Татьяна Булатова - Ох уж эта Люся
– Давай, бабуль, пососи – полегчает.
Бабуля начинала интенсивно причмокивать и, подобно младенцу, погружалась в сон, полный взлетов и падений. Миссия была выполнена. Бабушка в очередной раз осталась жива. А Павлик по-прежнему настаивал на отметке шесть тридцать, так как, уверял он, «для полноты картины заболевания это принципиально». И совсем неважно, что каждое утро, ровно в шесть тридцать, Павлуша мог остаться круглым сиротой.
Но пока судьба оставалась к нему милостлива и не лишала главного якоря. Пожалуй, здесь вполне можно от ироничного тона и отойти. Во всяком случае, именно так делала Люся, когда рассказывала об искренней привязанности экс-супруга к бабушке. Мало того, Петрова демонстрировала уважение и понимание странных на первых взгляд отношений. Кому, как не ей, было знать, что такое отсутствие родителей, полной семьи, отсутствие детства.
Конечно, у Павлика была своя история. Конечно, грустная. Но с хорошим концом.
Студенческое дитя, плод незапланированной беременности, вызывало у своих родителей не трогательную любовь, а то отчаяние, какое обычно испытывает пассажир, который смотрит вслед набирающему ход поезду, уплывающему лайнеру, улетающему самолету. Видишь – а не достать. Так и им, казалось, уже не достать из рук декана красного диплома, выгодного распределения и денежного благополучия. На карту было поставлено счастье молодой семьи, собирающейся всего в этой жизни добиться собственными силами. Но рассчитывать на успех молодожены могли только при одном условии. Вернее, при отсутствии такового. Родить Павлика обратно не позволяла природа. Материнско-отцовская нежность разливалась по общаговской комнатенке только во время крепкого детского сна. А в остальное время орущий младенец заставлял юную мамашу метаться от стены к стене и с неподдельным интересом выглядывать в окно четвертого этажа. Назовите это послеродовой депрессией, хроническим недосыпанием, астеническим синдромом – все будет правильно. Мать будущего медицинского светила диагностировала экзистенциальный кризис и, заручившись поддержкой мужа, отправилась к той, что реально могла спасти и ребенка, и его родителей-карьеристов. Так волею судьбы Павлик оказался не в «далеких степях Забайкалья», но в степях Придонья, по соседству со знаменитой шолоховской усадьбой в Вешенской. И держали его, оравшего благим матом, руки донской казачки, уверенно стоявшей на земле.
Внешность ее, как это выяснится через довольно короткое время, была тем лекалом, по которому стремившиеся к славе родители малыша лепили общее выражение лица сынишки. Не хватало только ржаных усов-щетки, но ведь и у Павлика они не сразу выросли. Не имелось и столь характерного для донских казачек роскошного тела, обряженного в трещащую по швам кофточку с рядом пуговиц и утянутую в условной талии юбку. Бабушка Павлика была суховата, голову платком не покрывала – все более шляпками, чем и доводила станичников до истерики. Еще она никогда не лузгала семечек, не кричала с улицы на улицу, говорила тихо, на классическом русском литературном языке, и щедро сыпала французскими словами и выражениями. Не было у нее на столе и общей миски: еду накладывали на кухне, красиво распределяли по тарелкам и только потом выносили к столу, на котором были разложены серебряные приборы.
Стоит ли сомневаться, что казачки эту женщину недолюбливали, зло о ней судачили и за глаза называли сумасшедшей?! И только редкие старожилы в станице помнили, какую она носила девичью фамилию, чья кровь течет в ее жилах и каким поголовьем скота обладала ее когда-то невероятно богатая семья. Но об этом старики тактично молчали, напуганные советским ураганом, промчавшимся столь разрушительно по донским степям. Молчал об этом и будущий адмирал, хотя прекрасно помнил картины иной жизни: богатой и очень элегантной.
Нет, бабушка Павлика не могла похвастаться дворянскими кровями или тем, что была незаконнорожденной дочерью блестящего офицера, воспылавшего страстью к аппетитной местной уроженке. Она имела чистую казачью родословную, но детство провела далеко от станицы – в самой Москве.
Отец ее служил в охране царя, квартировал в Кремле, и общалась юная москвичка с детьми потомственных офицеров, которые не задумывались о знатности рода. И если мать ее прилагала огромные усилия, чтобы соответствовать, то дочь хватала все на лету. Старшая часами изучала журналы мод, младшая интуитивно прикладывала нужную ленту. Старшая изнывала на уроках французского, смущалась, фальшивила, младшая – чирикала с легкостью. Старшая следила за речью, чтобы не дать диалектного «петуха», младшая изъяснялась стройно и правильно. В отличие от матери, она стала своей. Поэтому возвращение в станицу восприняла как ссылку, в то время как родители верили в судьбу и считали это возвращение подарком свыше – в Москве было неспокойно. О том, что стало с отцом и матерью потом, семейная история умалчивала, в чем оказалась повинна и сама бабушка. Напуганная жизнью, она предпочла забыть и о царской службе отца, и об уроках французского, и о ревущей по утрам скотине, численность которой вызывала зависть станичников. Замолчала, осела, но так и не стала родной в своей станице. А все из-за любви к шляпкам.
Можно представить, какие чувства вызывал Павлик у станичных пацанят, когда вместо «дай» говорил «вы позволите?», вместо «здорово» – полное «здравствуйте», вместо «пошел ты» – долгое «оставьте меня в покое, я не буду с вами связываться!». Станичным хлопцам было непонятно, зачем использовать носовой платок, если есть два пальца, мыть руки перед едой, если потом все равно бежать на улицу, делать уроки, когда можно списать, предупреждать об отсутствии, если это никому не интересно.
Никому, кроме Павликовой бабушки. Ее появления можно было ожидать в самый неподходящий момент. В результате мальчишки перестали брать Павлика с собой, чтобы не омрачать удовольствие от вольной жизни в донских степях.
Прозванный графом изгой тайком мучился, плакал (детская душа жаждала общения), но за вечерним чаепитием лицемерно декламировал:
– Мне абсолютно неинтересны эти люди. Они грубы и необразованны.
– Это плебеи, Павлуша, – резюмировала бабушка. – Тебе не стоит с ними проводить время.
Он его и не проводил. И не потому что не хотел, а потому что не хотели его. Не хотели белоснежной рубашки («Воротничок, Павлуша, у мужчины всегда должен быть свежим»), отглаженных брючек («Стрелки – это лицо мужчины»), вычищенных, отполированных ботинок («Чистая обувь – это твоя рекомендация в приличном доме»). Сначала над мальчиком издевались: сталкивали в грязь, осыпали пылью, пачкали, дразнили, кричали, мол, бабка твоя – чокнутая. Потом стали побивать, естественно, не следуя кодексу дуэлянтов. Павлика отлавливали, окружали плотным кольцом, толкали с рук на руки, опрокидывали на пыльную землю и дружно пинали ногами. А позже возненавидели и перестали обращать на него внимание вообще.
Будущий доктор трусом не был, от врагов не прятался, расплачиваясь за гонор (он считал его честью) то драной рубахой, то разбитым носом, то саднящими коленками. Павлик преодолевал одно унижение за другим, пока ему вконец не осточертело и он не задал главный вопрос своей жизни:
– А когда родители заберут меня к себе?
Вопрос телеграммой был переадресован перспективным инженерам-строителям, владельцам новой двухкомнатной квартиры и трехмесячной дочери Маши. Ответ пришел незамедлительно и был кратким: «Через год».
Когда ответную телеграмму составляла только мать Павлика, в ней были и другие слова: «сыночек», «наберись терпения», «пусть Машенька подрастет», «ищем хорошую школу», «папа ждет новую должность»… Отец счел предложенный текст слишком подробным и подредактировал его, придав форму, более соответствующую требованиям Министерства почтовых сообщений.
Бабушка в руки Павлику телеграмму не дала, а только лишь зачитала, добавив несуществующее «Целуем. Мама и папа». В глазах внука стояли слезы, все вокруг расплылось и задрожало.
– Павлуша, – заискивающе спросила бабушка. – Разве нам плохо вместе?
– Все хорошо, – выдавил сирота при живых родителях и попросил разрешения удалиться.
В течение часа владелица шляпной коллекции стояла под дверью в комнату мальчика, прижав руки к груди и настороженно прислушиваясь к происходившему в закрытом от ее внимательного взгляда пространстве. За час она не услышала ни единого звука. К ужину мальчик вышел опрятно одетым, с воспаленными круглыми глазами и попросил свозить его в райцентр, проверить зрение.
– Тебя что-то беспокоит, Павлуша? Ты стал хуже видеть?
– Меня ничего не беспокоит, бабушка. Просто это принципиально.
Районный окулист ничего о пережитых стрессах ребенка не знал, но рецепт выписал, успокоив мальчика тем, что очки придадут ему солидности и основательности. Полку очкариков прибыло.
