Анатолий Малкин - А потом пошел снег…
Он поднял голову, увидел старпома, виновато пожал плечами, извиняясь за сумасбродство женщины, и, подхватив ее под локоток, довел до катерка, где на мешках с почтой разлеглась их группа в полном составе, даже спокойный осветитель Ваня, правилом которого была армейская заповедь — солдат спит, а служба идет, сидел на чемодане с дедолайтами и аккумуляторными зарядками, возбужденный и веселый предстоящим приключением.
Катерок ходко двинулся к берегу по проломленному баржами во льду фарватеру. На берегу торчала россыпь одно-двухэтажных бараков, высоченная антенная мачта, дизельная котельная с жирным дымом над закопченной черной трубой, деревянный маяк на взгорке, а под ним обелиск в память то ли прошедшей войне, то ли первооткрывателям этих мест. Еще вокруг громоздились горы ржавых бочек из-под солярки, которые отсюда никто не вывозил лет пятьдесят или поболее того.
Егор оторвался от видоискателя и заявил, что контраст между коричнево‑черным пятном берега и белым великолепием закованного в льды моря интересный, но редактуру не пройдет — тут он выразительно покосился на Соню, которая разглядывала проходящую мимо баржу, груженную бочками, на борту которой сидел парень в ватнике и рыбачил на поддев. Она помахала ему рукой, он глянул настороженно, а потом дернул из воды здоровенную пикшу, снял с крючка, ударил головой о борт и снова закинул лесу. Пока Соня недоверчиво слушала его рассказ о том, как ловят без приманки на голый крючок, катерок ткнулся в заледенелые мостки и группа, скользя и чертыхаясь, выбралась на зимник, пробитый в снегу по берегу.
Вездеходы, груженные доверху бочками и ящиками, курсировали между баржами и поселком, и в кузов одного из них группе приказал садиться молоденький мичманок строгости невозможной на розовом, веснушчатом лице. Красная повязка на рукаве бушлата гласила, что перед ними дежурный по рейду, который, козырнув к голове с двумя огромными, красными, торчащими ушами под неформенной ушанкой, зыркнул на женщин и отправил группу к коменданту.
Они поехали на тряских ящиках с капустой мимо двух зенитных пушек, задравших колеса в небо, и одной, направившей дуло в сторону от моря, почему-то мимо пограничного столба с гербом, по улице из облезлых старых бараков, прямо на холм, где стоял каменный двухэтажный дом с распахнутыми настежь дверями, в которых сновали разномастно одетые люди.
С холма была прекрасно видна живописная картина бухты с разноцветными коробочками транспортов и ледоколов, снующей между ними мелочью катеров, ползущими к берегу болотного цвета баржами, доверху набитыми припасами на зиму, и все это на фоне иссиня-черной воды и ослепительного солнца над головой. Все было так красиво, как будто на белом полотне льдов разворачивалось действие какого-то кинофильма.
Прибежала, задыхаясь от волнения, Соня и потянула его с оператором к двери, где так же, как в фильме «Белое солнце пустыни», сидели сидели четыре старика на ящике динамита, здесь так же четверо сидели в ряд на ящиках только что привезенного чая, покуривая трубки с длинными мундштуками и маленькими чубуками, но это были женщины-аборигенки в длинных малицах и треухах из оленьего меха, которые дожидались, когда сочтут новый товар и откроют магазин. На коленях одной лежал ребенок, который вытащил грудь из прорези малицы и сосал ее, жмурясь и поглядывая то на камеру, то на мохнатый микрофон. Потом выскочил из дверей ассистент Ваня с включенными дедолайтами в руках и позвал их срочно вовнутрь.
Егор камеру не выключил, но красную лампочку прикрыл и держал камеру под мышкой, а не на плече, — у них была разработана целая технология скрытых сьемок, и сейчас это пригодилось.
Посредине большого помещения стоял огромный стол для русского бильярда, вокруг которого выхаживал лысый мужичок в форменных офицерских синих галифе с красной вытачкой по швам, из-под которых болтались вязочки кальсон; нательной рубахе с расстегнутым воротом, так, что было видно буйные рыжие волосы, и в тапочках на босых ногах. Мужичок был сосредоточен на игре, держа кий наперевес, и, после того как уложил шар в лузу, не оборачиваясь, потребовал выключить свет и камеру и небрежно объявил, что они являются нарушителями государственной границы и теперь с ними он как командир погранзаставы, которому вверена охрана важнейшего участка госграницы, последнего форпоста перед Америкой, должен поступить по закону, — в этот момент он вспрыгнул на край стола и хлебнул чая из тонкого стакана в железном подстаканнике, своими повадками так напомнив Бармалея из фильма «Айболит‑66», что он, Соня и вся группа не выдержали и захохотали в голос.
Майор — он уже успел набросить на плечи форменный китель с погонами, нашивками и даже медалями — оторопело замолчал, но лысина его заметно покраснела. Спас всех директор Валя с полуящиком водки — настоящей «Столичной» с красивой этикеткой в медалях — и разрулил все в минуту: их паспорта украсились печатью контрольно-пропускного пункта заставы «Нагурская», и они на законных правах могли находиться на пограничном берегу еще три часа под защитой вверенной майору погранзаставы.
Но тут группа потеряла к нему интерес, потому что в дверь ворвалась толстая Женя с истошным криком о том, что в поселок пришла медведица. Егор с расчехленной камерой понесся за народом, они с Соней постояли на крыльце, разглядывая невозмутимых ненок с трубками в зубах, и тут им подфартило — подкатил пограничный вездеход и после недолгих уговоров и бутылки водки погранец в замасленном донельзя бушлате довез их на край поселка, где была свалка.
Медведица копалась в куче мусора, выковыривая что-то съедобное из банок, была худая, с грязной шерстью, которая висела на ней клоками, и от горбоносого профиля ее веяло печалью. Картинка свалки для кино явно не подходила, но он не торопил Егора, позволив тому снимать, пока какой-то охотник не пуганул зверя, разрядив в небо обойму карабина.
Закончили день сьемкой на берегу около столба, который обозначал самую северную точку материка и был похож на ритуальное дерево из-за торчащих в разные стороны ржавых стрелок-указателей с надписями — до Москвы 11 000 тысяч километров, до Лос-Анджелеса — 15 000, и далее до Парижа, Токио, Каира и еще десятка названий, включая неожиданную деревню Сырики, где-то в России.
Когда добрались до ледокола, то обнаружили пропажу директора Вали, с которым майор так закорешил, что отпустил только ночью, доставив его на катере под военно-морским флагом прямо к разворачивающемуся на рейде атомоходу и с подарками — десятком замечательно приготовленных оленьих языков, берестяным туесом мороженой морошки и клыком моржа — и, как ни странно, практически трезвого. И он вновь восхитился умению этого человека сохранять присутствие духа в любой нештатной ситуации и извлечь из нее выгоду.
После отхода его нашел вахтенный — капитан ждал их у себя, отвечая на вчерашнее баклагой шила — так звали на флоте этот напиток из спирта настоящей медицинской крепости. Присутствие старпома не испортило ему настроения, а закуска из оленьих языков и морошки добавила изысканности простому напитку, который он, как и капитан, употреблял как положено, без воды, чтобы не портить продукт.
Соня, немного захмелев, перестала стесняться, накинула на себя китель капитана и с ракетницей в руках смешно изображала расстрел съемочной группы Бармалеем-майором. Потом она подошла к капитану и предложила выпить на брудершафт, и так его разнежила, что тот, прежде ни в какую не соглашавшийся на высадку группы на лед прямо с атомохода, был взят тепленьким и дал свое разрешение. Все было сделано так лихо, что директор Валя показал ей большой палец в знак одобрения, а она неожиданно попрощалась, послушала старпома, который что-то ей шепнул на ухо, ткнула ему ракетницей в живот, заставив поднять руки вверх, и ушла под хохот собравшихся, оставив его, смущенного и покрасневшего, на растерзание подвыпивших мужиков.
Когда она уходила, он думал, что знает, как будет дальше. Чистый спирт соединялся с его желаниями в причудливые эротические фантазии, такие реальные, что он видел их наяву — видел, как открывается дверь каюты и внутрь проскальзывает тенью тоненькая, гибкая фигурка, слышал шорох одежды, сбрасываемой на пол, чувствовал, как она проскальзывает под одеяло и прижимается к нему прохладным телом, ощущал прикосновение ее осторожных пальцев и вздрагивал наяву от них, так вздрагивал, что директор Валя с тревогой начал вглядываться в его лицо, а капитан, удерживая рюмку у рта, спросил, не плохо ли ему, и он, опомнившись, нашел себя за тем же столом во все той же бесконечной компании и понял, что подпил, и, боясь, что не может справиться с собой, извинился, оставил Валю отдуваться и ушел, сопровождаемый мрачным взглядом старпома.
В каюте было тихо. Лучи солнца пробивались сквозь неплотно задернутую штору и ложились веером на зеленую кожу диванчика, покачиваясь и изгибаясь в такт рывкам атомохода; в ледовом поле тяжелый оранжево‑черный корпус, не останавливаясь ни на минуту, проламывал фарватер, ведя за собой полтора десятка транспортов — будто огромный морской слон-вожак вел за собой семью слоних и слонят к известному ему безопасному месту. Он постоял в дверях, не зная, что делать дальше, потом сдернул с крючка полушубок и пошел проветриться на палубу.
