Марианна Гончарова - Аргидава
– Ты просто бессовестная! – позвонил Игнат. – Ну ладно, я, как оказалось, тебе не друг. Но почему ты Асю бросила? Она скучает.
– Ася скучает. Ася… Я тоже, тоже очень по ней скучаю! – растроганно ответила Маша.
– Ну и я тоже. Скучаю. Привезли экспонаты из Аргидавы. Пока держат в запаснике. Я договорился. В субботу идем.
И вот спустя какое-то время…
Накрапывал мелкий косметический дождик, они брели из музея, где разглядывали предметы быта из раскопок крепости. В музее они замерзли как цуцики и шли в кафе согреться. Игнат поднял капюшон у Машиного пальто и надвинул ей на глаза. Они брели уставшие. Игнат, чтобы развлечь Машу, читал свои и чужие стихи, читал хорошо, умно, не артикулируя театрально, рассказывал что-то спокойно, заглядывая ей в лицо, спрятанное в капюшоне.
У Маши в тот день было какое-то дежавю. Казалось, что все это уже было, но с ней или не с ней – непонятно. Ощущала она какой-то холод, неприятность, которую она почему-то никак для себя не могла сформулировать. Она шла мрачная, подпихивала носками башмаков редкие мокрые желтые листья, а Игнат заглядывал ей в лицо и спрашивал осторожно:
– Тебе плохо? Тебе не холодно? Ты не промочила ноги?
Машка нервно шагала, грохотала каблуками дурацких, как ей казалось, совсем неподходящих ей туфель, которые и купила только потому, что…
Ну да ладно.
И только через много дней она рассказала Игнату о том осеннем дне, когда она встретила его, так очевидно влюбленного в девочку. Девочку в клетчатом пальто с капюшоном. Оно, это простенькое, но веселое пальто так понравилось ей, да все понравилось – и пальто, и сама девочка, и ее шоколадные туфельки, и такая же сумка, – что Машка примерно такое же себе купила. И пальто. И сумку эту дурацкую, кстати, она оказалась тяжелой, неудобной. И туфли с каблучками, хотя такое не любила. Купила и надела в тот день, когда Игнат позвал ее в музей. Назло ему надела. И себе назло.
И однажды призналась. Все рассказала как есть – что ее мучает.
– Так. Давай уточним, – потом спрашивал Игнат. – Девушка, которую ты со мной видела, была в клетчатом пальто? В красно-серую клетку? В коротком пальто? На замке?
– Дааа… Кажется, да. В туфельках еще таких, как у меня… То есть у меня, как у нее… То есть… – догадалась Маша еще раньше, чем Игнат произнес вслух. – Сумка еще… Между прочим, тяжелая сумка. Неудачная.
– Не было никакой девушки в капюшоне. Не могла ты меня встретить в октябре. В это время я был на сборах, прыгал с парашютом! Ты что, забыла, что ли?! Я же плечо повредил, сломал два ребра и лежал в госпитале. Маха! Этой девушкой была ты. Ты встретила нас с тобой. В будущем октябре. Скорей всего, ты опять замерла, уставилась куда-то, поворошила время, как ты одна умеешь. И увидела.
Теперь и он знает, мрачно размышляла Маша, что с головой у меня что-то не так. Хотя и говорит, что это глупости. Утверждает, что такое со мной, потому что я чуткая. До чего же обидно, что к кому-то приходят чудеса в виде белого коня с принцем на борту, а я вижу или события из прошлого, отчего у меня на носу вдруг оказывается красное несмываемое пятно, или свое будущее под дождем в капюшоне, картинка которого так меня вымотает, что, пока доживешь до него, этого будущего, уже ничего не чувствуешь, одну усталость.
Из блокнота…Мне, признаться, было страшно, какие-то воспоминания из детства: замкнутое пространство подземных святынь Киево-Печерской лавры, ряды кипарисовых гробниц в нескончаемых коридорах, где почивают нетленные святые мощи подвижников благочестия, ушедших в добровольное затворничество, в вечности которых призывали убедиться экскурсоводы, указывая на открытые высохшие маленькие человеческие ручки.
Это сейчас я бы серьезно и где-то даже с трепетом, уважая решение затворника отрешиться от всего мирского, земного, суетного, монаха бесстрашного решение остаться наедине с собой, со своими мыслями о последнем своем земном вздохе, подошла бы и убедилась, да, нетленны. Но тогда, в тринадцать лет, в самом сложном человеческом возрасте, взглянув на одну из ручек под стеклом, я чуть не потеряла сознание и, включив свое воображение, к ручке той пририсовала и все остальное. В детском искреннем недоумении, что ж, мол, не предадут земле несчастного, зачем выставляют как экспонат выставочный? Я упорно думала, спала плохо и все никак не могла понять, зачем же так с ними поступают, для чего и какая от этого польза, чему и кому служат они, схиму принявшие навечно. А с отцом Васылем я тогда еще знакома не была и не дружила.
И вот образ тех самых ручек сплелся в моем воображении с гнетущим замкнутым пространством подземелья. Мой страх передался и моей героине Маше.
Глава десятая
В подземелье
– Ого… – протянул Игнат, рассматривая замок.
Новый замок с кодом был погнут, оцарапан, но, то ли вскрывали его, то ли не смогли вскрыть, было неясно.
– Странно, кому понадобилось лезть сюда? – Маша разглядывала глубокие борозды на замках.
– Тому, кто год назад украл у Аси ключи.
Игнат долго возился с замками, а Маша все время думала: вот бы не открылось, вот не открылось бы подольше. Но сначала щелкнул один замок, потом, спустя минуту, – второй. Игнат откинул крышку, обитую жестью, показались полусгнившие деревянные ступеньки. Игнат зажег фонарик, и Маша обреченно принялась спускаться следом за ним. Учитывая прежний опыт, медленно, старательно прощупывая ступеньки. Несколько ступенек внизу прогнили окончательно, и пришлось прыгать.
Узкий коридор, как и рассказывала в детстве Мира, затем разбухшая, на ржавых петлях дверь, опять узкий коридор, что привел их в небольшое помещение, от него коридор вел прямо, потом вправо, потом влево, проход сужался, потом опять повернул вправо, где оказался вроде бы тупик. Игнат посветил фонариком вокруг и обнаружил сбоку узкий и низкий ход, где идти надо было пригнувшись, а ход становился все у́же и ниже, и только потом, протиснувшись боком, почти на корточках они попали в большое сводчатое помещение – целый зал с большим, грубо сколоченным деревянным столом.
Пахло сыростью, плесенью от земляного пола. Несколько крепких столбов подпирали потолок в самой широкой части зала. Игнат осветил один столб и накрепко вбитое в него кольцо.
– Для чего это? – Маша сразу представила, что дальше в подземелье они увидят скелеты, прикованные к таким вот кольцам и столбам, жуткие тени, шепот, стоны, – ей отчаянно захотелось обратно домой, ну, или прижаться к сильному уверенному плечу. Понятно же.
– Это, наверное, для лошадей. – Игнат постучал ногтем по столбу. Тот ответил глухим гулом.
– Металл? – просипела Машка только для того, чтобы не раствориться в темноте, чтобы услышать собственный голос, чтобы не потерять контроль над собой.
– Мне кажется, это лиственница.
– За… Зачем лиственница? Откуда у нас здесь лиственница, Игнат? Игна-а-ат, я хочу знать, откуда у нас лиственница? Она ж у нас не растет.
– Ну, кто-то грамотный, кто строил это подземелье, привез сюда лиственницу. Лиственница имеет свойство каменеть. Вся Венеция на сваях из лиственницы стоит. И если бы это было просто подземелье, зачем было везти откуда-то лиственницу, можно было ограничиться дубовыми столбами-подпорками. Так ведь? Маш, ты чего? Не бойся, – внезапно голос Игната потеплел.
Маша, конечно, боялась. Но в таких вот случаях ее спасает от паники удивительное свойство организма: задумываться о самых неожиданных вещах в совершенно неподходящих обстоятельствах. Она, конечно, боялась, но, наблюдая, как Игнат ногтем колупает окаменевшую лиственницу и рассматривает лошадиное кольцо, думала, надо же, какой хороший. Какой у него красивый профиль. А как он вчера меня рассмешил! Разговаривал с собачкой в чьем-то дворе. Собака подняла ухо и склонила голову вправо, Игнат тоже склонил голову вправо. Собака сказала предупредительное:
– Б! Б! Б!
Игнат тоже сказал по-собачьи:
– Б! Б! Б!
А Машка умирала от смеха, как они были похожи оба. И когда они уходили, собачка подбежала к калитке, высунула башку и заскулила, мол, вернись, вернись, еще давай поиграем.
Игнат тогда приобнял ее за плечи, тоже хохоча, заметил:
– Машк, а ведь мы с тобой смеемся над одним и тем же.
– Ну и что?
– А то, что это очень хороший знак. Представь, если бы я смеялся, а тебе было бы не смешно. Прикинь? Это же почти инопланетяне получаются, которые дышат разным воздухом и не могут находиться вместе.
– А собачку эту зовут Старшина, – сказала Машка вслух.
– Что? – не расслышал Игнат. – Пошли дальше.
И Маша продолжила размышлять, что до чего же правильно девушке или женщине быть не одной. А чтобы рядом шел, стоял, сидел или лежал кто-то единственный, теплый. Не кот. И не собачка. И стала думать еще разное, о чем не расскажешь, потому что редко кто умеет такое рассказывать.
Нет, конечно, она могла бы, но… а вдруг будет фальшиво и пошло. Пошло и фальшиво. Даже наедине с самой собой. Лучше просто спрятать все в тень, потому что отзывчивый и сам поймет, почувствует, в себе услышит и согласится.
