Александр Проханов - Политолог
Пролетавшая мимо мошка была ловко схвачена рассказчицей, и не пальцами, а все теми же палочками, которыми та владела в совершенстве. Попробовав мошку на зубок, дама макнула ее в соевый раствор и съела. Даже не стала жевать, только запила рюмочкой теплой водки.
– Теперь Япончик в Москве, в Матросской Тишине, сидит в одной камере с олигархом Маковским. Маковский одноглазый, все время плачет и твердит о какой-то Соне Ки. Говорит, что сам вырвал у себя тот глаз, который смотрел в ад. Оставил тот, который смотрел в небо. Говорит, что один могущественный человек обещает прислать ему вставной стеклянный глаз. Они подружились с братом, спят в одной кровати…
Дама горестно замолчала, а Стрижайло смотрел на ее доброе лицо, напоминавшее своими шрамами, рубцами и скорбными тенями судьбу Квантунской армии. Ему было безумно жаль эту одинокую женщину, столь много пострадавшую из-за святой любви к попранной родине. Ему хотелось помочь ей, уберечь от напастей.
– Что вы хотите получить за свое участие в президентской кампании? – спросил он, заметив, как пристально она наблюдает за маленьким тараканом, пьющим капельку соевого сока.
– Спасибо, что спросили об этом. Хочу две вещи. Чтобы моего брата освободили из тюрьмы и отправили на наш любимый остров Хоккайдо. И чтобы Россия вернула нам хотя бы два Курильских острова из четырех. Для этого я нашла способ, не унизительный для России. Пусть Россия позволит, как и в случае со своим золотым запасом, вывезти острова в Японию. Для этого трудолюбивый японский народ готов копать грунт на Кунашире и Итурупе и баржами переправлять его на Хоккайдо. Уже через десять лет острова будут наши. Льщу себя надеждой, что мы с братом проведем счастливую старость на одном из этих, перевезенных в Японию, островов.
С этими словами она схватила палочками таракана, проглотила, не запивая саке. Окаменела, как статуя Будды, иссеченная ветрами и бурями. Стрижайло понял, что свидание окончено. Поднялся и, пятясь в поклонах к дверям, покинул бамбуковую хижину.
Следующим претендентом, к кому направил свои стопы Стрижайло, был представитель либерал-демократов, правая рука Жириновского, инвалид Золушкин. Пример стоицизма и мученичества, пылкого идеализма и служения партии, Золушкин принял Стрижайло в русской бане, куда проводили политолога охранники. Он восседал в парилке, свесив с полки голые ноги, весь блестящий, окруженный стеклянным сиянием, скашивая залитые потом голубые глаза то на раскаленные камни, то на медный ковшик, окруженный множеством флаконов с банными специями. Стрижайло, которого втолкнули в парилку, с опаской устроился голым задом на горячих досках, чувствуя, как веет от камней неистовой огненной силой. Такой же неистовой, нечеловеческой силой веяло от самого инвалида Золушкина.
Некоторое время они молча наблюдали друг друга. Золушкин был могучего сложения, лысый, с узким выпуклым лбом, приспособленным для ударов. Его мускулистое, испещренное шрамами тело украшало множество татуировок. Драконы, хищные птицы, голые женщины, церкви, мечети и пагоды, якоря, летающие кометы, знаки зодиака, игральные карты. Среди этих изображений отчетливо читалось несколько надписей, выполненных в эстетике агитационных плакатов. С правого плеча до локтя было выведено: «Жириновский – это круто!» Через грудь от соска к соску было начертано: «Владимир Вольфович, ты – сокол!» На сексуальном отростке, находящемся в полувозбужденном состоянии, читалось: «Вольфыч, не ссы!» Инвалид Золушкин отер пот с рыжих бровей и сказал:
– Ну что, братан, сперва поддам, а потом перетолкуем о политике, – черпнул медным ковшиком из ведра. Легонько швырнул на камни. Ужасно взорвалось, вскипело, тучи огненных духов метнулись под потолок, а потом ринулись на Стрижайло, сдирая с него заживо кожу. И сквозь пламя и пар смотрели на него немигающие, голубые глаза инвалида Золушкина. – Понимаю, братан, твой интерес. Вольфыч предупредил, чтобы все тебе, типа, рассказал, как попу Гапону на исповеди. Сперва слушай, как я в партию пригреб и с Вольфычем стали корешами…
Инвалид снова черпнул ковшом, капнул в него из флакончика, метнул на каменья, и в клубах шумящего пара упал на Стрижайло срубленный эвкалипт. Погибая в огне, он вдыхал маслянистый дух экзотического древа.
– Пришел к Вольфычу: «Хочу, говорю, типа, в твою партию. Твоя поляна по мне, быки у тебя в порядке, телки клевые, живешь по понятиям. Все в натуре, как у людей. Давай, принимай». А Вольфыч говорит: «Сперва пройди испытание. Докажи свою верность либеральной демократии». – «Что за базар, говори, что делать». – «Сможешь вбить себе в голову гвоздь „сотку“, станешь кандидатом». Что за дела. Беру «сотку», молоток и сам себе тремя ударами втемяшил гвоздь в мозг. До сих пор сидит, не мешает думать. – Инвалид ткнул пальцем в лоб, на котором среди морщин виднелась шляпка гвоздя. Схватил ковшик, черпнул, капнул из другого флакончика и плюхнул на камни. Те на секунду потемнели, затем побелели, саданули в потолок жутким адским туманом.
Словно крючья рвали Стрижайло, добираясь до кишок, до печени и селезенки. Но в воздухе пахло медом, словно адские цветы источали нектар, привлекая огненных бабочек.
– Ну, стал я кандидатом в члены ЛДПР, блин. Непруха, нету роста. Говорю об этом Вольфычу: «Типа, что за дела?» Отвечает: «Прыгнешь с двенадцатого этажа без парашюта, приму в партию». Что оставалось? Сиганул. Маленько помялся, вишь, двух ребер нет. Но в партию вошел, натурально. – Инвалид Золушкин показал на вмятину в боку, где явно не хватало нескольких ребер. Капнул в ковшик из флакончика, ошпарил камни.
Стрижайло показалось, что у него сварились глаза, стали белые и твердые, как у вареной рыбы. Но, ослепнув, вдыхал обожженными ноздрями дивный запах жареного ячменя, хотя и выдыхал синее адское пламя.
– «Вольфыч, – говорю, – мне карьера нужна. Говори, что делать. Может, в Думе, типа, кого отметелить?» – «Ладно, Инвалид, – это он мне такую кликуху дал, – столкнешься на полном ходу с самосвалом, сделаю тебя помощником депутата Митрофанова». Ни хера себе! Пошел на трассу. Увидел, идет на полной скорости, типа, КамАЗ с кирпичами. Разбегаюсь и навстречу. Ударились натурально. У меня шесть открытых переломов, а у гребаного КамАЗа только радиатор лопнул. Но ничего, стал работать, типа, с Митрофановым, мяч ему в жопу!
Инвалид Золушкин показал шрамы на руках и ногах. Метнул на камни ковш с благовониями, и у Стрижайло, сглотнувшего пар, покрылся волдырями язык, хотя в воздухе запахло горными полынями, добытыми на плоскогорьях Тибета.
– Работаем с Митрофановым, делаем большую политику. Он поет тенором, а я жопу его охраняю. Прихожу к Вольфычу: «У меня у самого, говорю, жопа, как Спасские ворота. Давай, типа, еще задание». – «Возьми, говорит, гранату „эфку“, вырви чеку, засунь себе в задний проход и сиди, пока не пройдет мимо депутат Юшенков. Тогда встань». Все сделал, как Вольфыч велел. Где Юшенков, ты знаешь, а у меня вместо жопы американский протез. Зато стал я депутатом Госдумы. – Инвалид Золушкин приподнялся, показав Стрижайло великолепный титановый зад, из которого торчала золотая выводящая трубка. И Стрижайло вдруг озарило, отчего у Золушкина в рядах ЛДПР было прозвище «Титан мысли».
От следующего ковшика у Стрижайло на руках и ногах слезли ногти, но перед тем, как отключиться, он услышал запах фиалок, отдавая должное вкусам инвалида Золушкина.
Очнулся оттого, что по его спине водили циркулярной пилой, из-под которой летели фонтаны брызг. Это Золушкин охаживал его вениками, нависая жутким узколобым лицом с сияющими голубыми глазами. Приговаривая:
– Я, типа, Вольфычу говорю: «Ты – сокол или мандавошка?» А он мне, в натуре, отвечает: «Ляжешь под танк, отвечу». Я лег. Видишь, живот, как вафля? След от трака остался…
Они сидели в предбаннике, попивая квас, отекая горячими струями, так что под каждым на полу темнела лужа. Стрижайло было жаль себя. Жаль инвалида Золушкина. Жаль гвоздь «сотку», для которого не нашлось клещей. До слез было жаль депутата Митрофанова, которому в задницу просто так, беспричинно, хотели затолкать футбольный мяч. А вместо этого затолкали в задницу Золушкина ручную гранату, от которой пострадал человек либеральных воззрений. Было жаль Жириновского, поставленного, наконец, в тупик бесхитростным вопросом простого русского парня – сокол он или лобковая вошь. Ему хотелось отговорить Золушкина от участия в президентских выборах, которые были всего лишь уморительным фарсом, коварной затеей Потрошкова. Но жалость не находила выхода. Он был не свободен. Кожа его пузырилась, содранная прутьями веника. Глаза белели, как у вареной щуки. Вместо языка, занимая всю гортань, набухло огромное матерное слово. С ужасом вспоминая запах фиалок, он косноязычно произнес:
– Жириновский, конечно, сокол, только очень маленький, со множеством ножек. Будем избираться в Президенты. Ты, типа, чего просишь? Чего, в натуре, желаешь?
