Жанна Тевлина - Жизнь бабочки
– Да я из-за него не переживаю. Он только косит под больного. Манера у него такая, дело не дело – проверяться. Любит себя до безумия. Ну, ложился бы хоть не в дипломное время…
Выяснилось, что у Пети через два дня защита диплома, а Семеныч мало того что замучил претензиями, так еще за неделю до защиты лег в больницу. Видите ли, у него плановое обследование. Правда, обещал к защите выписаться. Но он и там угомониться не может. Петя ему уже третий раз что-то пересчитывает, а тому все не так. Когда он выбирал руководителя, сразу объяснил, что хочет в аспирантуру. Семеныч сказал, что обещать ничего не может, все будет зависеть от Пети, но он на Петю очень надеется. А сейчас поет, что об аспирантуре даже смешно заикаться. Работа на дипломную с трудом тянет. Если б заранее знал, сроду бы с ним не связывался. Думал, раз из деда песок сыпется, то ему уже ничего не надо. Просчитался. Правда, когда понял, что с аспирантурой облом, подстраховался, принес в деканат справку, что его берут в один НИИ. Там его двоюродный брат работает. Не совсем по его специальности, но это не принципиально. В деканате обещали дать свободное распределение. Но он уже теперь ни в чем не уверен.
– Ладно, пора. Мне тут еще его каракули разбирать.
По дороге к метро Маня судорожно соображала, как бы поудачнее ввернуть про редакцию, но сейчас это звучало как-то неуместно.
– А у меня тоже такое творится. Я уж тебе в другой раз расскажу.
Петя намек не понял и телефон не попросил.
Весь вечер Маня думала, как бы отговорить маму от завтрашней поездки в больницу. Тем более отец вечером позвонил, они долго разговаривали, в основном, как она поняла, о ее рассказе. А потом еще она взяла трубку. Отец шутил, велел не кукситься, мол, не сразу Москва строилась, главное, не сдаваться, и все получится. Маня немного покапризничала, хотя в душе радовалась, что отец сам дошел до телефона. Днем ей даже казалось, что он не встает с постели. А может быть, ей просто показалось: в больнице все выглядит страшнее, чем есть на самом деле. Однако она чувствовала, что маме не стоит видеть его в таком состоянии. Маня решила сказать, что завтра ей все равно надо быть в районе Октябрьской, и она заедет в больницу, а вдвоем ехать незачем, но все решилось само собой. Заболела Скворцова с маминой кафедры, позвонила Бабаиха, ее заведующая, и лично попросила маму приехать и принять зачет у скворцовской группы. Бабаиха обычно сама не звонила, а тут снизошла. У них с мамой вообще были натянутые отношения. Это всегда было для Мани загадкой. Мама конфликтной не была и ни на что не претендовала. Это все знали. И вообще на кафедре ее любили, хотя во время разборок с начальством всегда отмалчивались. Маму это очень обижало. После звонка она расстроилась.
– Ведь знает, что папа в больнице и мне не до этого.
Ей и здесь виделся бабаевский умысел.
В коридоре отделения она сразу увидела Петю, и от волнения забилось сердце.
* * *– Я об этом все время думаю. Кажется – ерунда, но я-то знаю… Это был мой первый грех, или не первый, но главный. Я про папу тогда не думала. Мне было важно встретить Петю.
– Ну и что? Что тут такого грешного?
– А вы не понимаете?
– Нет, не понимаю. Это в каком году было?
– В девяносто втором.
Градов развел руками.
– Ну что ж вы хотите? Вам тогда лет восемнадцать было?
– Девятнадцать.
– Вот видите. Самый гормон. Однако вы были хорошей девочкой. Ну, согласитесь.
Пациентка задумалась. Сказала неуверенно:
– Не знаю… Не очень…
Градов рассмеялся.
– Ну, нет предела совершенству. Нельзя себя клевать постоянно. Вы не можете объять необъятное.
Было в ней что-то раздражающее. Его всегда отталкивали такие святоши, которые балансировали на грани асексуальности. Ему даже больше импонировали те, которые строили из себя святых. В таких было второе дно, до которого интересно докапываться. Правда, обычно на поверку оно оказывалось не слишком презентабельным, но увлекал сам процесс.
– А муж ваш что по этому поводу говорит?
Она немного смутилась.
– Я ему об этом не рассказывала.
Градов удивился. Она была из тех, кто делится с мужем всем, вплоть до сомнений по поводу цвета кала.
– А что ж так не рассказывали? Разве это хорошо скрывать от мужа свои переживания?
Он испугался, что она сейчас обидится и замолчит, но она сидела, задумавшись, и он не мог понять, почувствовала она его раздражение или нет.
– Я даже не знаю, как объяснить… Он обидится, верней расстроится… И вообще ему и так тяжело…
– Вам его жалко?
Она быстро кивнула.
– А почему ему так тяжело?
– Потому что он занимается не своим делом…
– Это он так считает или вы?
– Это всем очевидно. Просто он никогда об этом не скажет.
– Почему? Гордый?
Она посмотрела на него с вызовом.
– А вы, между прочим, зря иронизируете. Вы же ни его не знаете, ни меня….
– Ну, так расскажите.
Градов инстинктивно скосил глаза на наручные часы. Кажется, она не заметила. Завершение беседы ему давалось хуже всего, а дамы были все, как на подбор, разговорчивые, и обрывать их на полуслове было как-то не профессионально. Он даже с Филиным консультировался по этому поводу.
– Антоха, не заморачивайся. У тебя для чего часы висят на стене? Смотришь на стену и говоришь задумчиво: вы сейчас сказали очень важную вещь. Вот об этом мы и поговорим в следующий раз. И встаешь. Понял? Главное, не забудь встать. Иначе она будет трендеть еще два часа.
Нынешние пациенты были для психиатра Филина детскими игрушками. Вообще-то он не любил говорить о психиатрии, хотя раньше серьезно ею занимался. Он даже анекдотов про психов не воспринимал. Ему это было не смешно. До определенного момента, о котором он тоже не любил вспоминать.
Это было его дежурство. Филин занимался только чистыми больными, как он их называл. В основном это были шизофреники. Алкоголизм и прочие социальные недуги его не интересовали. Деградация не лечится. Около десяти лет после института Стасик проваландался врачом-ординатором в поисках себя, а потом Филин-старший заставил его оформить соискательство. Для очной аспирантуры было поздновато. С материалом тоже обещал помочь: филинского отца уважали и всегда шли ему навстречу. Выбор чистого материала отец также одобрил: с ним куда интереснее и поле деятельности шире. Стасик изучал связь шизофрении и артистического дара. Тема не новая, а вот выводы появлялись новые и самые неожиданные. Некоторые опровергали общепризнанные изыскания. Филин одно время дневал и ночевал на работе, только об этом и мог говорить, Градов даже немного завидовал его фанатизму.
Был у Филина такой больной, Макар Стежкин, молчаливый, застенчивый. Всегда ходил один. Прелесть – а не больной. Его весь персонал любил и другим в пример ставил. Как-то случайно выяснилось, что Стежкин пишет, но никому написанное не показывает. Это был нетипичный случай. Обычно подобный контингент тяготел к изобразительному искусству. Филин долго искал подходы, и наконец пациент показал ему свою тетрадку. Стасик пришел в восхищение, даже Градову принес почитать. Градов ожидал чего-то мрачно бессмысленного, как картины абстракционистов, но рассказ оказался весьма реалистичным. Суть сводилась к следующему. Соседка по коммуналке Мохова третировала другого соседа, а он ей дал бутылкой по голове. Она и заткнулась. И с тех пор стала тихой.
В тот день после общего обхода Филин попросил привести Стежкина к себе в кабинет. Начал расхваливать его произведение.
– Да вы знаете, Макар, что вы настоящий писатель! У вас стиль есть. Понимаете, свой собственный стиль!
Стежкин улыбался смущенно, прятал глаза.
– Я вам больше скажу. Это чистый Хармс! Вы читали Хармса?
Стежкин напрягся и мрачно глянул на доктора.
– Я вам обязательно принесу его книгу. Расскажите мне, как вам пришла в голову эта идея.
Стежкин отвернулся. В его взгляде промелькнула враждебность.
– Макар, вы не хотите об этом говорить?
– А чего говорить?
– Ну, что вас толкнуло на этот шаг?
– Сука она…
Филин насторожился:
– Кто?
– Мохова…
– Ах, это было в реальной жизни! Мохова – ваша соседка! Ну, это абсолютно не имеет значения. У всех что-то происходит, но не каждый может это описать. Вы со мной согласны?
Стежкин совсем замкнулся, сгорбился на краешке дивана и явно ждал, когда его выпустят.
– Макар, вы, наверное, меня не поняли, вы замечательно пишете. Вам нужно писать дальше, а мы с вами будем это обсуждать.
Стежкин вскинулся.
– Как я писать-то буду?
– А что вам мешает?
Стежкин показал глазами на тетрадку в руках у Филина. Филин рассмеялся.
– Ах это! Так я вам сейчас ее отдам. Все обсудим – и отдам.
– Не хочу…
– Воля ваша, конечно. Но писателю нужно, чтобы его хвалили. Но Хармса я вам все-таки принесу…
– Чего надо-то?!
Все последующее произошло быстро и непонятно. Стежкин в одно мгновение подскочил к столу, поднял бронзовую подставку для печати и быстро опустил ее на голову Филина. Дальнейшие события Филин помнил плохо. Все-таки у него была частичная потеря сознания, и врачи из отделения настаивали, чтобы он понаблюдался пару дней, так как могло быть сотрясение мозга. Что там на самом деле произошло у него в голове, никто точно не знает. Факт тот, что через три дня Филин заявил, что уходит из психиатрии. Видимо, он это как-то так заявил, что даже родители не посмели его отговаривать. Потом, когда он уже смехом об этом рассказывал, Градов с изумлением услышал в его словах настоящую обиду на этого шизофреника. Филин никак не мог понять, почему тот так ответил на его искренние и добрые намерения. Значит, Филин ошибался, он не чувствует людей, а так работать нельзя. После того как выпили, Филин заговорил немного по-другому.
