Владимир Маканин - Провинциал и Провинциалка
– Не юродствуй.
– Бедняжки. Получается, что теперь вы обе не помните, где продают детские костюмы.
Ключарев смеется, но то, что подтачивало, – подтачивает. И как ни верти, а с каждым часом и с каждым днем становится понятнее, что чего-то своего и близкого лишился. По своей воле или по чужой – не о том речь. Лишился. Привычек лишился. Новогодних и других вечеров в компании. Телефонных звонков. Тех самых, и, конечно, лучших, разговоров по телефону, когда просто треплешься с человеком давно знакомым, болтаешь, не подбирая слов, – и тем отдыхаешь. И конечно, Володик Зарубин. И Логиновы. Все это незаметно стало частью жизни. Лишился, а, собственно, ради чего – чего ради?
То есть надо бы объяснение. Себе самому ответ. Вот именно. Он, Ключарев, не какой-то там глобальный мыслитель, ему вполне хватило бы простенького, пусть даже старомодного ответа, дескать, претерпел ради Справедливости. То есть на этом слове он бы вполне сам с собой примирился. И даже не нужно пышности и заглавной буквы. Он бы примирился на простой, на скромненькой – просто справедливости.
Да ведь и тут натяжка. Ведь и простая-то справедливость тут не стреляет. Ведь еще в том телефонном разговоре с Наташей Гусаровой среди прочего Ключарев, и он это хорошо помнит, сказал:
– Наташа, – сказал он ей, – ну что толку в моем положительном отзыве? Ну, допустим, дам я отзыв (я не дам, но допустим). А что дальше?
– А дальше пусть тебя не волнует.
– Да оно, разумеется, не волнует, а все же интересно.
Наташа усмехнулась:
– А дальше кто-то представит к публикации. А дальше опубликуем. А дальше подберем хорошего оппонента. – И она уже с открытой злостью бросила: – Что еще беспокоит твою совесть?
– И он защитит диссертацию?
– Можешь в этом не сомневаться.
Оно, конечно, не так просто, но ведь верно и вне сомнений то, что вместо Ключарева найдут кого-нибудь еще. Он тут же вспомнил двух людей, которые тоже (по профилю работы) могли бы дать отзыв, – они не так сильно дружили с Наташей, но все же дружили, бывали у нее. Вот любому из них и дадут на отзыв. И все равно однажды это дерьмо защитится хоть так, хоть этак. И при чем здесь справедливость? Пусть даже с самой маленькой буквы – в чем она? Уж ради нее, ради этой-то, которая с самой маленькой буквы, куда полезнее поднять пьянчугу на улице. Или отдать часть зарплаты какой-нибудь бедной старухе. Но Ключарев хорошо знает, что не поднимает он пьяных на улице, да и бедные старушки могут излишне не обольщаться. Ответа нет. Еще немного, и мысль Ключарева тонет и гаснет в слишком общей постановке старинных вопросов о Добре и Зле.
И уже другой вечер, но тоже на этой неделе… Ссора с женой. Ссора на ровном месте, из ничего. Вот, дескать, и вечер выдался свободным, а пойти некуда – и все почему? – потому что он, Ключарев, поссорился с Наташей Гусаровой. Ну хорошо, пусть не поссорился, но поладить не сумел, это ведь факт.
– Действительно, – говорит Ключарев. – Действительно, маху я дал. Не захотел дерьмо выдать за прекрасную работу.
– Не впадай в геройство, – говорит жена. – Слышишь? Ненавижу впадающих в геройство. Особенно геройствующих уже задним числом, когда им крыть нечем!
– Почему же нечем?
– Потому что это дерьмо, как ты сам сказал, все равно защитится.
– Но может быть, существует инстинктивная справедливость. Есть я, человек по фамилии Ключарев, – и, соответственно моему инстинкту, есть моя справедливость…
– Ах, личная? твоя?.. А я не знала, что бывает личная справедливость.
– Ну, если ее и нет, то ее не хитро выдумать.
Наконец оба обессиленно замолкают. Теорией не придешь к миру. Выдохлись, но не помирились.
– Ладно, – говорит Ключарев, улыбаясь и добрея. – Ладно тебе, старушка. – И после паузы добавляет: – А мы к сестре Анечке сходим. Не убивайся.
– Опять к сестре? Надоело! – взрывается Майя.
И уж тут Ключарев на время не слушает (отключиться – как уши заткнуть), потому что в эту минуту Майя говорит о его, Ключарева, сестре бог знает что. Бранится и наговаривает. Женская нелогичность, в сущности, и есть такие вот вспышки. В раскате эмоции Майя выдает фразу за фразой, прямо чеканка, блистательные перлы озлобленности (разумеется, о сестре Анечке она всего этого не думает и, напомни ей завтра, – удивится). Раньше Ключарев не умел такое выслушивать. Не понимал, даже спорил. Но теперь – дудки! Дыхание глубины. Многолетний опыт брака. Заслуженный опыт. При случае передать молодым… Но иронию он, понятно, сдерживает, он выжидает.
– Ладно тебе, – говорит Ключарев и мягко, и тонко, и вовремя. – Ладно, старушка.
У Майи слезы, разрядка. И понятное ж дело: пашет и пашет – и дома, и на работе, – и конечно же, хочется временами куда-то пойти. Самой показаться, других посмотреть. Другие люди, другие глаза и другие слова – оно ведь ей как зеркало, женщина как-никак. Успокоившись, Майя говорит, что, разумеется, Ключарев поступил правильно и честно и что никогда больше они, Ключаревы, в тот дом ни ногой. Даже если их просить станут – ни за что.
– Ни за что!.. Ты понял? – Она остывает и уже расслабляется: – А я-то думала, что мы с ней очень дружны. Я думала, что на нашей-то женской дружбе все и держится.
– А я, – улыбается Ключарев, – был уверен, что все держится на моем личном обаянии.
– Ну ты-то преувеличивал – это понятно. А вот я не ожидала.
Ключарев закуривает, тут уж надо промолчать, преувеличивал он или не преувеличивал.
– Знаешь, – говорит Майя, – для меня все как-то разом обрисовалось. Все по-другому увиделось.
– Я тоже об этом думаю… Это у них как клан. Как неписаные правила клана.
Но жена не об этом – она о другом:
– Нет. Я о Наташе… Какая она вдруг стала вся понятная.
– Деловая женщина.
– Нет. Какая она в себе уверенная.
Домашняя тишь и плюс условный рефлекс вечернего чая делают речь Ключаревых взаимопонятной и взаимоуступчивой. Жена рассказывает о своей работе, прошел отчет. А Ключарев вспоминает, что надо закончить статью Рюрика. Он сейчас же, в ночь, ее закончит, а Майя пусть-ка сделает ему кофе.
– По-турецки кофе, – добавляет он с этаким остаточным смешком (предварительное поджаривание, рецепт Наташи Гусаровой, – даже в житейских мелочах Наташа стала частью их жизни). Ключарев зевает. Затем идет к своему столу, а запах кофе с кухни уже саднит и пьянит ему ноздри.
А это уже поздний вечер – Ключарев отрывается от статьи. Сидит. И мысль о том, что вот ведь он, Ключарев, один остался. Без друзей. Без приятелей даже. А ведь люди, и это понятно, группой живут. Помогают друг другу. Пьют, и то вместе. Развлекаются, или дело делают, или, скажем, просто языками чешут. Один защитил диссертацию, другой с женой развелся – и все равно это с кем-то обговаривается. И главное, конечно, помощь друг другу, жизнь не мед.
Так и есть. Этакое взаимное существование. То есть, разумеется, никто и никому клятв не дает и договором не скрепляет, но, видимо, как-то само собой понималось, что если он, Ключарев, приходит к Наташе Гусаровой в дом, – «дружим домами, сейчас только так, мой милый!» – то однажды ему придется что-то такое для нее или для них сделать. И не просто любезность, не Эдгара По подарить. А нечто побольше. Н-да. Группа Наташи Гусаровой. Группочки. И не обязательно они со знаком минус или со знаком плюс. Группочки, как люди, – разные. У Ивана Серафимовича его «стариканы», человек пять или шесть. Он без «стариканов» не может и не умеет. Так и живут в большом городе.
У Игорька Ясенева своя группа. Смешно получилось. Встретил он, Ключарев, Игоря Ясенева. Разговорились и покурили. То да се. «Я, – говорит Игорек Ясенев, – в гости иду. К знакомым». – «Сейчас идешь?» – «Нет, вечером. Интересные люди. Мы с женой частенько к ним ходим». И начал он, Игорь Ясенев, рассказывать. А Ключарев слушал. И получалось: люди действительно интересные. И работы у них любопытные. И биографии с вехами. И как-то даже на слово верится, что там интересно. И он, Ключарев, не очень стал вдумываться, а может, жалобы жены вспомнил, а может, просто поплыл по разговору, – бывает.
– Сводил бы ты меня к ним, – сказал вдруг Ключарев. Сказал, оживляясь и про себя соображая, что ведь и без Наташи Гусаровой обойтись можно. Не клином же свет.
Сказал и видит, что потускнел как-то Игорь Ясенев. «Да можно, – говорит. – Вообще-то можно». И мнется. И глаза отводит. И тут Ключарев сам сменил тему разговора. Не навязываться же. Что ж ты мне это самое «можно» цедишь, ведь ты идешь к ним сегодня. Ведь вечером. Ведь сам только что сказал об этом… И, разойдясь с Игорем, Ключарев все думал: чего это он постеснялся меня пригласить? Застыдился? Да уж не настолько я глупее тех интересных людей. И уж точно, что первый-то вечер я просидел бы у них мирно и чинно. Это уж само собой. Может, что-то скромненько и сказал бы, но ведь скромненько.
Так оно и было. Игорек свое право входа в группу оберегал. Дорожил им, правом-то. Потому и не поспешил пригласить. Может быть, и можно было привести в тот вечер Ключаревых, но нужно ли? От добра добра не ищут. А ему, Игорьку, и без Ключаревых там, видимо, хорошо… И тут Ключарев – он уже встал и ходит по комнате – как бы обрывает мысль и решает, что наплевать и что он проживет без этих группок. Не умрет. Они, видите ли, не хотят его, не желают. Ах ты господи. Прямо-таки зачахнет он без них. И это он уже чувствует себя личностью, индивидуальностью, которая выживает сама по себе. Шаг Ключарева становится твердым. А в голове под знакомый шум проносящихся ночных автобусов оседает новое, приобретенное в жизни понятие. Уже ясное, прозрачное и звонкое, как упавшая капля воды:
