Ирина Щеглова - Родовое проклятие
– Хынна, – уверенно ответила та.
Просвещенная женщина, подойдя на рынке к мелочной лавке, обратилась к продавцу:
– Хынна! – Для убедительности она провела несколько раз ладонью по волосам.
– Тут свит, мадам! – торговец нырнул под прилавок и вывалил перед обомлевшей покупательницей груду расчесок. – Сильвупле, мадам.
Но мадам отрицательно замотала головой:
– Хынна, – она снова потрогала волосы.
Торговец не растерялся, снял с полки несколько пузырьков с шампунем, но, увидев озадаченное лицо мадам, забеспокоился и стал без разбору швырять на прилавок заколки, гребешки, ножницы, ленты. От соседних магазинчиков потянулись скучающие конкуренты.
– Хынна, – беспомощно озираясь, шептала женщина, поглаживая себя по голове.
Арабы переглянулись понимающе, и перед русской появились таблетки от головной боли, шелковые платки, шаль, панамка и ободки для волос.
Когда мама увидела маленький водоворот вокруг соотечественницы, то, не раздумывая, пошла напролом, спасать.
Женщина, в окружении сочувствующих продавцов, цокающих языками и негромко между собой обсуждающих замысловатое слово, чуть не плакала.
– Света, что случилось? Деньги потеряла?
– Ой, Галочка, – обрадовалась Света, – ты не представляешь, целый час бьюсь с этими дураками, не могу купить краску для волос! А может, у них нет? – засомневалась Света.
– Как это нет! – возмутилась мама, – тебе какую надо?
– Да хну мне надо, хну!
– Не может быть, чтоб не было. – Мама повернулась к присутствующим, – Эй, месье, хна иси?
– Хна! – воскликнул первый торговец, – Хна! О, мадам! Хна иси!
Он торжественно продемонстрировал собравшимся пакетик с хной. Арабы снова негромко загомонили и стали собирать свой товар, представление было столь значительным, что они даже не расстроились из-за ничтожности покупки.
Маму после этого случая воспринимали как прекрасную переводчицу, ее узнавали на рынке и, как высшая степень уважения, – учили арабскому. Им нравилось, когда мадам, торгуясь, вставляла словечки из их родного языка, или, говоря о количестве необходимого ей товара, называла его по-арабски.
Естественно, она пользовалась тем, что сейчас называется система скидок; и это была еще одна причина, из-за которой мама предпочитала совершать покупки в одиночестве.
– Чтобы не завидовали.
Русские приспосабливались.
Женщины уживались с тем, что их могли оскорбить на улице и бесполезно было с этим бороться. Мужчины – с «безграмотностью арабских рабочих, отсутствием элементарных законов и техники безопасности при подземных работах». И все-таки не было случая, чтобы на руднике кого-то ранило, или убило.
Гибли, но гибли по-другому.
Французские войска, уходя с земли, которую они привыкли считать своей, оставили о себе на память минные поля. Эти бесконечные поля, затянутые колючей проволокой тянулись вдоль шоссейных дорог, покрывали искореженную землю, на которой раньше росли апельсиновые деревья. Французы вырубали леса. В лесах скрывались местные партизаны и нападали на французских солдат.
Эль-Абед был буквально окружен этими полями.
Чаще всего подрывались мальчишки-пастухи. Когда корова, отбившись от стада, забредала за колючую проволоку, незадачливый подросток пытался ее оттуда выгнать и это не всегда заканчивалось благополучно. Их находили с оторванными конечностями, развороченными внутренностями, иногда живыми, или уже отмучившимися: детей и животных.
Поля смерти утюжили танками, уничтожая противопехотные мины, но хитрые французы подсуетились, чтобы время от времени под гусеницами танков попадались и более мощные устройства.
Взрывы я слышала часто.
Партизаны давно перестали быть теми, кем начинали – гонителями ненавистных завоевателей; они превратились в обычных дорожных разбойников.
Во время поездки в Сахару, куда нас пригласил папин знакомый француз, мы встретились с одним из бывших партизан.
Француз остановил машину у обочины, чтобы мы могли размяться.
Я увидела его, когда он уже стоял рядом, одетый в причудливые лохмотья, как средневековый бродяга из арабской сказки, он казался безобидным, но на плече у него висело ружье. Он долго слушал объяснения отца, кивал головой и, казалось, размышлял: убить нас, или отпустить. Француз был нашим минусом, а папа-коммунист – нашим плюсом. Папин коммунизм возобладал. Партизан исчез так же бесшумно, как и появился.
Потом мы увидели, как наступает пустыня. За Бешаром шоссе выпрямилось и блестящей серой лентой врезалось в горизонт, по обочинам большие валуны, и дальше до самого неба – только камень.
– Это уже Сахара? – время от времени спрашивала я.
– Нет еще, – отвечал отец.
Когда мне надоело спрашивать и смотреть, горизонт, неожиданно встал на дыбы и двинулся нам навстречу ярко-оранжевым валом.
– Что это?
– Первый бархан Сахары, – сказал отец.
Это действительно был бархан, высотой с многоэтажный дом, он упирался гребнем в яркое небо, а у его подножия расположился оазис – зеленые пальмы на оранжевом фоне. Здесь шоссе кончалось, как, наверное, кончалась и сама жизнь.
Мы взобрались по плотно слежавшемуся песку на самый гребень, и дальше был только этот оранжевый цвет, играющий оттенками на песчаных волнах.
– Никогда не думала, что может быть такая резкая граница, – сказала мама.
– Пустыня наступает, – ответил отец.
Француз посоветовал маме купить сахарскую розу, я подумала, что это растение такое, а оказалось – каменный цветок. Дожди в Сахаре – редкость, и когда вода все-таки достигает поверхности песка, ветер подхватывает влажный песок и кружит и кружит, а солнце довершает начатое ветром: вскипает влага, плавится песок и возникают причудливые окаменевшие формы, похожие на розовые бутоны. Их находят бедуины – пустынные племена, в самом сердце Сахары. Мужчины – бедуины закрывают лицо, а женщины, наоборот, не носят паранджи.
Мама купила сахарскую розу у закутанного в черный бурнус араба. Он сидел на земле, перед разложенным своим богатством и, казалось, был абсолютно безразличен ко всему происходящему вокруг него. Он не пошевелился ни разу, пока мы перебирали каменные цветы, никак не отреагировал на вопрос о цене и посмотрел на отца только тогда, когда тот протянул ему деньги. Я видела только его глаза, половину лица скрывала черная повязка, бедуин поднял сухую темную кисть и взял у отца несколько купюр, столько, сколько посчитал нужным.
– У бедуинов женщины главнее, да? – шепотом спросила я, имея в виду повязку на лице мужчины.
– Нет, просто в пустыне жарко и песок летит, – засмеялась мама.
На одну эту поездку пришлось слишком много приключений.
Когда мы возвращались, наш француз уснул за рулем, и машину понесло прямехонько на минное поле; ее остановили валуны, будто нарочно насыпанные вдоль дороги.
– Ма-ма-а! – закричала я, когда машину ощутимо тряхнуло. Нас на полной скорости бросило на придорожные камни, потом машину накренило, и она, перевалившись боком через большой валун, встала, наконец, на колеса.
Двери заклинило, но отцу удалось выбраться в окно, потом он вытащил по очереди нас. Француз настолько растерялся, что мог только бессвязно бормотать. А мне все казалось, что он никак не может проснутся.
Домой нас привезли поздно ночью полицейские; меня и маму втиснули на заднее сиденье, вместе с двумя арабками. Арабки не были похожи на других, известных мне алжирских женщин, эти не носили паранджи, их наряд состоял из слишком коротких юбок и декольтированных кофточек. Большую часть пути мама молчала, полицейские тоже молчали. Заговорила мама только после того, как женщин высадили, точнее, передали другим полицейским, я поняла, что они арестованы, на их запястьях позвякивали наручники.
Ехать стало посвободнее. И мама разговорилась. Она всегда с удовольствием общалась с арабами. Ей доставляло удовольствие удивлять мужчин своим инженерным образованием, своей манерой общаться с ними немного свысока. Полицейские тоже попали под ее обаяние.
– Гурия, – негромко сказал тот, что за рулем, другому.
– Гурия, – согласился напарник.
Отец с французом вернулись позже нас, и я слышала, как мама плакала и жаловалась отцу на то, что пришлось ехать на одном сиденье с двумя алжирскими проститутками, да к тому же еще и арестованными.
Алжирских женщин мама почти не знала. Но то, что было ей известно и то, с чем она сталкивалась каждый день, вызывало в ней не скрываемое возмущение.
– Положение женщин в обществе определяет уровень развития этого общества, – она любит повторять эту фразу, вычитанную, кажется у Ленина. – Что можно сказать об их культуре, да ничего. Если этот мальчишка, Али, с малолетства приучен воспринимать женщину, как вещь, которую можно купить, продать, сломать и выбросить, если ему никто не вбил в мозги, что можно, а чего нельзя, если к своим достоинствам он относит только свой член, потому он им и хвалится. Больше-то нечем!
