Мила Иванцова - Ключи от лифта
Похоронив с помощью соседей и сельсовета родителей, Олька домой не вернулась. Зашла в подгоревшее и пропитанное горьким запахом дыма жилище, обошла его, послонявшись из угла в угол, села на продавленный диван, увидела у двери шаткую табуретку с облупленной краской и наконец заплакала, впервые после известия о смерти родителей. Припомнилось, как садила ее мать еще малышкой на ту табуретку, которая качалась и скрипела, сама кривоногая, да еще и на кривом глиняном полу, а Олька сидела испуганная, уцепившись пальчиками за сиденье, и боялась шевельнуться, не то что сползти вниз. Так мать обезвреживала ее, когда нужно было идти на огород, заниматься хозяйством во дворе или в сарае либо замешивать тесто: «Сиди мне тут, не двигайся! А то упадешь – поломаешь руки-ноги!» И Олька сидела, словно окоченевшая, так ни разу и не решившись сползти или шлепнуться вниз.
Она встала, взяла с подоконника рамку с цветной фотографией семьи, сделанной в райцентре, когда ей было лет пять, а родители еще не слишком зависели от бражного тумана, завернула ее в грязную вышитую салфетку и направилась к двери. Проходя мимо ненавистной табуретки, пнула ее ногой так, что та с грохотом отлетела в угол, вышла, закрыла хату на навесной замок и подалась через перелаз к соседке. Та начала было заунывным голосом сочувствовать, но Олька остановила ее, ткнув в руки ключ от дома, и сказала:
– Вот, делайте что хотите. Мне тут не жить. Можете взять, что нужно. Сарай не закрыт, кур заберите себе, корм должен быть, а больше никакой животины нет.
Соседка пыталась сказать, что Роксанина квартира – это временное, что теперь Ольке есть где жить, собственный дом, хоть какой, но свой, однако девушка остановила поток ее поучений коротким и решительным:
– Я туда не вернусь!
На это соседка вздохнула и произнесла:
– Кур заберу, не пропадать же им, пусть гуляют с моими вместе, не объедят. Захочешь, чтобы зарезала тебе, – скажешь. Нечего раскидываться харчами, не миллионерша, чай.
Олька кивнула, развернулась и вышла.
В столовой отбыли своим коллективом девять дней, потом сороковины и, как могли, пытались поддерживать девушку, хоть и удивлялись, что она будто не слишком и убивается. Но сердце у Ольки все-таки ныло, и ощущала она какую-то свою вину, замешанную на жалости и даже на стыде за родителей, словно не она была их дочкой, а они были ее беспутными детьми, которых плохо воспитала и недоглядела. Но на людях она чувств не проявляла – кому это нужно? Да и чужое сочувствие радости ей не добавляло, как и уверенности в завтрашнем дне. Председатель сельсовета сказал, что пока не появится новый претендент на квартиру, Олька может в ней жить, но, конечно, никакие документы на нее оформлять не будут, потому что прописана она в родительской хате. Извинился, что пока что нет свободных денег и рук (потому что страда!) помочь с ремонтом, но Олька махнула рукой и снова сказала свое:
– Я туда не вернусь.
Следующие перемены в ее жизни пришли осенью, когда возле вокзала достроили двухэтажный торгово-развлекательный комплекс – один предприниматель вложил свои деньги в строительство, а потом сдал помещения в аренду. На первом этаже открылось кафе. Его хозяин набирал штат и неожиданно пригласил Ольку к нему официанткой. Зарплату назначил ей такую же, какая была у нее в столовой, но напомнил о чаевых, которые, бывает, даже удваивают доход. Олька согласилась, потому что и деньги были нужны на жизнь, и не собиралась весь век возить тряпкой по полу и мыть посуду в столовой.
В последний вечер ее работы добродушные коллеги присели за стол, быстренько принесли бутылочку и закуску. Провожали девушку и напутствовали, говорили, вдруг будут обижать, чтоб возвращалась. А Татьяна Павловна поучала:
– Ты, Олька, там смотри с умом, сироту-то каждый может обидеть, да еще и где? Туда приходят люди не по делу, а так… посидеть, погулять, выпить… А ты молодая, зеленая еще, хоть и ноги длинные… Тебя, наверное, из-за этих твоих ног Климский и приглядел – чтобы клиентов ему привлекала. Слышишь меня?! Ты там блюди себя, девка! А то где пьют, там и бьют. Слышишь меня?!
Подошел вокзальный милиционер Синченко. Выпил рюмку, занюхал хлебом и сказал:
– Женская доля хреновая, девка. Особенно когда заступиться некому. Ну, ты ж не далеко переезжаешь, от своих не отказывайся. Если что – можешь мне жаловаться. Сирот, вдов и погорельцев всегда поддерживали всем миром. А ты у нас и сирота, и, вроде, погорелец.
Ольке не очень нравились все эти разговоры, она по натуре своей (или уже наученная историей с Роксаной?) не стремилась слишком сближаться с людьми, потому что не верила во что-то данное раз и навсегда. Зачем потом страдать, разрешив кому-то себя приручить? Она не сближалась с людьми, не искала их жалости, но и не отталкивала, не гасила в них желание чувствовать себя старшими, ответственными, мудрыми. «Пусть себе, – думала Олька, – я ни у кого ничего не прошу. А если уж они сами хотят – это их дело. Зачем мешать людям делать добро?»
Вот там, в кафе, все и закрутилось. Поселок городского типа, насмотревшись телевизоров, стремился хоть чем-то походить на город. Молодежь, которая еще по непонятным причинам не сбежала в райцентр или в столицу, позволяла себе и на дискотеке оторваться, и в кафе заглянуть. Туда же заходили и те, кто приезжал домой на каникулы или в отпуск, а еще проезжающие, разные командировочные предприниматели, да и местные жители все чаще переносили праздничные мероприятия из дому или привокзальной столовой в кафе к Климскому. Хозяин свой штат не обижал, хоть и держал в строгости – ни лень, ни непорядочность там не могли бы прижиться. Ольку подучили, как сервировать столы, как общаться с клиентами, что делать, чего не делать никогда, как себя вести, чтобы клиент был доволен, сидел подольше, заказывал побольше да чтобы еще и на чай оставил.
Вскоре Ольке исполнилось шестнадцать, и Климский облегченно вздохнул – пока что она работала благодаря письму коллектива школы, который ходатайствовал о трудоустройстве несовершеннолетней сироты, а сельсовет выплачивал ей какую-то символическую помощь от государства.
Одно было плохо – работа заканчивалась довольно поздно, и девушка не всегда успевала на последний автобус. А осень – это уже вам не лето, чтобы топать по ночной трассе домой. Решение пришло само собой – раз в родительский дом она возвращаться не собирается, квартира за ней временно, а работа все-таки далековато – то и какой смысл цепляться за родную деревню? Один выходной Олька посвятила собиранию вещей и уборке, посидела, вздохнула и опять поехала на вокзал. Там, побродив близлежащими улицами, разговорилась со старушкой на лавочке и сказала, что хочет снять комнату. Та к себе не пригласила, потому что и так семья большая, но отвела к одинокой соседке, которой и помощь в хозяйстве не помешала бы, и лишняя копейка.
Сговорившись о цене, Олька еще прошлась по улицам и нашла мастерскую по ремонту бытовой техники. Спросила, не купят ли у нее телевизор.
– А он не ворованный? – недоверчиво прищурил глаз мастер.
– Нет, – коротко, но уверенно ответила Олька.
– Ну, тогда приноси.
Роксаниного телевизора хватило на четыре месяца аренды. А с помощью Синченко девушка переехала к бабе Сане. В коляске мотоцикла могли поместиться или Олька, или телевизор. Милиционер пристроил туда технику. Но вообще-то вещей оказалось немного – все вывезли за одну ходку. Мотоцикл ехал по трассе перед рейсовым автобусом, в котором по первому снегу Олька покидала свою деревню.
16
Левушка покружил у выхода из метро, посидел на лавочке, потоптался в очереди на маршрутку, но так и не уехал ею, посидел в «Макдоналдсе», даже заметил там в очереди к одной из касс завуча той школы, где он разрисовывал коридоры и кабинеты, но она почему-то сделала вид, будто его не узнала. Левушке тоже не слишком хотелось сейчас отвлекаться от цели и вести какие-то пустые беседы, он близоруко прищурился и стал разглядывать перед собой предложение и цены на плакатах, пока девушка в униформе заученно не выкрикнула: «Свободная касса!» Он вздрогнул и заказал эспрессо, отказавшись от предложенного пирожка или кексика.
Пил кофе за крайним столиком, вглядываясь через широкое окно в движение на площадке между стеклянными дверями станции метро и конечной маршруток (потому что именно здесь, как он представлял, и началась двое суток назад вся эта чертовщина), но юной провидицы или кого-то, на нее похожего, он так и не увидел.
А что он, собственно, хотел у нее спросить? Да уж, наверное, не о своих собственных перспективах. Хотел «наехать» и рассказать, куда завел его товарища тот чертов ключик, который она ему дала… Хотя даже и не дала, а только указала пальцем на один из двух ключей Игоря. Идиотская ситуация – предъявлять претензии малолетке, которая подшучивает над людьми на улице, зарабатывая таким образом свои десять гривень… Или не подшучивает? Ключи-то открывали разные двери… Конечно, если бы она опять сидела тут со своей рекламой, он бы подошел. А если бы без? Просто сидела бы на парапете девчонка, похожая на описанную Игорем провидицу, решился бы он приставать с разговорами?
