Владимир Орлов - Трусаки и субботники (сборник)
Как ни странно, в этом Мишином уверении был смысл. Из Тобольска Крижанич, получивши царское прощение, уехал в 1676 году. Тобольск горел часто. Но, выпустив из себя Крижанича, через год, в 1677-м, он сгорел страшно, как никогда, именно дотла. Никаких следов пребывания здесь Крижанича не осталось, ни домов, ни бумаг, сочинения свои он забрал с собой. Именно после того пожара и было принято в Москве решение начать в столице Сибири каменное строительство. Нынешний Тобольск – послекрижаничский. Хорват, желавший объединить славян, не Тобольском, естественно, а Москвой, увез отсюда семнадцатый век.
А ведь бывали здесь в ту пору Аввакум, поп Лазарь, тоже знаменитый, Никола Спафарий, митрополит тобольский и сибирский Симеон (впоследствии Корнилий), воеводы всякие деятельные, что же я заклинился на Крижаниче?
А вскоре меня стало пугать чуть ли не маниакальное присутствие себя вблизи Крижанича или ощущение его присутствия вблизи меня. Вот я поднимаюсь на гору Софийским взвозом (любил делать это) в мокрый день и думаю, как же передвигался здесь чистюля и брезгливец Крижанич (его воротило от русской грязи, и первое же знакомство его с русскими посланниками в Вене удивило его неряшеством и зловонием их комнат, однако с идеей своей все же двинулся в Москву, чтобы оказаться в Тобольске). Так как же он в непогоду передвигал здесь ноги в глиняной жиже четырехсотметрового лога-подъема? Лишь за шесть лет до его отъезда устроили в Софийском взвозе деревянную лестницу. Или прежде, в морозы, приходили мне мысли: что же в стужу напяливал здесь на голову южный человек? Было известно: немцев он ставил в пример из-за того, что те в жестокие морозы ходят без шуб, «а мы (то есть русские) не можем жить без того, чтобы не закутаться в шубу с темени до пят». Неужели и здесь ходил оригиналом, без шубы и лисьих шапок? Но мне-то что, осаживал я себя, что мне его шубы и шапки, мне в дурдом пора, заигрался в нашу студенческую забаву, заигрался!
Но даже если бы и заигрался, не было бы никаких оснований мне погружаться в опального хорвата. Я не могу быть Крижаничем, убеждал я себя, мы с ним – несовместимые, мы совершенно разные!
Начнем с того, что Крижаничу, доставленному в Тобольск, было сорок три года. Далее. Я – неуч и невежда. Конечно, в меня ссыпаны информационные приобретения последовавших за Крижаничем веков, но сущностные его представления о мире и человеке и теперь – куда глубже моих. Крижанич был одним из образованнейших и разумнейших людей Европы. Оставляю в стороне иные культуры, но в культуре европейской он был одним из первых умов, оснащенный при этом знанием и подарками опыта (умница-то он умница, однако он маялся в Тобольске, а невежа, школьный схоласт Симеон Полоцкий, как потом схожий с ним Феофан Прокопович, процветал в столице, получал за услужение осетров и дрова, присутствие же образованного и зоркого человека вблизи других невежд могло вызвать их раздражение, а потому пошагай от нас подальше – на брег Иртыша). В Тобольске в трактате о музыке он написал между прочим и будто без досад: «Я живу теперь в Сибири, у меня нет под руками евангельской истории, и поэтому я не смею ничего утверждать с уверенностью». Я живу теперь в Сибири… И далее следуют обращения к разнообразным текстам и личностям, античным, библейским, средневековым, споры с ними и согласия, а трактат его видится сочинением не компилятивно-просветительским, но самоценным ученым трудом. При этом Крижанич, знаток и духовной, и светской, и гульбищной музыки, был и сам отменным музыкантом и композитором. В Москве Крижаничу, можно сказать полиглоту, предложили занятия языковедческие. И было создано им «Грамматично наказание». Оно и теперь важно, а Крижанич признан отцом сравнительной славянской филологии. «Что касается до этой грамматики, то пусть последующие трудолюбцы обличат, прибавят и исправят то, что я пропустил», – сказано им. Философ, политик, филолог, историк (собирал в Тобольске материалы для своей «Истории Сибири»), композитор, картограф, астроном, знаток военного дела (ехидничал по поводу «журавлиного шага» немецких солдат), естествоиспытатель. Теперь бы его назвали ученым-энциклопедистом. Универсальное приложение сил и знаний. Все эти слова ко мне не имеют никакого отношения.
Далее. И это как раз очень важно. Меня-то занесло в Сибирь невесомым, забудем о Сергее Александровиче, невесомым перышком. Гулящим человеком. Ну, имелись еще в виду две опасности. А Юрий Крижанич, учившийся в Вене, в Болонье, в Риме, объехавший многие столицы Европы, всюду имевший в приятелях и собеседниках замечательных людей времени, делавший прекрасную карьеру, сам, на свою шею, поперся в дикую Москву, чтобы через полтора года оказаться в Сибири – о таком повороте судьбы он, человек здравого смысла, не мог не выстраивать предположения. Ради чего? Ради своей великой идеи. Идеи всеславянства, то есть единения славян, признавая при этом Русь корнем всего славянства, а русский язык – корнем языков славянских («Я не могу читать киевских книг, – писал он опасные нынче слова, – без омерзения и тошноты. Только в Великой Руси сохранилась речь, пригодная и естественная нашему языку…», тут он хоть и хорват, а рассуждает, как зловредный москаль). Нет, Крижанич нисколько и в мыслях не приукрашивал Россию, он ехал в страну грязи, невежества, где «не умеют письму и счету», несвободы, воровства, рожденного этой несвободой, дурья, державшего деньги во рту, мерзкого пьянства – в надежде (а может, и полагая себя мессией? Нет, вряд ли) помочь положение дел в стране исправить, а Россию облагородить. Только сытая, свободная, просвещенная Россия, отказавшаяся при этом от желания верховодить братьями, с равной любовью относящаяся ко всем им, к их особенностям и причудам, и могла стать – без насильственного временного сцепления – центром славянской взаимности. То есть осуществить коренную идею Крижанича. И язык русский («наш», опять же по Крижаничу), от которого все иные славянские языки («на них и можно-то говорить лишь о домашних делах) – отродки, богатейший в кладезях своих, но пока „убог, неприятен для уха, искажен, необработан, ко всему недостаточен…“, язык русский требовалось превратить в „совершенное орудие мудрости, чтобы славяне перестали быть немыми на пиру народов“. И в грамматике своей Крижанич попытался создать язык всеобщеславянский на основе русского. В Москве же Крижанич, дабы исправить нравы и привести к идеалу государственное и общественное устройство России, полагал открывать глаза на правду, на истинное положение дел (вышло – обличать) и давал советы. Но на кой хрен нам заезжий обличитель и советчик? Советчика – на мороз! Я же не был способен ни на обличения, ни на советы.
Были и другие, более мелкие отличия меня от Крижанича. Во мне жили страхи. Крижанич представлялся мне натурой бесстрашной (ничего себе, скажут, мелкое отличие!). При этом ни в коем случае не безрассудным. И он умел отстаивать свое достоинство. Я долго терпел выходки Миханчишина и ни разу не дал в морду соседу Чашкину. А Крижанич здесь же в Тобольске замечательным образом осадил Аввакума. Аввакум среди прочих свойств обладал бесцеремонностью. Банальным выйдет мое напоминание о том, какими богатствами одарил Аввакум своей исповедью российскую словесность. Вечный поклон ему от уважающих родной язык. На мой взгляд, он не стал церемониться с приличиями исповедальной прозы (и не думал о приличиях и о прозе), а просто выкрикнул свою жизнь, свою боль и свой гнев выражениями, какие знал. А знал он народную речь. И вот эта бесцеремонность и нестеснение Аввакума одарило нас словесными кладами. Но в быту исполин, вровень с титанами античными, Аввакум проявлял себя самодуром, скандалистом, мелким и злым человеком в отношениях с людьми ему неприятными. В Тобольске судьба свела Аввакума с Крижаничем в день, когда Аввакум из даурской ссылки, вызванный царем, возвращался в Москву в надежде на милости. Крижанич милостей не ждал. Аввакум нагрубил ему, наорал, отказался дать благословение. Крижанич, не уважавший раскольников из-за их невежества и придания смысла зряшным пустякам, ответил на это Аввакуму: «Если не хочешь благословить, благословит Бог, а ты оставайся с Богом».
То есть я целый перечень различий выводил как бы оберегами от совпадений с Крижаничем. Да многие его взгляды и соображения мне были просто чужды, а то и враждебны. Но враждовать с Крижаничем по причине его временно го отсутствия я не стану, скажу лишь, что они мною были неприемлемы. Н. И. Костомаров отмечал, что Крижанич «не был чужд предрассудков, свойственных своему кругу и веку: его увлечения переходят за пределы благоразумия и правды…». Здесь для меня «свой круг и век» – не резон. Иные суждения Крижанича остаются ходячими и в нашем веке, и после нас не захромают, но я с ними спорить не буду, до того они для меня нехороши. Или просто не важны…
61
Все эти мои воздвижения преград и оберегов никак не помогали. Крижанич все время был при мне. Или я при нем. Я иду вдоль речки Курдюмки к Иртышу. И он семенит рядом. Или, издеваясь над спутником, движет ноги противным ему журавлиным шагом. Я ведь не мог знать, каким он был. Маленьким. Даже карликом. Или долговязым. Тощим. Пухлым. Бочкой. Лысым. Жгучим сердцеедом. При проходе которого по бревнам-вымосткам млели у окошек тобольские красавицы (или они крестились в ужасе). Я этого не знал. Я почти ничего не знал о Юрии (позже в своих письмах ко мне загребские ученые называли его Юраем) Крижаниче. Знал лишь, что, проведя в Тобольске почти шестнадцать лет, он написал здесь (выстрадал или, напротив, облегчил себе жизнь) главные свои сочинения – политические думы, называемые разными издателями по-своему: «Разговоры о владетельстве», «Политика», «Беседа о правлении». Каждый раздел в этом сочинении почти самостоятелен – «О мудрости», «О крутом владанию» (исследован Иван Васильевич Грозный, «людодер»), «Об ширению господства» (ради каких пространств и целей России следует воевать), «О силе» (дела армейские), «О политических ересях и тайнах» и т. д. В Москве его советы слушать не захотели. В Тобольске он был намерен давать советы государям будущим (в том, что государи народам необходимы, Крижанич не сомневался). Его бы сочинения почитать молодому Петру. Но тот еще не родился. И позже бумаги Крижанича в руки Петра вряд ли попадали (а в типографиях оказались лишь в середине девятнадцатого века). А если б и попали, Петр Алексеевич наверняка не изменил бы свое отношение к иноземцам. Но некоторые советы Крижанича он мог бы и учесть. И теперь иные пассажи из политических дум Крижанича не лишним было бы почитать вслух перед заседаниями наших полунищих думских страдальцев, хотя бы и перед их дебатами о видах на урожай налогов. Однако Крижанич-советчик был куда слабее Крижанича-обличителя. Александр Николаевич Радищев со своими недоумениями по поводу несоответствий России идеалам выглядит в сравнении с Крижаничем деликатным автором. В студенческом кружке я нечто вякал против авантюриста (тогда – для меня) Крижанича не только из соображенией лояльности, но и потому, что он меня обидел. Русский народ (теперь-то понятно – из желания подвигнуть его к совершенству) он провел – мои юношеские слова – мордой по корявым настилам московских мостовых. При этом он не пожалел никого из «нас» (русские для него – «мы»), ни простолюдинов, ни властителей. Тишайше процветающего самодержца Алексея Михайловича в сочинении «О промысле», обращенном якобы к князю Репнину, «прозрачно» назвал тираном, притворяющимся милосердным, тот, мол, «под личиной милосердия мучит людей, сокрушает их и тем самым держит всех остальных в какомто паническом страхе так, что никто не может не считать свое положение безопасным ни на один час; все ждут с часу на час громового удара над собой». И ведь он наверняка понимал, что в государстве, с коим он был готов обвенчаться, его могли и повесить, и четвертовать, и сжечь, и сослать куда Макар телят не гонял, и усадить в яму. Не сожгли, не повесили, не препроводили в Пустозерск, а даже платили государевы семь с полтиной, и вроде бы он имел право находиться у государевых дел, у каких пристойно. Не сожгли и в яму не толкнули, потому как умник жил в Тобольске и своими советами и обличениями никому не докучал. А может быть, до Москвы и не дошел смысл выведенных в Тобольске слов: «Свобода есть единственный щит, которым подданные могут прикрывать себя против злобы чиновников, единственный способ, посредством которого может в государстве держаться правда. Никакие запрещения, никакие казни не в силах удержать чиновников от худых дел, а думных людей от алчных, разорительных для народа советов, если не будет свободы…» И еще одно предположение. И в Москве были умные люди, у каких удаленный за две тысячи с половиной верст чужой умник мог вызывать и уважение, а собственные скандалисты и грубияны оказывались им противны и в Пустозерске.
