Борис Штейн - Военно-эротический роман и другие истории
– Я очень сильно люблю тебя, – прошептала она. Нечеловечески. Как инопланетянка.
– Я тоже люблю тебя нечеловечески! – заявил потрясенный артиллерист.
– Давай я украду тебя из госпиталя в субботу, – предложила девушка.
– Давай! В воскресенье все равно спячка. Ни процедур, ничего.
Он подумал.
– Привези плащ какой-нибудь твоего отца и любые брюки. Можно – спортивные, чтоб натянуть сверх пижамы.
– О-кей! – лихо откозырнула Дзинтра – А как же ты выйдешь за территорию? Не через забор же!
– Через забор, конечно, не солидно. Я со сторожем договорюсь.
А ты о такси позаботься.
Зачем? – удивилась Дзинтра. – Я с отцом договорюсь. Мы с ним приедем на «Запорожце». – Она засмеялась:
– Ты со сторожем, а я – с отцом.
– Добро! – на морской манер ответил мамонт нарезной артиллерии. Тихое веселье разлилось по его, возбуждая внутренние силы не хуже, чем введенная внутривенно глюкоза. Он медленно возвращался в палату, неся роскошный букет отутюженных осенних листьев. Он нес их осторожно, словно сосуд, наполненный драгоценный влагой. Словно боялся расплескать переполнявшее его чувство.
Желтый, как осенний лист, «Запорожец» подкатил к госпитальным воротам. В проходной сквозь захватанное стекло наблюдалась фигура сторожа. Из «Запорожца» выбралась девушка с большой тряпичной сумкой. Она с удивлением заметила, что сторож был одет в госпитальную пижаму. И стоял, широко расставив ноги и выпятив грудь, совсем, как милый ее сердцу Мартын. Да, он стоял совсем, как Мартын, потому что это и был не кто иной, как Мартын Зайцев, артиллерист эскадренного миноносца «Озаренный».
– Мартын, ты что тут делаешь?
– Сторожу госпиталь, – с важным видом ответил выздоравливающий Мартын.
– А сторож?
– А сторож побежал за бутылкой. Он без нее тоскует.
– А как же… Мы, вот, приехали с отцом.
– Подожди немножко. Я же не могу бросить пост. – Он кивнул на сумку. – Это одежда?
– Да-да. Одежда.
– Оставь ее. Я сейчас переоденусь, а ты подожди в машине.
– А он тебя выпустит?
– Кто? Сторож?
– Сторож.
– А как же! Бутылка же за мой счет!
– Ах, Мартын! – засмеялась Дзинтра.
– Ах, Дзинтра, – тихо сказал Мартын.
Тем временем и сторож не замедлил явиться. Он скромно протянул Мартыну полиэтиленовый пакет с булькающим продуктом. Мартын отвел его руку:
– Оставь себе.
– Всю что ли?
– Всю – ответил Мартын, натягивая плащ поверх госпитальной пижамы.
– Ну, ты даешь, командир! – восхитился сторож.
– Смотри, на вахте не напивайся, – посоветовал Мартын, покидая помещение.
– А где же? – ворчливо заметил сторож. – Дома что ли? Так дома баба не даст.
Но Мартын Зайцев этого уже не слышал.
Имант, отец Дзинтры, широко улыбаясь, с чувством пожал Мартыну руку и усадил в машине рядом с собой. Вел себя, как настоящий тесть по отношении к настоящему зятю. Это было странно. Ведь, Мартын, что ни говори, соблазнил его дочку, будучи женатым человеком. Но ни в машине, ни потом, за ужином, вопрос этот не только не поднимался, но как бы даже и не существовал – ни в каком намеке на определенную двусмысленность положения. Ехали, между тем, не молча, говорили о всякой всячине: о погоде, о недавнем шторме, о погибшем траулере. В газетах ничего об этом траулере не сообщалось, а он погиб, и люди погибли, рыбаки. И о певице Нехаме Лифшицайте, которая, нате вам, взяла и уехала в Израиль. Что ей в Латвии не пелось в Риге? И только один раз, после паузы, Имант сказал:
– Все же ты молодец, Мартын, что не стал сажать этого паршивца. Это великодушно.
Несколько букетов из сухих листьев украшали комнату. Все дело было в оттенках. Красная ржавчина, бронза, охра и ультрамарин плавно перетекали одно в другое.
– Экибана? – улыбнулся Мартын.
– Ну, что ты! Это просто… просто… гаммы на пианино. Гаммы осени. Я люблю осень. У Яниса Райниса… Знаешь Яниса Райниса? Мартын покраснел, напрягая память. Что-то было в школе, в десятом классе… Литература народов СССР… Чуть не бухнул: «Это поэт народов СССР». Спасла сообразительность:
– Латышский поэт, да?
– Да. У него есть такие строчки… По-русски будет примерно так: «Ах, осень, ах, моя голубушка, вы слишком увлеклись переселеньем и отправили в теплые края любовь»… Глаза ее стали печальными и, как показалось Мартыну, – влажными.
Тут Мартын возьми да и выпали безо всякой подготовки:
– Я люблю тебя!
– Ох! – вздохнула Дзинтра. – А нашу любовь осень не отправит в далекие края?
– Не отправит, – сказал Мартын. – Кто ж ее куда-нибудь отправит, если она возвратила меня к жизни?
– Какой ты милый!
Да что же это такое! Что она ни скажет, – Мартына, словно жаром обдает.
Тут он задал совсем уж глупый вопрос: Мы будем вместе спать? Дзинтра засмеялась:
– А зачем же я тебя украла из твоего госпиталя?
Она потушила свет, чтобы Мартын не стеснялся раздеваться. Через несколько секунд они уже лежали в постели. Рука девушки определилась между ног возлюбленного.
– Какой большой и горячий, – прошептала она. – Войди в меня скорей. Я хочу, хочу, хочу!
На этот раз Мартын стал останавливать подругу:
– Подожди немного, я хочу сначала увидеть тебя руками.
– О. боже!
– У меня мало рук. У меня только две руки. Они не могут сразу…
– А глаза могут?
– Глаза – могут! – выдохнул Мартын.
– Так смотри же на меня, Мартын! – с несвойственной ей запальчивостью воскликнула Дзинтра и, скинув халат, стала медленно поворачиваться перед Мартыном, легкими движениями лаская возбужденное тело. – Смотри, смотри на меня, я вся твоя, вся без остатка.
И Мартын заплакал.
Суровый морской вояка, мамонт, можно сказать, нарезной артиллерии, заплакал горячими слезами от переполнявшего его чувства, от невозможного чувства взаимной любви. Любовное соитие продолжалось недолго. Силы скоро оставили молодого человека, едва вернувшегося чуть ли не с того света.
– Какая я нехорошая! – всполошилась Дзинтра. – Думаю только о себе. А тебя же надо накормить, раненного!
И принялась кормить приготовленными заранее продуктами – шпротами, паштетом и глазированными сырками. Кофе наливала из термоса и белила сливками. Да что это сделалось с капитан-лейтенантом? Он плакал и смеялся, смеялся и плакал, как маленький. И Дзинтра протянула ему чистое полотенце – вытирать лицо.
* * *
Ветерок невесомых дождинок
На ресницах единственных глаз,
Их теперь заменил поединок
Эгоизмов, заложенных в нас.
Бравый готовился к приезду жены и дочки – делал в квартире большую приборку.
Шум пылесоса заглушал звонок, и Бравый расслышал его только с третьего раза. Выключил бытовую технику, открыл дверь.
– Елизавета Макаровна? Добрый день!
Да, это была Лиза. Глаза ее сияли. Не обратив внимания на официальность приветствия, она порывисто, не снимая уличной обуви, устремилась к Бравому и уткнулась лбом в плечо разгоряченного работой мужчины. Бравый стоял неподвижно, словно каменный, но она и этого не замечала. Наконец, заглянула в черные, как у цыгана, глаза:
– У нас с тобой будет ребенок.
Теплая волна поднялась откуда-то из недр организма, готовясь полностью овладеть замполитом. Подняться-то поднялась, но овладеть не успела, наткнулась на команду, которую мысленно подал себе офицер. Команда была такая:
– Стоять, Юра!
И неподвижное тело отвердело еще больше, и глаза посветлели от вызванного по тревоге равнодушия.
– Стоять!
Лиза отпрянула от него, не встретив ответного движения.
– Ты не слышишь меня?
– Я слышу вас.
– У нас будет ребенок.
Бравый ответил спокойным, почти доброжелательным тоном:
– У вас будет ребенок, Елизавета Макаровна.
С нажимом на «у вас».
Что тут можно сказать?
Если бравый сумел взнуздать себя, остановить порыв ликования, то и Лиза не кинулась в женскую истерику. Взяла себя в руки. Посмотрела на недавнего любовника тяжелым взглядом и промолвила только одно слово:
– Хорошо.
Самому Бравому казалось, что это не он, а кто-то другой, одетый в парадную форму при кортике, произносит ровным голосом:
– Поздравляю вас с будущим прибавлением. И мой вам совет: обязательно съездите, навестите мужа. Обрадуйте его. Добрая весть пойдет ему на пользу.
Только глаза выдавали ту бурю, которая бушевала в ее душе. Они расширились и, кажется меняли цвет: цвет отчаяния, цвет негодования, цвет презрения. Только глаза. Не губы. Губы же разомкнулись только для того, чтобы еще раз произнести:
– Хорошо.
Она ушла. Бравый отправился в ванную и принял душ. Поскольку приборка была уже закончена.
Офицеру история болезни выдается на руки под расписку. Вот она, история. Вот предписание. Вот проездные документы. Вот и последние напутствия лечащего врача. Вот поезд до Риги. В Риге – пересадка. На перроне Мартын кутался в дождевик и молчал. Осень между тем разбушевалась, размахалась мокрым порывистым ветром. Мелкий дождь стучал по капюшону прорезиненного плаща и по зонтику над головой Дзинтры.
