Станислав Савицкий - Самоучитель прогулок (сборник)
Большой старый город торгует своим прошлым, ленится и хитрит как умеет. Жуликоватые милые улыбки местных жителей вселяют уверенность в том, что тебя по пустяку, но проведут.
Чайная в неоклассической высотке в отстроенном заново после войны квартале. Нежная, тающая во рту пахлава, чай с чабрецом и золотистым абрикосовым вареньем. За окном – исполинская неоклассика: пафос и торжественность. Высокие идеи, образцовые поступки кажутся возможными, когда совершаешь восхождение по склону холма – к гигантской фигуре на вершине. Там, под циклопическим истуканом, ты ничтожен и тебе подобает разделить со всеми народную гордость. От реки доносится приторный запах клевера. Сладость и патетика. Здесь государство напоминает, что оно еще существует.
Мы пошли вымыть липкие от пахлавы руки по-соборному, могучей кучкой (нас мало, нас, может быть, трое). В раковине замер жук-богомол.
У строительной площадки один из нас оторвался от коллектива и услышал глухой тяжелый хлопок. У бетономешалки стоял рабочий, с головы до пят в песочно-коричневой слизи. Он сказал: «Слава Аллаху! Не е. ануло».
Мы давно не бывали в этом соборе. Служка, помятый со вчерашнего, раздавал на входе программку: сегодня службу вел отец Уссу, стажер из Бенина. На кафедру поднялся симпатичный негр, улыбнулся и начал читать из Матфея с милейшим акцентом, в котором все гласные как будто из северных говоров. Читал старательно, пальцем вел строку. Было политкорректно и душевно. В садике за собором никого не было. Справа от аптечного огорода рос бук, за ним платан и что-то разлапистое в высокой застекленной будке. Это была пальма, которая когда-то приглянулась Гете. Он даже написал про нее в «Метаморфозе растений». С тех пор у бедного дерева никакой личной жизни. Хотелось его утешить: пивом, что ли, полить. С пикончиком.
Чтобы попасть на другую сторону шоссе, надо было нырнуть в сырое бетонное подземелье. В конце тоннеля фигурка приближалась к яркому солнечному квадрату. Наверху было безлюдно. Торговые центры, собранные из детского конструктора, были закрыты. Одно кафе работало – но чернокожая девушка совсем не знала окрестностей либо растворилась в коктейле, сильно пахнувшем водкой. Вход в молл был возле кафе. Четыре безлюдных этажа с закрытыми бутиками и паркинг на последнем. За рядами машин синело небо и окраины города. Обойдя машины, мы увидели гигантский Парфенон, собранный из бетонных блоков. Между колоннами чернокожие мальчишки гоняли мяч. Это был жилой дом для гастарбайтеров.
Справа начинался подъем на холм, на вершине которого виднелось четыре круглых грязно-серых столба. По пропорциям они воспроизводили триумфальную арку, стоящую в центре города на одной оси со старым замком и главным бульваром. Ось шла через регулярный парк к краю города, где лет тридцать назад возвели бизнес-квартал высоток, и продолжалась здесь, в этой дыре. За столбами дорога вела к площади со стелой, накрененной по вектору оси. Площадь была вымощена старым булыжником со двора замка, оставшимся после того, как там построили хрустальный павильон. Площадь окаймляли дома, имитировавшие версальский дворец. В них тоже было социальное жилье: тесные квартирки с крохотными комнатами – Версаль для народа. Все вокруг выспренне и все – про ремонт. Песчаная площадка перед столбами не выметена и не выровнена. Паровой фонтан не работает (может, это и к лучшему!). Справа за оградой – свалка, которую с восьмидесятых никак не уберут. Тут царило запустенье недостроя.
В версальском дворе жизнь шла ни шатко ни валко. Возле клумбы угрюмый жилец возился с велосипедом. Парочка пенсионеров прогуливалась перед фасадом коммунального дворца. На стене спреем было выведено: «Кузнецов Эдик упырь и педик». Культяпки карликовых тополей в пустынных двориках – кадры из антиутопии. Это ирреальный мир социализма, мир фантазмов левых интеллектуалов, придумывавших для народа рай, не поинтересовавшись предварительно, так ли он выглядит в его снах. Их мечты о чужом счастье – сюжет для увлекательного путешествия, но оставаться тут жутко.
Самый злачный в городе рынок был тут всегда, даже в войну, когда о мирной жизни даже вспоминать было странно. Сейчас тут самое дешевое место.
В рядах солений торговка переманила покупателя у соседки. Та негодовала:
– Нэвыданный наглост! В этом городэ я создавал «Провансал» в начале дэвяностых! Гдэ афторски права?
У заморозок выстроилась очередь.
– Мне вот печени, – мужичонка тыкнул пальцем в витрину. – А то завтра будет нельзя.
Обледеневший брусок гремит на весах.
– Вообще пошел за грибами, а грибов-то и нет.
– Да вот же они! – тетка из очереди показала на замороженные шампиньоны.
– Да не, я ж на Канал ходил, корзинку вот взял.
Мужичонка действительно был с корзинкой. Тетка охотно посмотрела в сторону.
– Мороженого, что ли, взять?
– Какого вам?
– Эскимо. То я уже съел, – кому-то пригрозил пальцем.
– Какой же вы, а! – покачала головой продавщица.
– Там это незачем, – сказал мужичонка с горькой усмешкой и, оставив эскимо, ушел.
Мы вышли на площадь. Девушка верхом на лошади обгоняла мужчину, невзрачного, коренастого, лет пятидесяти. Тот что-то буркнул и взял лошадь под уздцы.
– Мужчина, отпустите коника!
Тот ей:
– Клоуны. Клоуны.
И повел лошадь через площадь.
– Отойди от коня, грю!
Мужчина на красный перешел улицу – скрежет тормозов, гудки – и вырулил к лестнице, спускающейся к станции метро. Ступенек пятьдесят.
– Клоуны. Клоуны.
– Колян! Гришка! Костика найдите!
Мужчина стал водить лошадь кругами перед спуском. Прибежали трое парней. Один схватил его за грудки, зарычал. Мужчина посмотрел на него изумленно:
– Клоуны. Клоуны.
Парни растерянно переглянулись.
Тут к ним подбежал юноша в модном пальто с портфельчиком:
– Простите, вы не подскажете?..
– Ааа! – девушка взмахнула руками и чуть не вывалилась из седла.
Вдруг к мужчине подошел некто в джинсовом костюме и что-то тихо сказал. Мужчина опустил голову, пальцы разжались и выпустили уздечку. Лошадь отошла в сторону. Все разошлись. Мужчина стоял, пошатываясь и уставившись в пустоту.
К нам подошла женщина, бедно, но аккуратно одетая, и сказала:
– Коллеги, купите мне носки.
Впрочем, никто не поручится, что все было именно так.
В постарелом медведчике было что-то кикерикексинское. Но на бабуна он похож не был. Бабун не знает ангуассы. Он вивидный паццо. Медведчик же, когда мы случайно замечали его в табачной лавке или брассери, грустно и рассеянно стоял в стороне и мыслил мысль. В брассери он прятался в углу, у стойки. Цедил пастис, разбавляя водой Гагарина, снова подливал в стакан пастис, делал большой глоток, задумывался, добавлял воды. Так время текло плавнее. Он был воплощением меланхолии и умиротворенности. Кажется, скрупули были ему незнакомы.
С утра он часто куда-то спешил. Ему нужно было увидеть новые места. Один день променад по подвесной одноколейке, соединявшей портовые склады с верфью. Теперь садовники растят там аутентичный бурьян, каким обычно зарастает заброшенная железная дорога, а все, что не постиндустриально, выпалывают. На скамейках в форме шпал завтракают или похмеляются горожане и гости города.
В другой раз ему надо было успеть на цуг и увидеть с того берега мерцающие в сумерках башни небоскребов, к которым тянулась светящаяся дуга моста. Картинка гаснет, как выключенная плазменная панель. И вот он уже в беспокойном веселом квартальчике перед указателем «угол 4-й и 12-й». Где-нибудь когда-нибудь пересекутся и две параллельные прямые. В этой точке уличный шум не глушит, а обволакивает. Гулкий город, который не перекричать ни на проспектах, ни в метро, ни в гремучих барах, беззвучно замирает, оставляя тебе право быть при своем.
Мы перестали его встречать, когда переехали в другой квартал. Напротив нашего подъезда был Piercing Factory, справа тайская массажная Lucky Corner, слева стрип-бар Golden Lune и секс-шоп Alexandria. За ними несколько джимов. На двери соседа висела табличка с надписью Vitiä. Рука тянулась к стакану.
Дело не только в музыке, которую мы слушали в юности, – Iggy Pop, The Smiths, Stray Cats. Здесь всем всего поровну. Тут сносный кофе и свежая выпечка, и они по карману любому. Эти кофейни, конечно, кого-то раздражают тем, что их теперь слишком много. Но несетевых кафе тоже хватает, и не факт, что их натужный мещанский уют всегда по душе. В сетевых кофейнях приятно раствориться среди тех, к кому ты не имеешь никакого отношения. Исчезает малейшее желание как-то выглядеть со стороны, принимать значимые позы, привлекать к себе внимание. Тут можно спрятаться, почти как в толпе. Что толку быть собой?
Мы стали бы испытывать друг к другу особенную симпатию, если бы умели при необходимости поубавить соборности, оставляя друг друга наедине с самим собой. Если бы, запивая круассан bold pick of the day, каждый мог бы в качестве короткой десерт-паузы обернуться невидимкой. Каждый из нас имел бы право на три шага в бреду, если бы нам постоянно не напоминали, что мы слишком похожи друг на друга.
