвички традиционно кажутся безвкуснее петербурженок. Но это потому, что означенные ценители умеют уже худо-бедно смотреть, но не умеют нюхать. И прикасаются к платью красавицы лишь с целью проникнуть под.
Идеальная петербурженка, придуманная поэтом Блоком, не имеет внешности, а имеет только фактуру и запах. Дышит шелками и туманами. Про другую прекрасную петербурженку поэтом Гумилевым сказано, что у нее особенно нежные руки. Мэтры любовной лирики не видели своих возлюбленных, разве непонятно?
Я, конечно, не мэтр любовной лирики. Впечатления у меня попроще. Но я тоже никогда не видел, чтобы петербурженка надела, например, красное платье. И не потому, что петербурженки не носят красного. Я даже спрашивал в петербургских модных магазинах:
– Красное покупают?
– Покупают… – удивленно отвечала одетая не помню в какой цвет приказчица.
Просто петербурженку нельзя увидеть. А к москвичке нельзя прикоснуться. Москвичка всегда как бы немного девушка с обложки. Петербурженка всегда немного такая, как будто забыл дома очки.
Еся
Я никогда и не собирался жить в Петербурге. У меня просто был хороший контракт, купленная конторой квартира на канале Грибоедова, и девушка, у которой от любви ко мне ужасно распухала щека. Мой московский шеф, международный аферист, лысый, как лампочка, был совершенно убежден, что за какие-нибудь два года город Петербург из кладбища разваливающихся трамваев превратится в мировую столицу с цветной рекламой на Невском, собственной утренней газетой в кафе под теплые круассаны, множеством пожилых женщин в жокейских сапогах Hermes, и Государственной Думой, каковая поселится в Таврическом дворце и заразит десяток кварталов вокруг коррупцией, беспечностью и весельем.
Я поначалу тоже надеялся, что столицу ни с того ни с сего перенесут и я со своими проектами окажусь в центре событий. Что цены на недвижимость подскочат и я со своей квартирой окажусь вдруг богачом. Что ленивое и бледное население под моим руководством свернет горы. Глупости все. Она подошла ко мне в перерыве и сказала:
– Я думала, будто вы фотография.
– В каком смысле?
– Ну, когда подруга показала мне вашу фотографию, я подумала, что не может же такой красивый человек быть на самом деле.
Ее слова были бессовестной лестью, зато у нее были карие глаза, уши без сережек, пальцы без единого кольца и белые ладошки. Над брючным поясом справа внизу живота у нее был поцелуй хирургического скальпеля, вырезавшего аппендицит. Скальпель, вероятно, потом сошел с ума и до конца жизни ходил в фуражке со сломанным козырьком и надписью на бумажном околыше «генерал тяжелых пулеметов».
Я совершенно перестал работать, то есть буквально не ударял пальцем о палец, а деньги ведь вам платят не за ту работу, которую вы делаете, а за ту, которую делали, когда были нищим. Я боялся высоты и мостов. Каждый раз, когда нам надо было переправиться от Марсова поля на Петроградскую, она останавливала такси, брала меня за руку и тихонько вела по новеньким тротуарам Троицкого моста. Я проиграл подряд пятнадцать конкурсов. Троицкий мост восстановили без меня, Литейный проспект – без меня, Невский, Большую Морскую, ангела на Петропавловской крепости. Ангел сиял ярче солнца, невская вода была из стали. Она вела меня за руку и приговаривала:
– Ну вот, уже больше половины прошли, ничего страшного.
С Троицкого моста мы сворачивали на Кронверкскую улицу. Двадцать раз одно и то же. Поднимались по обгрызанным мраморным ступенькам на какой-то там этаж, заходили в квартиру, населенную армией фарфоровых слоников и котят, и навещали там бабушку.
– Бабушка, я привела к тебе знакомиться жениха! – она вдруг становилась веселой и смеялась, как колокольчик, и говорила мне: – Вы же не против побыть немного моим женихом? – мы все еще были на вы.
Ее бабушка поднимала глаза к потолку и говорила:
– Господи, посмотри на мою Есю! Хотя бы на один миг отвлекись от своих дел и посмотри, какая милая девочка, как она ест салат. И жених у нее хороший. Ты же понимаешь, как трудно приличной девочке найти жениха.
В одно из таких посещений бабушки мы с Есей застали в сквере напротив дома городских рабочих в оранжевых жилетках. Они ковыряли землю и, кажется, воплощали в жизнь какой-то архитектурный проект, к которому мог бы иметь отношение и я, если бы вовремя подал на конкурс. Еся вдруг вскрикнула, засмеялась, потом заплакала, бросилась бежать через улицу, чуть было не попав под угрожающе звеневший трамвай, и все ради того, чтобы притащить меня за руку в сквер, раскопать под деревом землю и показать «секретик», конфетный фантик, прикрытый бутылочным стеклышком. Секретиком, закопанным двадцать лет назад, следовало полюбоваться, потом откопать, ломая ногти, чтоб не откопал экскаватор, потом беспечно выкинуть со словами:
– Это всего лишь фантик и стекляшка.
Ей было двадцать четыре года. В тот день мы стали любовниками. Я положил ей голову на грудь и уснул, а когда проснулся, она погладила меня по голове и спросила, всегда ли я буду ее любить. Я ответил «нет» и скорчил на лице романтическую печаль.
На следующее утро я не пошел на работу, и вообще не ходил больше никогда. Мы вставали около полудня, причем я вставал раньше и готовил завтрак. С окружающим миром ничто меня не связывало, кроме молока, йогуртов и морошки, которой на Сытном рынке торговал старый карел с земляным лицом и отчаянно голубыми глазами. Она проскальзывала в ванную, так, чтобы я не видел, и говорила:
– Не смотри на меня, меня опять всю раздуло.
По утрам у нее действительно распухала, как будто от укуса пчелы, левая щека. Она говорила, что это какая-то страшная болезнь и надо делать полное переливание крови. Она говорила, что это я из жалости целую ее в распухшую щеку. Она спрашивала:
– Горячая?
– Куда мы пойдем сегодня?
– Давай никуда не пойдем, я же не могу никуда ходить в таком виде.
Мы не выходили из дому по несколько суток. Я отключил телефоны, а потом, когда включил опять дней через десять, никто уже по ним не звонил.
Однажды в самые белые ночи она потащила меня гулять и смотреть, как разводят мост. На набережных было полно туристов, влюбленных и пьяных. Не успел я подумать, что встречу сейчас какого-нибудь знакомого, как толстый человек из прошлой жизни закричал «Епишкин пулемет!», назвал мою фамилию и бросился меня обнимать.
– Ну ты, собака, забыл нас совсем! Вечно с красивыми девушками! Меня, барышня, Влад зовут, а вы кто?
В это время вздыбленные пролеты Дворцового моста дернулись и стали сходиться.
– Это Еся. Она моя несчастная любовь. А это Влад, он придурок и московский пустой бамбук.
Еся вдруг заплакала и потащила меня к такси. Влад разводил руками нам вслед в том смысле, что он, конечно, деликатный человек, но, может быть, хотя бы пива выпьем.
– Угол Большого и Карповки, – Еся захлопнула дверцу, – никогда не называй меня несчастной любовью. Никогда не знакомь меня со своими друзьями. Пожалуйста.
Она стала рыться в сумочке, доставая оттуда мятные конфеты, прокладки, записную книжку, презервативы, плюшевого щенка и, наконец – салфетки, чтобы вытереть нос.
