Мария Метлицкая - Ее последний герой
И, чуть покраснев, проговорила:
– А вот насчет «сближает»… Кажется, это уже пройденный этап? Или я не права?
Он, тоже смущаясь, кивнул и положил ей в тарелку салат.
– Права. Ешь. Правильная моя…
Она ничего не ответила. Вздрогнула и подняла на него глаза.
Они смотрели друг на друга внимательно и недолго. Он первый отвел взгляд и прикрикнул:
– Ешь! Остынет!
– Салат? – спросила она.
И оба облегченно рассмеялись.
* * *Вернувшись, они долго сидели во дворе и молчали, изредка перебрасываясь незначительными фразами. Которые, впрочем, для них имели значение.
Оба понимали: в их жизни что-то переменилось. Что-то случилось. Важное и значительное.
А вот анализировать не хотелось. Хотелось просто сидеть рядом, вглядываясь в темноту ночи. Прислушиваться к непонятным звукам. Пить чай. Молчать. И ни о чем не думать. Оба устали. И надо было просто набраться сил.
– Пойдем в дом? – спросила она. – Глаза закрываются. И такая духота!
Он кивнул и встал с кресла.
Они вошли в темный дом. Не зажигая света, она обернулась к нему и сказала:
– Знаешь, так странно. Такая тревога за папу. Такая неизвестность. И с утра мне казалось, что я на свете совсем одна. Вот просто некому позвонить. Нет на свете такого человека, который разделил бы со мной все это. И стало страшно. Так пусто и так… Что я проревела пару часов. Я, выжать слезу из которой… Ну, ты понимаешь.
Она замолчала. Молчал и он.
– В общем, спасибо тебе, – добавила она и провела ладонью по его лицу.
Он поймал ее руку и прижал ее к губам.
Вдруг за окном ярким металлическим светом вспыхнула короткая и резкая молния. Она вздрогнула и прижалась к нему.
Он взял ее за плечи и крепко прижал к себе.
Она подняла голову, посмотрела на него и спросила:
– Все будет хорошо?
Он кивнул:
– Сто процентов. Или, как сейчас говорят, сто пудов.
Он откинул волосы с ее лица и провел пальцем по губам.
– Иди! Ты так устала сегодня! Иди спать! – И слегка подтолкнул ее к спальне.
Она закинула голову и покачала головой:
– Нет, не выйдет. Все равно не усну. Потому что… – она призадумалась и кивнула на светлое небо, озаренное молнией, – потому что боюсь стихии!
Потом взяла его за руку и открыла дверь в комнату.
За окном пошел дождь – громкий, сильный, нахально стучащий по оцинкованной крыше и не оставляющий ни малейшего шанса для сна. Впрочем, им это было на руку – хоть какое-то оправдание.
* * *Он вообще не спал, ни минуты. Безумно хотелось курить, но она спала на его плече, и он боялся вытащить руку и нарушить ее сон. Он смотрел на ее затылок с легкими, пушистыми, медовыми волосами. На тонкое и гладкое загорелое плечо. На ступню, закинутую на его ногу, с голубым лаком на детских круглых ногтях. Он слышал ее спокойное и ровное дыхание и боялся каждой последующей минуты. Минуты, когда она проснется, ошалело посмотрит на него, и он увидит на ее лице гримасу брезгливости и презрения. Все имеют право на слабость. И уж она – тем более. Вот только он не имел на это никакого права. Потому что… Да и так понятно. Потому что не имел.
Она наконец шевельнулась, потянулась и открыла глаза. Он вздрогнул и напрягся.
– Привет! – пропела она, повернувшись, улеглась ему на грудь и посмотрела в глаза.
Он почувствовал, как гулко застучало сердце. Она поняла, улыбнулась и положила руку на правую сторону его груди.
Он кашлянул и попытался выбраться.
– Сбегаешь? – расстроилась она.
– Курить, – хрипло бросил он, нашаривая тапки.
Он вышел на крыльцо и глубоко вздохнул. Птицы пели, лес зеленел, и трава была влажной и блестящей от свежей росы. «Жизнь, – подумал он, – черт побери!»
В теле, казалось таком разбитом, усталом, давно непослушном, словно чужом, тоже чувствовались такие легкость, упругость и сила, от которых он отвык – сто лет назад. Он потянулся, крякнул и крикнул в дом:
– Хозяйка! Мечи харчи! – И тихо, словно оправдываясь, добавил: – Жрать охота.
Когда ему в последний раз хотелось с утра есть? Лет двести назад.
Она чем-то гремела на кухне, хлопала тяжелой дверцей старого, все еще мощного и шумного «ЗИЛа», что-то напевала, чертыхалась и снова напевала.
Завтрак накрыли на террасе. Усердно ели, перебрасываясь незначительными фразами и не глядя друг на друга. Он стал помогать собирать со стола и наткнулся на ее руку. Она вздрогнула и опустила глаза.
Он осторожно приблизил ее к себе и обнял. Она замерла, прижалась к нему и тихо произнесла:
– Ты ни о чем не думай. Мне было сегодня так… Так хорошо, как не было никогда в жизни! Ты мне веришь?
Он мотнул головой:
– Как можно верить аферистке и обжоре? Разумеется, нет. Да и потом, корыстные цели. Интервью и все прочее. – Он задумчиво помолчал. – Но ты прощена. Потому что так хорошо мне тоже не было… Давно.
А вот про «никогда» не стоит. Слишком длинная жизнь позади.
Они стояли, чуть покачиваясь и держась за руки. Потом, все еще стараясь не смотреть друг на друга, быстро собрались и помчались в больницу.
Отцу стало лучше. Он попросил есть.
Анна растерянно вышла во двор и спросила:
– Что будем делать?
Городецкий сел за руль и поехал в поселок. В кафе ему завернули еще теплый шашлык, а добросердечная повариха налила в литровую банку негустого борща.
– Хватило на всю палату, – сообщила вскоре Анна. – А отец съел пару ложек – и хватит.
Вера Матвеевна объяснила, что инфаркт подтвердился. Мелкоочаговый. То есть самый не страшный. Через пару недель можно выписываться. Но никакой физической нагрузки, покой, уход и свежий воздух.
По дороге на дачу Анна задумчиво молчала.
– Надо оформить отпуск, – наконец решила она. – Позвоню Попову и все объясню. Уволит – да и черт с ним. Переживу. Но отсюда не уеду.
Он кивнул:
– Права. А насчет интервью… Кто нам мешает его закончить? Ну, если, конечно, ты меня отсюда не попросишь!
Она облегченно вздохнула:
– А я боялась, что тебе в тягость. Боялась, что сорвешься в Москву. Боялась, что…
Он положил свою руку ей на колено.
– Не бойся, девочка. Вообще ничего не бойся. И позволь мне отвечать хотя бы за какую-нибудь часть твоей жизни.
Он увидел, как она покраснела, смутилась и чуть сдвинула брови, собираясь что-то ответить. Он взял ее руку, и она промолчала.
* * *Две недели пролетели как мгновение – короткое и чудесное. Отцу Анны становилось день ото дня лучше. Она проводила в больнице несколько часов, а Городецкий терпеливо ждал ее в зеленом дворике больницы. Иногда Вера Матвеевна приглашала его в ординаторскую «попить чайку». Пили крепкий чай, заедали пряниками и сушками, болтали «за жизнь», вспоминая «свое» время и рассуждая о «нонешних», подлых и несправедливых, по их общему мнению, временах. Они были почти ровесниками, докторша на пару лет старше.
Когда Анна выводила отца гулять, он смотрел на них из окошка ординаторской.
Анна волновалась, что нужно дать денег. Нет, объяснил Городецкий, это не тот случай. Дашь Вере Матвеевне денег, а она обидится и даже оскорбится. Таким людям – только слова благодарности, ну и коробка конфет.
Анна пожала плечами:
– Брось, ерунда. Деньги сейчас берут все.
Он усмехнулся:
– А ты попробуй.
Пробовать не решилась. Поверила.
Перед выпиской было решено забрать отца в Москву. Ему следовало «убраться» накануне.
В последний вечер – ехать в город он решил рано утром («Нельзя расточать наше время попусту, моя дорогая!) – они сидели в саду и молчали. Казалось, то, что произошло с ними в последние дни, на следующий день неизбежно оборвется.
Он пытался быть фаталистом. Спасибо и на этом. И на такой подарок он совсем не рассчитывал. Случилось счастие, а счастие не может быть долгим. Уж он-то знает! В городе все, конечно, будет по-другому. Ее снова закрутят работа и хлопоты, он вернется в свое тухлое болото. Все правильно, так тому и быть. Философски, батенька, надо подходить. Вы же человек опытный. Вам – пенсионный покой. Молодым – везде у нас дорога. Выныривайте из сладкого омута, выдергивайте себя из обморочного сна. Было – и прошло. Где ваш богатый жизненный опыт? Мало, что ли, жизнь вам, нерадивому ученику, преподавала? Мало линейкой по лбу? В нору, в нору! На продавленный диван, под протертый плед. К телику, пиву с воблой, к американским двояковыпуклым, о которых он за две недели так ни разу и не вспомнил.
Он как-то сразу ссутулился, съежился. Она подошла, прижалась лбом к его груди и тихо спросила:
– А ты меня не бросишь? Там, в Москве?
Он задохнулся от волнения и застеснялся выступивших слез.
– Дурочка моя, девочка! Я – тебя брошу? Глупенькая моя! Ведь ты – это все, что есть в моей жизни! Все, понимаешь?
Она всхлипнула и прижалась еще сильней.
– Не бросай! – шептала она. – У меня ведь тоже никого больше нет. Ну, папа, конечно, и еще ты.
