Линор Горалик - …Вот, скажем (Сборник)
Так папа приучил будущего художника Р. к мысли, что врать – стыдно.
* * *…Вот, скажем, менеджер П., подрастаючи, довольно часто разговаривала во сне – причем говорила какие-то совершенно крамольные для советского человека вещи. Один раз села в кроватке и пробормотала: «Вытребки… Вытребки… А, это по-английски Кремль так называется». Потом обратно заснула, что отдельно напугало ее честных советских родителей: мол, это еще не все, наше выступление не окончено, оставайтесь с нами. А семья только недавно переехала по работе в совсем маленький город, все люди на виду. Родители посоветовались с соседями и решили сводить ребенка к бабке. Привели, объяснили. Бабка такая, не забалуешь: глаз хищный, на голове платок, на шее какой-то пучок сорняков, все, как положено. Сразу спросила: «Что говорит?» Мама нашлась: «Придет серенький волчок, меня схватит за бочок». Бабка поставила будущего менеджера П. бочком к раскрытому окошку, покатала у нее по макушке сырок куриное яйцо, пошептала этому яйцу чего-то, а потом дала будущему менеджеру П. в руки и говорит: повернись налево и через левое плечо кидай. С «лево» и «право» у будущего менеджера П. были проблемы. И поэтому она отлично попала намоленным яйцом в портрет Андропова Ю. В. И тут родители сунули бабке в руки пятнадцать рублей и быстро девочку увели. А на следующий день отца будущего менеджера П. вызвали в партком предприятия. Тот думает: вот гады соседи, сами идти к бабке посоветовали и сами же в партком донесли на наше мракобесие, несовместимое с гордым званием советского человека. Приходит в партком, открывает дверь в кабинет – сидит эта самая бабка, вместо платочка на голове блошиный домик, вместо сорняков бусы, и вообще – клипсы, пиджак, вот это вот всё. И отчитывает отца за то, что в семье растет ребенок, склонный к антисоветскому хулиганству. Выносит предупреждение, обещает взять под личный контроль. И отец будущего менеджера П. выходит из парткома на совершенно ватных ногах. И только потом выясняется, что – а что? Да, Людмила Васильна у нас широкого профиля специалист, и гадает, и жениха может приворожить, и по работе очень помогает, если специальную свечку у нее купить и три раза вокруг рабочего стола обнести.
* * *…Вот, скажем, окулист К., собравшись уезжать на ПМЖ, приходит по этому поводу советоваться в израильское консульство. Там ему рассказывают, в каком порядке какие бумаги оформлять, а также объясняют, в какие сроки что делается. В частности, обещают, что апостиль можно сделать за тридцать один день, справку о несудимости – еще за шесть дней, а что-то там в консульстве подписать – еще за три. Но это очень короткие сроки, то есть – если повезет. То есть – если апостиль уложится в тридцать один день, это даже стоит отпраздновать, говорит окулисту К. бойкая консульская дама. И несудимость за шесть дней стоит отпраздновать, а уж если у нас справятся за три дня… Словом, три праздника за сорок дней. И тут окулист К. понимает, что это же три дня, девять дней, сорок дней. Но только в обратном порядке. И понимает, что это как-то связано с направлением движения. И мысль эта, лично для него вполне жизнеутверждающая, очень его все-таки огорчает.
* * *…Вот, скажем, на церемонию закладки некоторого энергетического комплекса приезжают важные люди из центра – скажем, один замминистра и один крупный собственник (и да, это два разных человека). А у энергетиков, как известно, есть традиция: при закладке бросать в еще не застывший цемент часы – «чтобы стояло на века». Ну, в этой связи существует много шуток: обычно или пари держат, кто расстанется с часами, или в складчину покупают будильник, или со стола у начальника воруют, потом веселятся. А тут, значит, позвали важных людей, и кто-то им про это рассказал – про обычай часы бросать в цемент. И показали часы – специально купили какие-то приличные, настольные, в металлическом корпусе. И вот идет церемония, наступает положенный момент, льют цемент, старший подрядчик кидает часы, все аплодируют. И тут замминистра хорошо подготовленным жестом снимает явно заранее расстегнутый роскошный хронограф – и шмяк в цемент. И смотрит на собственника. Тут собственник спокойно снимает с руки не менее роскошный хронограф – и в цемент. Все стоят, никто не дышит. Старший подрядчик открывает рот, надеясь перевести все к хлебу-соли, и тут замминистра достает из кармана золотую ручку – и в цемент. И смотрит на собственника. Тогда собственник вынимает из заднего кармана пачку нала на золотом зажиме. Все: «А-а-а…» Но нет, он только зажим с пачки снимает – и зажим, значит, шмяк в цемент. И смотрит на замминистра. И тут замминистра оборачивается к своему референту и говорит: «Петя, давай». И вдруг какая-то девушка из свиты начинает кричать: «Нет! Нет! Петя! Нет!» И все уже готовы кричать: «Нет, нет, Петя! Нет! Не прыгай в цемент!» И Петя белеет и трясется. А замминистра смотрит на него ледяными глазами. А Петя стоит. И тут замминистра говорит: «Б****, Петя, да кидай давай часы, я тебе этого говна три пары куплю!» Ну дальше уже хлеб-соль, конечно.
* * *…Вот, скажем, мальчик Ф., сын либеральных журналистов, узнает в садике от девочки Д., что его родителей скоро арестуют и посадят в тюрьму, потому что они против России. Мальчик Ф. наливается ужасом, а потом выпаливает: «Я тогда тоже против России!» Дальше начинается толкание друг друга попой в снег, отрывание помпонов у шапок, вопли воспитателей и т. д. И вечером мальчик Ф. с болью рассказывает про инцидент родителям. Родители неимоверно тронуты и вообще, но очень, конечно, за мальчика беспокоятся. И спрашивают (кстати): «Заинька, а что значит „против России“?» И выясняется, что соседи из дома через дорогу повывешивали на балконах, как это нынче водится, российские флаги. И теперь мальчик Ф. и его родители живут против России.
* * *…Вот, скажем, у инженеров Р. и Ф. заболела собака, очень милая дворняжка Соня, бурная и мохнатая. Ну, что-то съела, потом по молодости долго скакала, потом начался перитонит. Ветеринарная «скорая» забрала дворняжку Соню вместе с инженерами Р. и Ф. в ветеринарную больницу, Соню там зарегистрировали, помыли, основательно побрили ей пузико, сделали крошечный надрез, все плохое вытащили, дворняжку Соню зашили и всех отпустили домой. А у инженеров Р. и Ф. был в отношениях сложный период, они почти не разговаривали. А тут Соня лежит на кровати, бедная и измученная, и инженер Ф. гладит ей такое невыносимо нежное, теплое и розовое бритое пузико и говорит: «Иди, потрогай, какое прекрасное пузико». Инженер Р. приходит, трогает пузико (а пузико – нереальное мимими, конечно), соглашается. И они начинают говорить о том, кто завтра посидит с бедной дворняжкой Соней, а потом о своей работе, а потом еще о всяком – и вот за шесть часов разговора и поглаживания Сониного пузика инженеры Р. и Ф. успевают и выговориться, и поплакать, и объясниться, и поцеловаться, и встать с Сониного скорбного одра очищенными. И у них начинается довольно новая жизнь, то есть старая, как раньше, после знакомства, – близкая и нежная. И длится такая жизнь месяца четыре, а потом проблемы начинают накапливаться, дальше – претензии, замыкание в себе, «я не могу тебя видеть», вот это вот все. И инженер Ф. уже спит в кухне на раскладушке, и надо что-то решать. И тут инженер Р. встречает ее дома после работы и говорит: иди сюда скорее. И она идет и видит, что на кровати в спальне лежит совершенно обалдевшая дворняжка Соня с основательно выбритым пузом. Хлопает глазами и как-то отказывается понимать вот это вот все. И инженер Ф. в ужасе спрашивает: что, опять перитонит? А инженер Р. говорит: перестань, мы же взрослые люди, мы все понимаем. Иди, ложись, будем разговаривать, а то я зря, что ли, Соню брил.
* * *…Вот, скажем, классицист Ш. рассказывает студентам, что при разговоре о культуре Римской империи следует помнить, насколько невелика была прослойка подлинно образованного населения. И что вся интеллектуальная элита времен Цезаря могла бы поместиться в два-три автозака.
* * *…Вот, скажем, в своей студенческой юности архитектор Г. немножко подрабатывал Дедом Морозом на новогодние праздники, друзья из ГИТИСа его устроили. А поскольку Г. всегда был человеком тихим, нежным и одиноким, то новогодние студенческие гулянки он не любил и с удовольствием выезжал на частные заказы в саму, собственно, новогоднюю ночь, тем более что платили за такие выезды отлично. И вот будущий архитектор Г. в положенные 11 часов вечера приходит по назначенному адресу в дедморозовской шубе, бороде во всю морду, шапке, сапогах, подготовленный. С мешком, в котором какая-то пластмассовая чепуха в качестве подарков. Ждет под дверью назначенной квартиры назначенных одиннадцати часов, звонит. Открывает дверь рывком красивая женщина лет тридцати. «Деда Мороза вызывали?» – вежливо спрашивает архитектор Г. И тут женщина начинает страшно на него шипеть. Отскакивает и говорит, чтобы он не смел к ней прикасаться. Изумляется, что он вовремя и трезвый. И говорит, что он тут вообще только благодаря Паше, который там вот в комнате его ждет, готовится. И архитектор Г., сильно оробевший от этого всего, порывается что-нибудь сказать, но тут в коридор выбегает маленький мальчик в зеленом маскарадном костюме и шапочке и начинает громко произносить стишок. Про то, что он – «огурчик соленый, сорт самый хваленый! Дед Мороз нас дожидается, представленье начинается!». Тащит архитектора Г. в гостиную и сажает в специально выдвинутое вперед кресло. А в углу толпятся еще дети, человек восемь. И толстый румяный человек, явно тот самый Паша, отец семейства, весь сияет, как режиссер на премьере. Дети начинают показывать спектакль, и архитектор Г., человек ответственный, считает своим долгом внимательно их слушать, но ему ужасно мешает эта женщина, которая стоит у него за креслом и все время что-то злобное шипит, а он даже ответить не может, только «хо-хо-хо» да «славно, детки!». А женщина шипит ему в ухо, что он небось Пашу презирает, а Паша – святой человек, отец, у которого всем надо учиться, собрал детей со всего подъезда, чтобы взрослые могли нормально попраздновать. И что одно дело – двоих родить, а другое дело – двоих любить. Так что только минут через десять архитектору Г. удается понять, что дети изображают оливье. Кроме мальчика-огурчика, есть девочка-колбаска («Я вкусная колбаска, мягкая – просто сказка! Со мной оливье вкуснее и всем традициям вернее!»), мальчик-горошек («Я горошек самый сладкий, я для вас созрел на грядке! Меня из банки высыпай, ложкой-вилкой помешай!»), мальчик-яйцо («Я яйцо не простое, а самое-самое крутое! Меня порежут в оливье, и я достанусь всей семье!») и девочка-морковка. Девочка-морковка. Лет двенадцати. И бедный архитектор Г. может только говорить «хо-хо-хо», а женщина эта стоит рядом с ним, и от нее прямо пышет ненавистью, ни разу она не улыбнется ни колбаске, ни огурчику, а пьеса между тем гениальная пьеса, в ней Деду Морозу отведена своя роль: то дети ему на колени садятся, то за бороду дергают, то в мешок пытаются заглянуть – принес ли он с собой, значит, огромную ложку, чтобы кушать оливье. А женщина эта начинает шипеть, что он небось думает, что она все это ему говорит, потому что он ей небезразличен. И что – конечно, небезразличен, у них двое детей и общая молодость, у них была любовь, как в сказке, и вообще. И начинает всхлипывать. И бедный архитектор Г., которого продолжают макать в оливье, гладит ее осторожно по ноге – ну такой жест сострадания. И тут она начинает гладить ему шею. Довольно энергично. А спектакль тем временем доходит до кульминации: выход Паши, главный момент. И Паша сообщает: «А я майонез – я творению венец! Наше оливье слеплю в одну счастливую семью!» И дети начинают водить хоровод. А Дед Мороз не может к ним присоединиться, потому что держит эту прекрасную грустную женщину за попу, а она ему пальчиками расправляет кудри на затылке. А потом Паша сообщает, что сейчас Яна с Андрюшенькой нам споют, а мы будем аккомпанировать им на тарелках. И все начинают аккомпанировать на тарелках, а Деду Морозу дают серебряное блюдо и половник, и даже мама соглашается постучать двумя кофейными чашечками друг об друга. И архитектор Г. любит рассказывать, что в целом получился прекрасный вечер, такой семейный и теплый, и хозяйка дома его очень нежно поцеловала на прощанье в щеку и погладила по ватной бороде, и заплатили ему нормально, а что это было – он до сих пор не знает и знать не хочет.
