Мария Ряховская - Записки одной курёхи
Выходило из слов Капы, что ожидавший каждого из нас клад на небесах полон чудесными случаями, как полон ларец сокровищами. О таких случаях Капа рассказывала мне, засыпающей. Как сбрасывали Юрия Дмитриевича в тыл к немцам, – он прыгал последним и единственный уцелел, других расстреляли в воздухе. Он повис на дереве, а потом его спасли партизаны. В середине войны он попал в плен, умирал с голоду, и его спас негр-американец, делился порошками и шоколадом из своих запасов. После войны Юрий Дмитриевич вновь был спасен как Божий человек, его везли на работы в пустыню, он бежал с поезда в Уфе. Проводница пустила его в вагон, и он трое суток простоял за угольной печкой. В Москве и в Твери избежал облав, зимой шел в свою деревню, заблудился и замерзал, а когда мать и братья нашли его в бане, не признали – такой страшный. А теперь вот каким человеком стал, собирается читать в общине проповеди!..
НАЧАЛО ВИЛЛЫ «БОЛЬШОЙ ДУРАК»
Тем временем папа строился, и через год мы открыли сезон.
О, что это был за дом! Короба сделать забыли, и косой дождь поливал изнутри наши стены. Стены пропитывались водой, а мы с мамой пропитывались чувством ненависти к дому. Неправильно был зашит фронтон, криво были вставлены рамы – между ними и стенами была щель. Из дощатых небес шел дождик – лето выдалось мокрое. Половину посуды выставили под капель.
Крыльца не было. Выползали из хаты боком, ставили ногу на далекую дощечку на кирпичах. Строение окружали крапива и лопухи в человеческий рост.
Так начиналась вилла «Большой дурак», впоследствии известная под этим названием по деревне, а ныне – тупо вылупившаяся своей идиотской физиономией навстречу невзгодам. Большая, рябая, необшитая физиономия с маленькими мутными глазками-оконцами, с патлами пакли и в самом деле была похожа на лицо кретина.
Деревню за три года моего отсутствия словно подменили: все те добрые, не всегда известные мне по имени – до того их было много – старушки-волшебницы исчезли. Так и норовили зазвать, натолкать клубники… Ушли, завидя тоскливое и грубое время. Их место заняли племянники и сыны толстых самогонщиц, наводнили табаком и звуками «Сектора Газа» душистый жердяйский воздух. На моем велосипеде небесного цвета, подаренном дедушкой, ездил Серый, приделав к нему чужое колесо вместо отлетевшего кровного. Отец стеснялся забрать его у спасителя, будто бы кидавшегося в огонь и вытащившего бабушкин трельяж карельской березы. Теперь этот трельяж красовался посреди огромной пыльной нашей избы.
Только Капа с мужем Юрием Дмитриевичем остались верны себе. Лишь только мы сбросили рюкзаки у забора – увидали их на нашем огороде, среди гряд. Разглядели и поднятые к нам улыбающиеся лица.
– «Кто служит ближнему своему – тот служит Мне», – процитировала Капа из Писания. – Вот, пропололи сегодня два ряда картошки и свеклу…
Капа порозовела, смущаясь оттого, что похвалила себя сама.
Картофельные ряды были ровны, и кое-где уже виднелись соцветия. Лук радостно зеленел, малиновые прожилки на свекольных листьях матово светились под вечерним солнцем, торчали букетики морковной ботвы.
Одни лишь карелы – Капа с Юрием Дмитриевичем – помнили русский обык – помогать погорельцам. Русские насельники нашей деревни знали другой обычай: воровать. У погорельцев или нет – не имеет значения.
Таков был, например, дядя Шура Серый, потомственный пастух и потомственный вор. Его дед сидел за воровство еще при царизме, чем Серый очень гордился. В жизни колхозного пастуха, кстати, тоже произошли перемены: погибла бывшая жена, крановщица, упав с крана, сын попал на государственное обеспечение в колонию. Вдобавок ко всему самого Серого выгнали с завода, где он каждый день ударно спускал в озеро мешок бракованных скрепок. Так что он оказался совершенно свободным и, блуждая по деревне, сладострастно рассказывал всем о своих несчастьях, рассчитывая получить выпивку. То и дело появлялся со Степкой. Степка неплохо плотничал, но был ленив и мухлевал – это его качество самым пагубным образом сказалось на нашем доме. Они с Серым с утра до ночи мечтали о халяве.
И вот она явилась – опять в лице моего отца. Дом нужно было достраивать. Друзья нанялись и тут же получили аванс. Они нашли свой клад. Беспробудно пили две недели, и наши доски растаскивались и продавались соседям.
Отец мой или не видел этого – или не умел сладить с ними.
По вечерам из родительской комнаты доносились диалоги:
– Я обнаружил гнилое бревно.
– Оно упадет и задавит Машу! Папа смущенно бурчал, что русский крепок на трех сваях: авось, небось да как-нибудь. Оправдывался, дескать, назад умен. Из маминого угла слышалось пророческое бормотание о том, что дом еще сгорит.
Я украсила стоящий напротив кровати трехстворчатый шкаф портретом Джимми Моррисона, так безвкусно погибшего в своей ванне от остановки сердца. Огромный плакат с Цоем висел у меня в изголовье. Как и вся философия Виктора, он был черно-белым.
– Маша, иди вынеси помойное ведро. Что ты навесила на шкаф? В Москве все стены испохабила и здесь… Живая энергия из космоса идет, а ты!..
И я тащусь по склизкой от дождя тропинке, продираюсь сквозь осыпающуюся за шиворот полынь высотой в человеческий рост. Из помойной ямы, как брызги, с карканьем разлетаются в разные стороны сороки. Вот уже и яичная скорлупа среди крапивы валяется. С неба льется мутный желтоватый свет, солнца нет. На мне брезентовая грязная куртка и резиновые сапоги.
Приближается Серый просить пол-литру. Этому хуже: с утра понять не может, где находится.
Появляется Степка, отец что-то с ними говорит, жестикулирует, бежит ко мне.
– Маша, поди Крёстную проведай! Жива старушка!
– Жива, еще как жива! – подтверждает Степка. – Она еще, рыбка моя, полвека протянет.
Я иду к старому, широкому в боках дому. Перед внутренним взором тянется череда образов: чердачная пыль в полосе света, бабушкины шляпы, корова в навозном море, звук волочащейся за мной лопаты по редким булыжникам дороги в купальскую ночь… Вместо генерала – пьяный Серый, с пяти часов добирается домой. И Крёстная! Ее рассказы будоражили и радовали.
Зашла в дом. Посередине комнаты стол, на нем застывшая недоеденная глазунья, рядом кошка. Подле стола стул с высокой спинкой, подобный трону с подлокотниками. А почему в нем дыра? Под дырой ведро. Пахнет мочой. Крёстная с годами походит на монархиню, проступают величественные черты. Хмурит брови, не припомнит меня. Я рассказываю: дескать, дом сгорел, отстраиваемся, «москвичами» зовут в деревне. Поначалу едва поддерживает разговор, но потом увлекается.
– Да, обживайтесь, обживайтесь. В нежилом доме что – одна нежить, в нежилом доме нечисто.
– Что за нежить? – спрашиваю.
– Ну, нечисть, что ли. Бог ударил кремнем о кремень – посыпались ангелы, серафимы, херувимы. Черт ударил кремнем о кремень – посыпались лешие, кикиморы, русалки, домовые. А домовые – они есть сдружливые, пускают во двор сарайника, полевого, конюшника, – есть единоличники, одиночки то есть – или размечтательные такие, одиночество любят, или недобрые. А уж как домовому не по душе придешься – он и задушить может. Сядет ночью на грудь – и конец. Вы пригласите его хозяином быть, а то проказить станет. Скажите: Суседко, Суседко, просим твою милость с нами на новожитие, прими нашу хлеб-соль. Только мы пойдем дорогой, а ты – стороной. Поставьте ему угощение, только непременно держать икону в правой руке.
– И он появится? А каким он предстанет? – спрашивала я.
– У нежити своего обличья нет, она ходит в личинах. Смотри не шути с ним, говори с почтением, попроси явиться так: стань передо мной не черен, не зелен, а таким, каков я.
Крёстная задумывается, чем бы еще подивить?
– А топь-то эта, что за Истрой, ведь раньше каналом была. Екатерина-царица прорыть велела, из Петербурга в Москву. Бурлаки по каналу ходили. А на месте стойбищ царицы Екатерины теперь города – Зеленоград, Солнечногорск наш. Стояла царица вон на той горе, сквозь мрачность елей яркие клены пробивались, светом предвечерним залиты… Говорит, как красиво это, атансьен, не торопе, солнечная гора! В честь ее слов и город наш Солнечногорск назвали. Колокол нам подарила, пятсотпудовый, серебряный. Отобрали, с татарами воевать железо надобилось. …Места у нас знаменитые! Музей знаешь? Тапочки еще при входе надевать надо?
И тут Крёстная завыла стихи, как читают поэты, нараспев:
– У Успе-енского собора в большой колокол звоня-ат. Нашу милую Пара-ашу венчать с барином хотя-ат. Вечор поздно из лесо-очка я коров домой гнала-а. И спустилась к ручеечку-у, близ зеленого лужка-а. Слышу-вижу: едет ба-арин, он на серой лошади-и, две собачки впереди-и, а два лакея назади-и. – И прибавила: – Эти стихи сочинены про писателя графа Толстого, на крестьянке который женился-то. – И еще: – Шумел-горел пожар московский. Дым расстилался по реке. И на стенах вдали кремлевских стоял он в сером сюртуке… Это про Наполеона. Вместе с ним на стенах Кремля стоял наш французский генерал!
