Татьяна Булатова - Ох уж эта Люся
Внешность ее, как это выяснится через довольно короткое время, была тем лекалом, по которому стремившиеся к славе родители малыша лепили общее выражение лица сынишки. Не хватало только ржаных усов-щетки, но ведь и у Павлика они не сразу выросли. Не имелось и столь характерного для донских казачек роскошного тела, обряженного в трещащую по швам кофточку с рядом пуговиц и утянутую в условной талии юбку. Бабушка Павлика была суховата, голову платком не покрывала – все более шляпками, чем и доводила станичников до истерики. Еще она никогда не лузгала семечек, не кричала с улицы на улицу, говорила тихо, на классическом русском литературном языке, и щедро сыпала французскими словами и выражениями. Не было у нее на столе и общей миски: еду накладывали на кухне, красиво распределяли по тарелкам и только потом выносили к столу, на котором были разложены серебряные приборы.
Стоит ли сомневаться, что казачки эту женщину недолюбливали, зло о ней судачили и за глаза называли сумасшедшей?! И только редкие старожилы в станице помнили, какую она носила девичью фамилию, чья кровь течет в ее жилах и каким поголовьем скота обладала ее когда-то невероятно богатая семья. Но об этом старики тактично молчали, напуганные советским ураганом, промчавшимся столь разрушительно по донским степям. Молчал об этом и будущий адмирал, хотя прекрасно помнил картины иной жизни: богатой и очень элегантной.
Нет, бабушка Павлика не могла похвастаться дворянскими кровями или тем, что была незаконнорожденной дочерью блестящего офицера, воспылавшего страстью к аппетитной местной уроженке. Она имела чистую казачью родословную, но детство провела далеко от станицы – в самой Москве.
Отец ее служил в охране царя, квартировал в Кремле, и общалась юная москвичка с детьми потомственных офицеров, которые не задумывались о знатности рода. И если мать ее прилагала огромные усилия, чтобы соответствовать, то дочь хватала все на лету. Старшая часами изучала журналы мод, младшая интуитивно прикладывала нужную ленту. Старшая изнывала на уроках французского, смущалась, фальшивила, младшая – чирикала с легкостью. Старшая следила за речью, чтобы не дать диалектного «петуха», младшая изъяснялась стройно и правильно. В отличие от матери, она стала своей. Поэтому возвращение в станицу восприняла как ссылку, в то время как родители верили в судьбу и считали это возвращение подарком свыше – в Москве было неспокойно. О том, что стало с отцом и матерью потом, семейная история умалчивала, в чем оказалась повинна и сама бабушка. Напуганная жизнью, она предпочла забыть и о царской службе отца, и об уроках французского, и о ревущей по утрам скотине, численность которой вызывала зависть станичников. Замолчала, осела, но так и не стала родной в своей станице. А все из-за любви к шляпкам.
Можно представить, какие чувства вызывал Павлик у станичных пацанят, когда вместо «дай» говорил «вы позволите?», вместо «здорово» – полное «здравствуйте», вместо «пошел ты» – долгое «оставьте меня в покое, я не буду с вами связываться!». Станичным хлопцам было непонятно, зачем использовать носовой платок, если есть два пальца, мыть руки перед едой, если потом все равно бежать на улицу, делать уроки, когда можно списать, предупреждать об отсутствии, если это никому не интересно.Никому, кроме Павликовой бабушки. Ее появления можно было ожидать в самый неподходящий момент. В результате мальчишки перестали брать Павлика с собой, чтобы не омрачать удовольствие от вольной жизни в донских степях.
Прозванный графом изгой тайком мучился, плакал (детская душа жаждала общения), но за вечерним чаепитием лицемерно декламировал:
– Мне абсолютно неинтересны эти люди. Они грубы и необразованны.
– Это плебеи, Павлуша, – резюмировала бабушка. – Тебе не стоит с ними проводить время.
Он его и не проводил. И не потому что не хотел, а потому что не хотели его. Не хотели белоснежной рубашки («Воротничок, Павлуша, у мужчины всегда должен быть свежим»), отглаженных брючек («Стрелки – это лицо мужчины»), вычищенных, отполированных ботинок («Чистая обувь – это твоя рекомендация в приличном доме»). Сначала над мальчиком издевались: сталкивали в грязь, осыпали пылью, пачкали, дразнили, кричали, мол, бабка твоя – чокнутая. Потом стали побивать, естественно, не следуя кодексу дуэлянтов. Павлика отлавливали, окружали плотным кольцом, толкали с рук на руки, опрокидывали на пыльную землю и дружно пинали ногами. А позже возненавидели и перестали обращать на него внимание вообще.
Будущий доктор трусом не был, от врагов не прятался, расплачиваясь за гонор (он считал его честью) то драной рубахой, то разбитым носом, то саднящими коленками. Павлик преодолевал одно унижение за другим, пока ему вконец не осточертело и он не задал главный вопрос своей жизни:
– А когда родители заберут меня к себе?
Вопрос телеграммой был переадресован перспективным инженерам-строителям, владельцам новой двухкомнатной квартиры и трехмесячной дочери Маши. Ответ пришел незамедлительно и был кратким: «Через год».
Когда ответную телеграмму составляла только мать Павлика, в ней были и другие слова: «сыночек», «наберись терпения», «пусть Машенька подрастет», «ищем хорошую школу», «папа ждет новую должность»… Отец счел предложенный текст слишком подробным и подредактировал его, придав форму, более соответствующую требованиям Министерства почтовых сообщений.
Бабушка в руки Павлику телеграмму не дала, а только лишь зачитала, добавив несуществующее « Целуем. Мама и папа ». В глазах внука стояли слезы, все вокруг расплылось и задрожало.
– Павлуша, – заискивающе спросила бабушка. – Разве нам плохо вместе?
– Все хорошо, – выдавил сирота при живых родителях и попросил разрешения удалиться.
В течение часа владелица шляпной коллекции стояла под дверью в комнату мальчика, прижав руки к груди и настороженно прислушиваясь к происходившему в закрытом от ее внимательного взгляда пространстве. За час она не услышала ни единого звука. К ужину мальчик вышел опрятно одетым, с воспаленными круглыми глазами и попросил свозить его в райцентр, проверить зрение.
– Тебя что-то беспокоит, Павлуша? Ты стал хуже видеть?
– Меня ничего не беспокоит, бабушка. Просто это принципиально.
Районный окулист ничего о пережитых стрессах ребенка не знал, но рецепт выписал, успокоив мальчика тем, что очки придадут ему солидности и основательности. Полку очкариков прибыло.
Много позже Люся с Павликом признаются друг другу, что не помнят себя без очков, – во всяком случае, все сохранившиеся детские фотографии убеждали их именно в этом.
Через год после злополучной телеграммы бабушка с внуком покинули станицу и переехали к месту жительства окончательно состоявшихся родителей. Семья воссоединилась; Павлику было отпущено ровно пять лет, чтобы научиться в ней жить. Все это время он смотрел сквозь стекла очков на быт семейства и, пытаясь забыть обиду предыдущих лет, учился быть вторым мужчиной в доме. За успешность процесса ручаться не приходится, но кое-что Павлик, безусловно, усвоил.
Так, стало понятно, что настоящий отец семейства – это тот, кого встречают разогретыми ароматными щами, окруженными сияющими приборами, в которых отражается праздничный свет люстры. Рядом – накрытая накрахмаленной салфеткой тарелка с хлебом и вынутая пятнадцать минут назад из почтового ящика газета, еще пахнущая типографской краской. Отсутствие хотя бы одного компонента в натюрморте могло привести к непоправимым последствиям: глава семьи суровел лицом, поворачивался спиной к столу и молча удалялся, всем своим видом демонстрируя неудовольствие, помноженное на искреннее недоумение.
Еще настоящим мужчиной, по мнению Павлика, был тот, словарь которого наполовину состоял из выражений «сказал – сделал», «я сказал», «это решать буду я», «что, значит, не успела (не успел)?», «твое мнение меня абсолютно не интересует», «я знаю, как правильно», «ты – последняя держава» и тому подобных. Глава семейства отличался от простых смертных еще и тем, что говорил, как на производственном совещании, а с особо непонятливыми легко срывался на крик.
Модель поведения, подсмотренная у отца и матери, легла Павлику на душу и определила жизненные ориентиры. Он хотел стать настоящим мужчиной, отцом семейства, хозяином, покровителем и богом в одном лице. Короче, Павлик рвался в семью. При этом, завидуя отцовскому положению, он не догадывался, какова истинная цена самоотверженного материнского служения. Юноша никогда не видел процесса передачи денег из рук в руки, не знал, когда у отца день зарплаты, и не задумывался, откуда это в квартире новая мебель, в гараже – двадцать первая «Волга», в шкафу – шуба, в палеховской шкатулке – колечко с изумрудом. Ему казалось, что… Да ничего ему не казалось! Павлик усвоил роль небожителя, поверил, что Земля вращается вокруг Солнца, а женщина – вокруг мужчины. Легких побед не искал и всякую девушку проверял на предмет способности к вращению. Система заданий тщательно разрабатывалась с бабушкиной помощью, равно как и отбраковывание конкурсанток.
