Аркадий Макаров - Хочешь, я тебе Москву покажу?..
Подкинув банку на ладони, он воткнул финку в маслянистую скользкую поверхность и, повернув лезвие, быстро вскрыл жесть. Из банки по ладони медленно потёк яркий томатный соус, и мне на минуту показалось, что он обрезал руку и это настоящая кровь. Я даже поднялся на цыпочки, заглядывая в ладонь.
– Чего смотришь? Держи! А нож я тебе не отдам, он мне самому нужен! Память, как-никак! Дружок по лагерю из сапёрной лопатки сварганил. Финка, она и есть – финка! Пацанская забава, а мне помощница! – дядя Миша сорвал под ногой лопух и осторожно вытер скользкую стальную щуку. – На, оцени!
В моей руке нож выглядел вполне устрашающе. Он приятно оттягивал кисть, и казался неотразимым оружием. Я, позабыв о еде, не удержался, и несколько раз, отгоняя воображаемого противника, резкими взмахами трижды перекрестил перед собой воздух: «Ша! Ша! Ша!».
– Ешь, рубака! Нас дела ждут!
Что нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым? Поел, и ты уже – вот он! Покурить бы только…
Моя махорка от дождя превратилась в жиденькую вонючую кашицу, от которой пришлось ещё там, на дереве, освободиться.
Деловито хлопая себя по карманам, я выразительно посмотрел на старшего товарища.
– Что, курить охота? Вроде бы рановато тебе, но пора! На, накуривай шею до мосла! Раньше начнёшь – быстрее кончишь.
Сигареты у дяди Миши душистые, курятся в две-три затяжки, не успеешь прикурить, а уже губы обжигаешь. У Маргариты вчера точно такие же были: куришь и не накуриваешься. Я всю пачку в момент иссадил.
– Дядь Миш, а где ты сигареты берёшь?
– Тебе скажи, и ты там брать будешь.
– Нет, правда, где?
– Маргарита твоя вчера принесла целый блок. Всё тебя спрашивала: «А мальчик где?» «Какой мальчик? – говорю. – Он по всем статьям мужик вроде». А она всё: «Мальчик да мальчик!» Прозевал ты эту царь-девицу. По кустам шарахался, пока мы здесь чаи с ней гоняли. Марья вот еду прислала. Давай, кури, да за работу! К вечеру снова машина приедет. Успеть надо!
Придавив сапогом окурок, я прихватил топор и подался следом за наставником.
Весь день мы работали слаженно. До обеда я обрубал ветки, а дядя Миша подгонял под размер раскиданные обожжённые прошлогодним палом стволы, опиливая верхушки.
Коротко перекусив тем, что осталось от вчерашнего ужина, мы после обеда подтаскивали брёвна к дороге: дядя Миша стоял у лебёдки, а я, зачалив бревно, препровождал его до самого места, откуда будем грузить машину.
Работа подгоняет замешкавшее на отдыхе время, и вот уже, отлепляя взмокшие рубашки от тел, мы снова в деле. Сыто урчит машина, медленно крутится барабан лебёдки, медленно ползёт очередное бревно к дороге. Дядя Миша кричит мне, чтобы я успевал небольшим ломиком направлять ствол, подваживая торец, который так и норовит уткнуться или в землю или в очередной пенёк.
Жарко. Хотя солнце давно перевалило за верхушки сосен, но дневной зной ещё не отпускает лес. Хвоя испаряет горьковато-смоляной дух, забивая все остальные запахи. Жарко и душно.
– Давай перекурим! – напарник глушит мотор, и вот мы сидим, сладко потягивая дым, на том же бревне, на котором вчера отдыхали мужики.
– Едут! – обрадованно вскочил я, заслышав тягучее натужное гудение мотора.
Было слышно, как машина осиливает очередной подъём в сыпучем, уже просохшем после вчерашнего ливня, песке.
– Едут, – подтвердил дядя Миша, оставаясь на месте. – Чего вскочил? Они и без тебя приедут. Сиди, отдыхай!
Я снова опускаюсь на бревно. Мой старший напарник, или, вернее сказать, бригадир, прав. Чего спешить? Вот подъедет машина, шофёр откроет задний борт, вот тогда и спеши, да смотри, чтобы от тяжести пупок не развязался.
Коротко посигналив, возле брёвен остановился вчерашний грузовик, не спеша из кабины вылез шофёр, за ним ещё два мужика, но уже другие, незнакомые. Шофёр резкими движениями повернул запоры, и задний борт открылся с таким грохотом, что ворона, дремавшая рядом на суку, панически взмахнув растрёпанным крылом, с истошным криком взлетела, но потом, раздумав, снова уселась на тот же самый сук.
Дядя Миша, поплевав на окурок, раздавил его и медленно пошёл навстречу мужикам.
Коротко переговорив с ними, он махнул мне рукой и мы опять, покрякивая и подгоняя сами себя короткими безобидными матерками, стали грузиться. Свой голос, хотя и робкий, я тоже к случаю старался вплести в их голоса.
Давай, давай, делай, голубок белай! И накатывались брёвна одно на другое в объёмистый кузов, только успевай поворачиваться, да смотри не оступись; под бревно попадёшь – не воротишься!
Всякая работа в коллективе заставляет подчиняться общему ритму, это как роящиеся под осень птицы, или стайки рыбной мелочи, которые тоже подчиняются всемирному закону стаи.
«Давай, давай, делай: полушубок квёлай, валенки козиные, девки егозиные!» – и бревно уже на плечах.
Возле машины другая команда, чтобы бревно синхронно, враскачку закинуть в кузов: «Ну-ка-тётушка-Елена, подними-хмыря-с-колена! Подними-и-покачай! Будут-дети-невзначай!» – и последнее в обхват неподъёмное бревно с гиком и прибаутками ложится плотно с другими вряд. И мы, счастливые и усталые, валимся возле машины на траву.
– Мы славно поработали, мы славно отдохнём! – один из мужиков лезет в кабину и возвращается с большой хозяйской сумкой и ставит её в центр круга.
Закуска та же, но мужики сегодня другие. Следом вынимается бутылка пшеничной водки «Московская» с картонной бескозыркой, залитой белым сургучом – «белоголовка» по-тогдашнему.
Все оживились, задвигали локтями, примащиваясь к сумке.
Дядя Миша, посмеиваясь, стоял в сторонке. Я, несмотря на голод, без напарника не решался подсесть к мужикам и вопросительно посмотрел в его сторону. Дядя Миша молча открыл дверцу «шаланды» и передал мне банку свиной тушёнки в густой антикоррозийной смазке. Смазки было столько много, что банку пришлось вытирать большим белым и бархатистым с исподу лопухом, похожим на гигантский лист мать-мачехи.
Теперь в круг присел и дядя Миша. В руках он держал литровую банку кислого молока. Откуда она у него здесь оказалась, я не знал. Мужики на его предложение испробовать домашней простокваши, только посмеялись.
Мой наставник приложился к банке, отпил порядочно и протянул мне.
– Ты, Михаил, как хошь, а парня не порть! Он, видал, как брёвна швыряет! Ему к мужской компании прикипать надо. Жизнь у него вся впереди светит. На-ка! – один из мужиков вложил мне в горсть стакан с водкой, – Пей, не боись!
В стакане водки было как раз столько, чтобы полностью почувствовать себя взрослым, что я тут же и доказал.
– Так её, мать её! На-ка, закуси! – тот же мужик протянул мне краешек хлеба с большим ломтём домашнего сала, – Ешь, не робей, воробей!
Дядя Миша подсунул мне банку с простоквашей:
– Потом поешь! Запей вот!
Я сделал несколько глотков простокваши, после которой вкус водки тут же погас, и стало хорошо-хорошо.
Вот теперь я на равных с мужиками! Мы славно поработали, мы славно отдохнём!
Я прислонился спиной к скату машины и стал не спеша, чтобы не показаться голодным, закусывать русским бутербродом – сало с хлебом.
Закуска эта обильная, и хмель в голове стал затихать: звуки стали более приглушёнными, разговор остроумнее, и мужики добрее и проще, чем показались вначале. Всех хотелось обнять и рассказать что-нибудь такое, отчего бы все они были поражены моей находчивостью и остроумием. Но рассказать было нечего, ещё в моей жизни ничего не случалось такого, что могло бы заинтересовать эту компанию. Правда, про Маргариту если что порассказать, то мужики вряд ли оценят. Да и болтать чего зря – недостойно нормальному пацану. Это я знал точно.
Теперь, кивая головой каждой шутке мужиков, я всё больше и больше очаровывался их говором – грубым, но таким понятным и доходчивым. Так бы слушал и слушал…
– Э, керя-тетеря, колесо ослобони!
Я открыл глаза, не понимая, что хочет от меня этот мужик. Во! Заснул, кажись! Резиновая упругая шина так уютно согревало спину, что лень приподняться.
– Давай, поднимайся, петух гамбургский! Нам ехать пора!
– За петуха – ответишь! – я было ухватил обидчика за грудки, но тут подошёл дядя Миша, и пришлось опустить руки. – А чего он!
– Не ерепенься! Мужикам ехать надо, а ты под колесом! Пойдём!
Застоявшийся гружёный лесовоз потихоньку, враскачку, завывая мотором, с трудом выбрался из песчаной насыпи и, нещадно дымя выхлопной трубой, скрылся за поворотом.
– Ножовка села! Напильник бы теперь трёхгранный, – озабоченно разглядывая насечку зубьев на полотне ножовки, сказал дядя Миша. – Жалко, инструмент оставил на кордоне…
– Да чего там! Я сбегаю! – мне было неудобно перед ним за свою неуместную выходку с тем мужиком, и хотелось чем-то услужить.
– Как вчера? – поднял дядя Миша на меня выразительные глаза.
– Да нет! Что ты? Я мигом! По дороге! – с готовностью зачастил я. – Теперь не заблужусь!
