Алексей Синицын - Искусство скуки
Сержа часто раздражал этот самодовольный цинизм Роберта, но, во многом, ему приходилось с ним соглашаться. Вот, и сейчас его коллега по цеху методично заколачивал гвозди необходимости в крышку печального гроба свободы. Не Гегель конечно, но…
– Слушай, Роб. Ты, по-моему, только одного не учёл.
Спрут насторожился, подбирая все щупальца, только одна продолжала жадно впиваться присосками в бутылку виски, замершую над стаканом.
– Есть ещё удивление! Называй это эмоцией, как хочешь. Только учти, под удивлением я не имею в виду заурядную обывательскую чушь, типа, неужели убийцей мог быть Джонатан? Удивление – это когда ты думал, что тебя в мире ничем удивить уже невозможно, а оказывается это не так! И ты удивляешься, сначала поспешности своих выводов об ограниченности, законченности жизненного мира, а потом тем, насколько прекрасное близко, насколько оно, на самом деле, просто.
– Да, ты неисправимый романтик, Серж! – (Роберт подумал, уж что-то действительно серьёзное). – И это пройдёт, говорил Соломон Царице Савской, когда та ревновала его к Нефертити. Налить?
– Да, ну тебя, с твоими идиотскими шуточками… Наливай.
– Вот и Агнетта всегда говорит… говорила, что шутки у меня плоские и, как ты изволил выразиться, идиотские. Вы, зайки мои, просто не можете себе их позволить, думаете, вам такое не к лицу. А я могу. – Он протянул Сержу стакан. – Подлецу и наглецу, всё удобно, всё к лицу. Я вообще, если хочешь знать, самая универсальная и жизнеспособная форма существования человека!
– Роб, только не паясничай, я тебя умоляю. – С обожжённым горлом говорить было трудно.
– Правильно! Вы и этого позволить себе не можете! Твоё здоровье.
– Самые жизнеспособные организмы – это сапрофаги, Роб, потому, что питаются собственным дерьмом и мертвечиной. – Серж морщился от, не в меру кислого лимона. – Пока, не обнаруживают, что в процессе столь оригинального метаболизма они сами превратились в мёртвую какашку. Это, как ярсагумба, жила себе гусеница, а потом забыла, что она в душе бабочка и стала грибом. Вот тебе и наглядный пример деградирующей реинкарнации.
– А, грибом, между прочим, тоже неплохо. – Роберт всецело был поглощён тщательным обгладыванием лимонной корки. – Идея эволюции биологических организмов вас испортила, проще надо быть, проще.
– Так, скучно же.
– Вот! Вывел я вас бездельников, выдумщиков, «рыцарей» веры в высокое искусство на чистую воду. Скучно им, видите ли. Сами себе замкнутый круг устроили – вся ваша скука от сложности, а сложность от скуки.
– Сложность в природе, говорят, изначальна, она избыточна. А жизнеспособность потом накладывается.
– Ты сам понял, что сказал?
– Ладно, некогда мне с тобой тут разглагольствовать о принципах естественного отбора, я поехал. – Серж вытер руки о полотенце и стал накидывать свой серый творческий пиджак с заплатами на локтях.
– Главное, чтобы он был естественным, а не противоестественным. – Роб заметно потеплел и теперь с силой пожимал руку собеседнику.
– Против ветра не поспоришь. – Сержу тоже после виски стало заметно спокойней.
– Привет, мальчику.
– Он тебя слышит, салют…
Серж ехал на своём непритязательном авто по растерянному от первой весенней оттепели городу. Так, люди теряются в раздумьях, не зная снимать им с себя зимнюю одежду или ещё рано. «Эволюция, эволюция…». Его не волновала эволюция животного мира, он вспоминал, как эволюционировали их отношения с Агнеттой. От бабочки до гриба…
Когда Наташа познакомила их, она была действительно как экзотическая бабочка – яркая, рыжая и летела на свет. Он поражался её такой удивительной светочувствительности, в том смысле, что её притягивал к себе силой какого-то магического притяжения любой маломальский источник света – крохотный светлячок в траве, маленькая рождественская свечка, зелёный огонёк такси, или блеснувшая запонка. Она могла остановиться, и заворожено смотреть минут пятнадцать на тревожную синюю мигалку скорой помощи, пока та не уезжала, забрав кого-нибудь из жильцов с собой, навсегда скрываясь за поворотом.
Они часто сидели в её квартире, не включая электрического освещения. Начинало темнеть, и Агнетта в радостном возбуждении ждала, когда в доме напротив, начнут зажигаться окна. А он тихо наблюдал за ней из глубины комнаты. «Смотри, смотри! Они никогда не зажигаются по одному. Всегда уже есть какой-то рисунок, определённый знак!». В древности гадали по печени животных, по полёту птиц. Агнетта научилась гадать по вечерним окнам и даже пыталась научить его. Однажды он и вправду увидел, как вечерние окна нарисовали на фасаде в точности созвездие Кассиопеи, а рядом с ней Цефея, как это и было в северном полушарии звёздного неба. «И что это значит?» – спросил он, прижимая её к себе. «Это значит, что я царица Эфиопии, – совершенно серьёзно, с поистине царским достоинством ответила она, – а ты мой муж Цефей».
Серж затормозил на светофоре и заметил, как по тротуару идёт немолодая бездомная женщина всеми своими движениями удивительно напоминающая змею, по её телу периодически проходили мелкие s-образные волны. Женщина, то и дело останавливалась и высовывала изо рта кончик своего тонкого языка, чтобы уловить направление ветра, а потом двигалась дальше. Серж наклонился к лобовому стеклу, ему показалось, что он даже видел, что её язык был раздвоенным. Но сзади ему уже сердито сигналили. Он медленно тронулся, но ещё довольно долго посматривал на женщину-змею в зеркало заднего вида, не обращая внимания на упрёки в нерасторопности со стороны, вынужденных объезжать его раздражённых водителей.
Агнетта была единственной женщиной, от которой он ничего не хотел. Ему даже не хотелось что-нибудь от неё хотеть когда-то, в будущем. Ведь это так здорово и так просто, наслаждаться ею, радоваться ей, не желая ничего от неё. Но любовь к женщине почему-то всегда оказывалась теоремой, которую постоянно нужно было доказывать. (Дорогая, я никогда не брошу, ни тебя, ни твоих детей! Да, но у меня нет детей, дорогой. Ну, по крайней мере, ты ведь есть сама у себя, дорогая? Сомневаюсь, но я есть у тебя дорогой. Но у меня вообще ничего нет, дорогая! Как же тогда у меня можешь быть ты? То есть, если у нас появятся дети, ты тоже вот так запросто скажешь: «У меня ничего нет, дорогая». И детей наших тоже, скажешь, у тебя нет? Дорогая, но их и в самом деле нет… Конечно, нет! А как я могу решиться иметь детей от такого кретина, у которого даже меня нет?!). Ах, Наташа, Наташа… Ты знала, что со мной делаешь. Ты познакомила меня с женщиной, которую я буду жалеть всю свою оставшуюся жизнь, превращаясь в загадочный тибетский гриб, не подлежащий человеческой классификации.
Зачем она подарила мне эту дурацкую электробритву? Я только хотел начать отпускать бороду. У меня была бы хорошая борода, как у Омара Шарифа… Шариф, мальчик мой… Как ты там? Подожди, подожди немного, и я к тебе обязательно вернусь. Ты вырастешь, и всё у тебя будет хорошо. Ну, может быть, не всё… Не всё конечно… Но я тебя не брошу. И ты тоже сможешь отпустить большую красивую бороду, которой нет у меня по причине подаренной мне электробритвы. Вот увидишь, тебе тоже кто-нибудь подарит электробритву, но ты, в отличие от меня, будешь радоваться ей. А я, может быть, глядя на твои отполированные до воронёной синевы щёки полюблю свою. Представляешь? Мы будем бриться вместе, глядя в одно и то же, заляпанное капельками зубной пасты старенькое зеркало, и весело скалить друг другу белые ровные зубы из слоновой кости. Потерпи немного…
Слушать пение птиц казалось мальчику, куда более увлекательным занятием, чем помогать отцу, стричь вечно брыкающихся овец, или пересыпать зёрна в хозяйственной пристройке для того, чтобы каменные жернова, которые мать ежедневно крутила вручную не засорялись всякой шелухой и мусором. Пересыпать зёрна конечно лучше, они не брыкаются, как овцы, когда их избавляют от лишнего, но они сильно пылят, так, что трудно дышать. Вот, если бы его кто-нибудь избавил от всего лишнего, он бы не брыкался и не пылил, а сам, наверное, стал бы петь как птица легко и радостно. У птиц ведь нет зубов, поэтому они могут петь так легко и радостно, даже лучше, чем имам Сааддин…
– Я понял, кто тебе нужен! – Хабиб уверенно прервал его мечтательные размышления.
Они лежали рядышком на невысокой траве в небольшой финиковой роще, начинавшейся сразу за старой полуразрушенной городской стеной, которая теперь была никому не нужна, кроме живущих в её расщелинах пауков и ящериц.
– Кто? – Мальчик подпёр рукою свою тёмную, курчавую голову, чтобы не пропустить ни слова.
– После того, что ты сделал, отец точно не повезёт тебя в Эль-Рахтум, а о зубах из слоновой кости и думать нечего – дорого. – Его старший товарищ продолжал неторопливо рассуждать вслух, продолжая лежать на спине.
С Хабибом, как всегда, трудно было поспорить, парень он был, несомненно, ловкий и о жизни знал гораздо больше Шарифа, это тоже нужно признать. Чего там говорить, у него уже волосы росли на лобке! Отец Шарифа действительно пришёл в бешенство, когда увидел, как мальчик записывал на магнитофонную плёнку Коран в собственной возмутительной музыкальной обработке, держа в руках фонарик, в качестве микрофона, и совершая непристойные движения, в подражание современным западным исполнителям. Наверное, из дома бы выгнал, или прибил, если бы не мать. Хабиб был прав, Эль-Рахтум с его специальными врачами – бесстрашными укротителями непокорных зубов, навсегда захлопнул для него свои неприступные городские ворота.
