Ирина Витковская - Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы.
Объявления она расклеила, но пока никто не откликнулся. Но жить-то ему где-то надо? В мастерской – рыже-полосатая бестия Патрик, дома – опасная чёрная Глория. Мишель везла попугая домой в пуховой варежке и вдруг, сойдя на «Ипподромной», встретила незнакомую бабушку, заинтересовавшуюся попугаем и с удовольствием его приютившую. Приютила. И клетку нашла.
Слушая повествование Мишель о дальнейших событиях, Роман сложил в голове следующую картинку: бабка в восторге – нашла себе компанию (попугая) и развлечение – выносить мозг Мишель на предмет попугаевых проблем. Сегодня, например, к вечеру, позвонила ей, умоляя прийти, потому что «милок» почему-то перестал помещаться в клетке – хвост у него, видишь ли, вбок «загнибается».
– Бабушка… кормушку, наверное, неправильно задвинула, – слегка задыхаясь, проговорила Мишель. – Но объяснить невозможно – слышит плохо. Кричит… кричит в трубку… А раньше я… выйти из дома не могла, – она виновато взглянула на Романа.
А потом сказала, где живёт бабка. На окраине кладбища в церковной сторожке. Роман от изумления присвистнул, а потом всерьёз разозлился. Какой придурок мог отпустить Мишель вечером на кладбище? Роман сжал зубы и еле сдержался, чтобы не высказаться по этому поводу. Но сдержался. Потому что по большому счёту было ясно: некому её отпускать или не отпускать. Мишель давным-давно живёт, сообразуясь с собственным пониманием, что нужно и что не нужно, что можно и что нельзя. Спросил только:
– Как же она звонить оттуда ухитряется, из сторожки своей?
– Телефон в церкви есть, ключи-то у неё, – рассеянно ответила Мишель.
Поход занял больше двух часов. Заходить в сторожку Роман не стал – боялся ненароком высказать бабке всё, что думает по поводу подобных вечерних визитов. Полчаса протоптался на влажном снегу в полной темноте, слушая вой оттепельного ветра. Не видно было ни крестов, ни могил, а потому, видимо, и нисколько не страшно. Зыбко и странно могуче маячила в темноте церковь, да горело маленькое окно в сторожке, освещая лишь кособокую лавку, стоявшую под ним. В собачьей будке дрых пёс, настолько ленивый, что не счёл нужным хотя бы погреметь цепью, не то что вылезти и гавкнуть на незнакомца.
К дому Мишель они подошли уже ближе к одиннадцати. В дверях подъезда стоял Спутник и вглядывался в темноту. Увидев их вдвоём, махнул рукой, повернулся и затопал по лестнице. Роман понял, что именно он сидел с детьми в то время, когда Мишель навещала попугая.
– И Спутник тебе разрешил одной – на кладбище? – потрясённо спросил он.
– Я… не говорила, куда именно мне надо, – рассеянно ответила Мишель. – Иди домой поскорее, поздно уже…
С Шурой и детьми всё как-то быстро образовалось. В начале февраля Мишель вернулась в художку, потекли чудесные, незабываемые дни. Программу они уже давно прошли, каких-то особых и важных занятий не предвиделось, жёсткого контроля за ними тоже. Можно было, собственно, уже и не ходить. Но ходили. Пятеро «старшаков» два-три часа проводили в классе, рисовали бесконечные гипсовые головы, болтали. В маленькую уютную стайку их сбивал общий страх перед поступлением в творческое учебное заведение.
Мишель с Пакиным собирались в Пензенское училище: он – на скульптурное отделение, она – на театрального художника. Моторкин нацелился на художественно-промышленное, Самвел и Роман – в Москву. Самвел – в Суриковку, Роман – в Архитектурный. Собственно, Роман не глядя поступился бы своей архитектурой и поехал бы в Пензу, но… не мог. Не мог переступить через… Что? Что-то мучительное. Гордость? Стыд? Странно, конечно. Ведь главным в его жизни оставалась всё-таки Мишель, а не архитектура… Роман всё время задавал себе вопрос – а нужно ли это ей? И не находил на него ответа. Хотя что значит – нужно? Пакин-то едет? Но он не Пакин.
А дни выпадали такие, что порой каждой секунде хотелось крикнуть: остановись! Они виделись через день – эта странная разномастная пятёрка волей случая сбившихся вместе ребят. Какое-то время они рисовали и болтали в классе, потом шли всей гурьбой к конечной остановке – провожать Мишель, Пакина и Романа, но не по Ленина, а по Набережной. Медленно брели, подставляя лицо свежему речному ветру, сначала морозному, потом весеннему. И темнеющий вдалеке лес, и ленивое течение реки, и старые дубы в Красеевской роще, и Мишель рядом – это было счастье.
Они шли, переполненные веселящим газом чудесного общего настроения, давились от смеха просто ни почему, просто от нелепостей, которые время от времени в никуда, не обращаясь ни к кому, выкрикивал Моторкин. Они с Пакиным составляли потрясающий клоунский дуэт: острый, быстрый, смешно жалящий Рыжий и вечно тормознутый, простодушный объект насмешек – Белый. На повороте к троллейбусному кольцу компания частенько вваливалась в магазин «Ситцевый рай», где Мишель выбирала ткани. Только теперь, из общих разговоров Роман узнал то, что давно знали все: она действительно подрабатывает в «Звёздочке» художником по костюмам и уже оформила спектакль «Марсианские хроники». И главное, все его успели посмотреть, и не по разу, все его обсуждали и вовсю хвалили. Ничего не знал только Роман из-за своего неумения спрашивать.
К маю народный театр готовился выпустить «Турандот». Мишель заходила в магазин и долго-долго смотрела, трогала, совмещала друг с другом ткани разных цветов и фактур, прикладывала к ним фурнитуру. Роман исподтишка наблюдал, как она забирает в кулак и долго-долго мнёт в руке светло-коричневую с блеском лёгкую ткань, и вдруг – неуловимое движение – в полураскрытой ладони, придержанная кончиками пальцев, распускается хрупкая, слегка растрёпанная чайная роза. Потом ещё и ещё. А под конец – «дайте мне, пожалуйста… сорок сантиметров… вот этой органзы».
Роман стоял неподалёку, не в силах оторвать взгляда от её лёгких пальцев. И с непонятным наслаждением вслушивался в незнакомые слова: «габардин», «вуаль», «органза»…
Смешливая средних лет продавщица любила и знала Мишель уже давно, а потому легко терпела и четвёрку парней, шумно слонявшихся по магазину. Называла их – «твои кавалеры». Мишель никак не реагировала – улыбалась рассеянной улыбкой, и всё.
Моторкин в магазине испытывал приступ вдохновения. Хватал с прилавка самую большую золочёную пуговицу, моментально прикладывал её ко лбу Пакина, полсекунды смотрел, наклонив голову, оценивая, и выносил вердикт тоненьким голосом, поразительно похожим на голос Мишель: «Эта пуговица… будет спорить… с фактурой материала…» Пакин стоял с открытым ртом ещё с полсекунды, потом замахивался на Моторкина и сам начинал смеяться. И всё это под густое, бархатное ржание Самвела, хлопающего по плечу Рыжего:
– Тэбэ… в цирковое надо, а нэ в художественное…
Потом они с Мишель и с Пакиным садились на троллейбус и ехали на Крестовоздвиженку. Роман ехал в кузню, хотя надо было бы домой, готовиться к экзаменам, но ничего поделать с собой он не мог. В пути их развлекал своим непрерывным нытьём Пакин. Неуверенный по своей природе, он подозревал всех в беспроблемном поступлении: «Моторкину-то чё? Он без мыла куда хошь влезет!.. Никольскому-то чё? Он и тут с отличием, и из 38-й! Они там все поступают!.. Самвелу-то чё! У папаши денег, как грязи!.. Мишель-то чё! Талант всегда пробьётся!..»
По большому счёту Пакин не очень-то им мешал. Они ехали и слушали молчание друг друга. Или Мишель показывала ему что-то, для остальных незаметное. «Показывала» – наверное, не совсем правильно. Роман вдруг обнаружил, что может, даже не глядя ей в лицо, понимать, куда она смотрит… И каждый раз поражался тому, что она видит. Истории, сюжеты, на которые сам он никогда в жизни не обратил бы внимания. Роман смотрел на эти сюжеты и понимал: вот то, в чём она живёт постоянно. Кусочек того, параллельного мира, в который он столько лет пытался попасть.
Они наблюдали, как, например, на безлюдной остановке деловитая ворона размачивает в луже сухую корку. И не просто размачивает, а с чувством, с толком, оценивая содеянное острым глазом, склонив голову. Или смотрели на полноватую молодую женщину, красиво одетую в широкое лёгкое пальто и небрежно наброшенную шаль… Она шла по скверу и вела с кем-то невидимым оживлённый диалог. Красиво воздевала к небу руки, вдохновенно поднимая голову, затем с другим выражением пожимала плечами, выгибая губы презрительной скобкой.
– Она… не сумасшедшая, – тихо объяснила Мишель, – это Лора, режиссёр народного театра. Из «Звёздочки». Она, когда работает над спектаклем, больше ни о чём думать не может. Живёт… жизнью персонажей.
Или та молодая пара, парень и девушка, тесно застывшие в каком-то горестном, судорожном, яростном объятии, словно и не подозревающие, что около них живой мир и ходят люди. А крошечный шпиц разбегается и с отчаянным лаем в прыжке бьётся о намертво соединённые тела, пытаясь разделить неразделимое.
