Александр Проханов - Русский
Он осторожно потянул угол ткани. Это оказалась простыня, мятая, покрытая розовыми пятнами, должно быть вином. Он рассматривал складки материи, на которой незримо отпечатались тела, любовные объятия, вмятины животов и спин, брызги слюны и горячего семени. Брезгливо отодвинул простыню.
Вторая была похожа на первую, в мазках губной помады, усыпанная табачным пеплом, с каким-то жирным пятном. Вся высокая груда состояла из несвежих простыней, пододеяльников, полотенец, и на всех были следы ночных соитий, остатки грима, помада, желтоватые и розоватые пятна, едва заметные брызги крови. Должно быть, наверху находился отель, в котором номера сдавались любовным парам или проститутки принимали клиентов. Из того же отеля объедки обедов и ужинов сгребались воедино и в лохани подавались на стол пленникам.
Серж заглянул внутрь трубы. Стенки ее были отшлифованы, в ней слышалось тихое гудение. Она уводила наверх, в царство свободы, и Серж сравнил ширину своих плеч с диаметром трубы. Представил, как втискивается в трубу, подобно змее ввинчивается вверх, выбираясь из подземелья. Но тут же подумал, что его предшественник молдаванин предпринял подобную попытку и был убит.
Серж насыпал в машину стиральный порошок. Открыл застекленный люк, в котором засверкал блестящий ротор с множеством отверстий. Натолкал внутрь ворох простыней и затворил люк. На регуляторах выставил режим работы – объем воды, температуру – и нажал пуск.
Машина ожила, тихо затрепетала, стала наполняться водой, чуть слышно булькала, чавкала, пропитывая влагой ткань. А потом вдруг взревела, зарокотала, задрожала, и в стеклянном окне заклубилось белье, забурлила вода, взыграла пена. Ротор крутился, мял, давил, месил материю, полоскал ее мыльной пеной, выедая из нее жир, перхоть, чешуйки кожи, следы человеческих пороков и похотей. Погрохотав, подрожав, машина вдруг умолкала, и из нее по ребристой трубе истекала мутная вода, прямо на бетонный пол, сбегая по желобу в дыру. И как ни был подавлен Серж, как ни болели его иссеченные спина и руки, как ни угнетена была его душа, он находил удовольствие, обслуживая машину, радовался ее разумным действиям.
Его не оставляла мысль о природе случившейся с ним беды. Эта природа таилась не в нем самом, не в его окружении, а в загадочной, незримой реальности, в которой происходили явления, не подвластные разуму. Посылали ему намеки то в виде опереточного китайца на краю преисподней. То в виде рыхлого неопрятного Вавилы, рассказавшего о подземном бункере Сталина, о кудеснике Лукреции Каре, о зловещем миллиардере Кериме Вагипове. Стальной невидимый обруч сжимался вокруг него и вдруг обнаружил себя, стиснул в железных объятиях.
Машина снова принималась крутиться, перебрасывая белье в сверкающем роторе, прилежно вымывая ядовитые пятна блуда. Замирала, выплескивая из себя воду, которая с каждым разом становилась светлей и прозрачней. Наконец, Серж выключил машину, извлек из люка влажные плотные ткани. Отделил одну простыню от другой. Сложил каждую несколько раз. Тяжелую стопку, пахнущую сладковатой химией, отнес к окну в стене, где ее принял бородатый таджик. И уже шипели раскаленные утюги, валил в соседнем отсеке пар, просачиваясь к Сержу туманными струйками.
Вновь загружал машину, слушал ее рокот, дрожание. Высоко над головой, отделенный толщей земли и бетона, был солнечный снежный мир. Чудесная Москва, сиявшая своими фасадами, сосульками, праздничными витринами, мимо которых шел оживленный московский люд, мчались сверкающие автомобили, и можно зайти в уютное кафе, и мечтать за чашечкой кофе, среди молодых лиц, не знакомых, но таких симпатичных и милых.
Ему хотелось есть. Он не ел больше суток. Отказавшись утром от мерзкой снеди, он обрек себя на голодные страдания. Но эти страдания голода, боль в избитой спине, страх, не отпускавший сердце, отвращение ко всему, что его окружало, – все это странно сливалось с рокотом стиральной машины, в котором слышались угрюмые напевы. С миганием красного и зеленого индикатора. С раздражающим запахом химии и тлетворным духом, истекавшим из груды белья. И все это вместе порождало адскую галлюцинацию.
Музыка, как спираль, кругами врезалась в землю, высверливая в ней воронку с уступами, по которым катились волны красноватого цвета. Словно в центр земли была опрокинута Вавилонская башня, наращивала ярусы, погружая их в преисподнюю. По уступам стояли виселицы, эшафоты и колья, на которых мучали грешников. В колесах хрустели кости, рвались сухожилия. Деревянный ворот наматывал на колоду кишки. Хитроумные машины дробили суставы, отсекали конечности, вырывали языки и глаза. В кипящей смоле исчезали лица. Заливали глотки свинцом. В бассейн с голубой кислотой кидали обнаженные жертвы, и они превращались в струйки зловонного дыма. Черные стаи птиц летели к центру земли, садились на плахи и виселицы, несли в своих клювах кости с гниющим мясом, вырванные с корнем глаза. Ад шевелился, дышал. Красные вспышки жаровен, истошные крики мучений были цветомузыкой ада.
Серж очнулся, когда машина внезапно смолкла. Слушал, как тихо журчит вода, вытекая на бетонный пол.
Когда вся груда грязного белья, упавшая из жестяной трубы, была выстирана, и было невмоготу от голода, за ним явился охранник, и с той же сумрачной колонной он вернулся в спальный отсек. Азиаты молились, падая ниц. Кое-кто лежал, отрешенно уставившись в тусклые светильники. Другие возле умывальников стригли бороды большими ножницами с округлыми, затупленными концами.
Белорус Андрей протянул ему на листке бумаги кусочек холодного мяса на косточке и ломоть черного хлеба:
– Подкрепись. Завтра умнее будешь. Привыкнешь.
Серж с благодарностью взял угощение, утоляя невыносимый голод.
Раджаб сидел на койке, мерно раскачиваясь взад и вперед. Глаза его были закрыты.
– Ты себя до смерти так укачаешь, – сказал Андрей, беря его за плечо и останавливая эти унылые колебания.
– Вижу, как персик цветет, арык течет. Вижу ханум, деток вижу. Аллаха прошу: «Помоги убежать». Он говорит: «Беги». Значит, буду бежать.
Взвыла сирена, словно снаружи по тоннелю бежала разъяренная гиена. Светильники панически заморгали, и большинство из них погасло. Все забирались под утлые одеяла, словно погружались в могилы. Серж забрался на верхнюю койку, где еще недавно спал молдаванин. Подумал о Нинон, так что испытал на мгновение лучистое счастье, и погрузился в дымные железные сны.
Глава седьмая
Подземная жизнь с каждым днем казалась понятней, оставаясь при этом ужасной. Серж все так же испытывал кошмар пробуждений, когда включалась сирена атомной тревоги, и клетки мозга выгорали, оставляя в голове фиолетовую пустоту. Он начинал привыкать к зловонию, к стадному поведению людей, которые у всех на виду удовлетворяли свои животные надобности. Он больше не откидывал миску с объедками, выуживая кусочки мяса, хлеб и картошку.
Однажды в месиве овощей, остатков мяса и рыбы, среди опивков вина и сока ему попалась изумрудная, в золотой оправе сережка, которую уронила в тарелку во время оргии пьяная женщина.
Китаец Сен избивал плеткой шагавших в колонне не за проступки, а выборочно, по своему усмотрению, поддерживая этими избиениями повиновение рабов.
Серж успел узнать, на какие работы выгоняют их после сна и какие производства расположены в отсеках за железными решетками.
Белорус Андрей принимал из жестяной трубы ворохи брюк, пиджаков, женских юбок и платьев, которые поступали из крематориев, где мертвецов, перед тем как сжечь, раздевали и одежду отправляли на рынок для продажи. Многие пиджаки, кофты и рубахи были разрезаны на спине, ибо только так было возможно одеть окаменелые тела покойников, перед тем как положить их в гроб. Андрей на швейной машинке сшивал разрез, накладывая искусный шов. Таджики помощники разглаживали рубец, делая его почти незаметным, и реставрированная одежда хорошо расходилась на рынке.
Раджаб вместе с подручными работал скорняком. Из жестяной, вмурованной в потолок трубы на стол сваливались груды мертвых собак и кошек, которых отлавливали по дворам живодеры. Раджаб свежевал тушки животных, сдирал с них шкуры и передавал скорнякам, которые вымачивали шкурки в дубильных растворах. Потом из них шили меховые шапки и воротники, служившие на рынке ходовым товаром. Ободранные тушки тоже направлялись в дело. С них срезали мясо, и оно шло на шаурму или купаты. Скелеты отправляли на заводы по сжиганию мусора, частички пепла оседали на московские дворы, где не переводились бездомные собаки и кошки.
Еще один отсек был приспособлен для рекультивации испорченных пищевых продуктов. Лежалое мясо с душком, заплесневелые куры, начинавшая гнить рыба вымачивались, устранялся неприятный запах тления, продукту возвращался первозданный вид свежести. Его покрывали целлофаном, приклеивали нарядную этикетку, и фирменные, янтарно-золотистые куры, нежно-алая семга, сочная говяжья вырезка не залеживались на прилавках.
