Марьяна Романова - Дневник Саши Кашеваровой
Но иногда отлаженный внутренний механизм восприятия мужчин давал сбой. Как в то утро.
Почему я сижу в этой чужой машине? Что мешает мне уйти? Я почти ничего не знаю об Олеге, кроме того, что его кожа пахнет персиком и солью. Не так-то и мало, с другой стороны.
– А вот и я, – хлопнула дверь, и у меня под носом оказался старбаксовский бумажный стаканчик с кофе. – Я – мастер компромиссов, скажешь, нет?
С наслаждением отхлебнув большой глоток, я откинулась на спинку мягкого сиденья:
– Напиток богов… Ладно, мастер компромиссов. Может быть, поиграешь в моего доброго ангела и отвезешь меня домой? И заодно расскажешь, почему так надолго пропал. Например, честно признаешься, что я плоха в постели.
– Дуууура, – протянул потенциальный добрый ангел. – Ладно, поехали.
И вот мы ехали по набережной, и Олег начал рассказывать: сначала была срочная командировка во Владивосток, а он так тяжело переносит разницу во времени, что какие там звонки. Но он обо мне думал, честное слово. И я даже однажды ему приснилась. Олег спал в продуваемой семью ветрами гостинице на берегу Северного моря, и вдруг рассветный морок явил ему мой образ, и я была в белом викторианском платье, со строгим лицом и букетом лилий в руках.
Инфернальная такая Саша Кашеварова. А потом начались проблемы на работе. Такие проблемы, что даже посвящать в их подробности не хочется. Налоговая, ну ты понимаешь (многозначительное покашливание). А потом он возродился из пепла, окреп, выспался и уже собирался сегодня же вечером набрать мой номер, как вдруг узнал меня в странной вульгарной пьянчужке, бредущей по обочине.
Он запарковался у подъезда.
– Ты – прекрасный сказочник, мне нравится, – зевнула я. – Люблю мужчин, которые умеют плести словеса. Наверное, поэтому у меня всю жизнь и были проблемы в личной жизни. Ладно, пойду я. У меня еще редколлегия в два.
– Но мы же увидимся на этой неделе? Я даже знаю, куда мы пойдем.
– В отель-на-час, вестимо?
– Одно не исключает другого, – он поцеловал мои пальцы. – Из Лос-Анджелеса одна моя хоро-
шая знакомая приехала. Джазовая певица. У нее будет концерт. Пойдем? Надеюсь, ты любишь джаз? Это через неделю.
Вернулась домой и написала стихотворение:
Она сидит на краю стола, болтает ногами,
выпрашивает коньяк,
Рассказывает бесхитростные дела, такой-то —
влюблен, зануда, такой-то – дурак.
Она пьет кока-колу, смеется, обмахивает
горячие щеки тетрадью,
Она носит такое в школу, что русичка
вчера почти всерьез назвала ее блядью.
Смешно.
Я курю и смотрю в окно.
Не до нее.
У меня – свое.
Она пьет кока-колу и плачет, мальчик
по имени Гоша
Проводил ее дважды домой, и они целовались
в прихожей,
И он был – ну такой, понимаешь, Маш,
ни на кого не похожий,
А вчера – понимаешь, мимо идет, да еще
с такой наглой рожей
И, рыжей дылдой, а у нее – понимаешь? —
пятый размер груди.
Я говорю ей: все у тебя впереди.
Но она не верит, что без мальчика по имени Гоша
Впереди может быть вообще что-нибудь хорошее.
Ей было четырнадцать позавчера,
Она еще и не фамм ни хера,
Но считает себя фамм фаталь,
Курит в форточку. Смотрит вдаль
И не замазывает морщинки с утра.
Ей хотелось бы быть не собою, а мною,
Чтобы так не рвало на куски весною.
Чтобы к телу – шелк, к языку – яд, к ногам —
каблуки,
Чтобы с подругами обсуждались в прокуренном баре
Живые, а не киношные мужики,
Чтоб субботние вечера были дурманно легки,
А субботние ночи гнили в безжалостном синем пожаре.
Я не хочу, чтобы мною была она,
Но когда она так отчаянно влюблена,
Я становлюсь вдруг самой себе смешна
И противна. Но я знаю – пройдет,
Когда она попрощается и уйдет,
Забрав с собой кока-колу,
Оставив лед.
22 февраля
А в детстве мне нравилось спрятаться от родителей в магазине и откуда-нибудь из-за угла или из-за вешалки наблюдать, каким растерянным становится мамино лицо, когда ее взгляд упирается в пустоту в попытке найти меня.
У меня была одноклассница, распущенная истеричная девица, которая, чуть что не по ней, начинала угрожать всем подряд самоубийством. Она кричала: «Вот сейчас запрусь в туалете и повешусь!» и математичке, залепившей тройку, и хулигану, вылившему на ее стул клей, и – уже в старших классах – одному несчастному мальчишке, которого угораздило стать объектом ее первой влюбленности.
Однажды так вышло, что на какой-то школьной вечеринке мы оказались в «курилке» (так мы называли один из туалетов на первом этаже, в котором удобно было прятаться от учителей и дежурных по коридору) вдвоем. Только я, она и единственная сигаретина.
Говорить было решительно не о чем. И тогда я спросила:
– Слушай, Оль, а почему ты все время кричишь это «повешусь», в чем прикол? Что ты при этом чувствуешь?
Я ожидала, что она обидится и демонстративно начнет мылить веревку, но Оля, ненадолго задумавшись, ответила:
– Мне с детства кажется, что на меня всем плевать. Я вот возвращаюсь из школы, пытаюсь что-то рассказать матери, а она уткнется в книжку или телик и только говорит: «…угу… угу…» Устает очень. Иногда мне кажется, что я должна умереть, чтобы меня все заметили.
– Тебе, наверное, представляется, как они будут рыдать у гроба, в которым ты красивая, строгая и в белом? Недолюбили, недооценили… – Я затянулась.
– Недооценили… – мечтательно повторила она.
– Но ведь ты этого не увидишь! Тебя уже вообще не будет! Ты никогда не узнаешь, плакали они или нет.
Я ее, Олю, понимала.
В детстве, прячась от мамы в универмаге, я словно играла в мертвеца, получившего шанс увидеть, «как они пожалеют». Растерянность на мамином лице сменялась паникой, и удовлетворенно подмечая, как в ней словно просыпается раненое животное, я чувствовала себя необходимой как воздух. Сейчас, много лет спустя, я понимаю, как это было подло.
Забавная история: однажды я попробовала повторить этот фокус с любовником. Мне было двадцать с чем-то лет, а ему – пятьдесят три. Я была влюблена так, как любят только двадцатилетние – грубо и глупо. Ревновала его к каждому объекту, одушевленному или нет, на котором он задерживал взгляд. Иногда мне казалось, что я готова распотрошить грудь и подать ему к завтраку собственное сердце. Как на каменный алтарь. Он же принимал мои дары не то чтобы снисходительно, но и без полной вовлеченности в процесс. Несколько раз в неделю мы встречались в его квартире, иногда я оставалась на ночь, иногда он водил меня в ресторан или в кино.
И вот однажды, перед тем как отправиться к нему, мы зашли в супермаркет, чтобы купить чего-нибудь к ужину. Он брел с продуктовой корзинкой между рядами, а я тащилась слегка поодаль. Я была веселым молодым щенком, и у меня в голове не укладывалось, как можно тратить столько времени на то, чтобы выбрать вино. Достаточно ведь решить – белое ли, красное, игристое, сухое, сладкое. А он мог четверть часа рассматривать этикетку.
Я решила затеять игру. Спряталась за полку с сырами. Мне очень хотелось увидеть, каким будет его лицо, когда он заметит мое отсутствие. Я надеялась на коктейль ужаса и горечи – мол, неужели она убежала, о, горе мне, старому козлу.
Любовник потащил корзинку к кассе. Я переместилась за стеллаж с фруктами.
Я видела, как он кладет на движущуюся ленту вино, конфеты, упаковку с замороженными улитками… Его лицо было усталым и отрешенным. Я видела, как он складывает купленное в пакет. Принимает сдачу. И – уходит. Уходит прочь. Я поверить не могла, но это действительно случилось – он просто забыл о том, что мы были в магазине вместе. Он очень уставал и вообще был человеком рассеянным. Если бы я терлась рядом, шутила, тормошила его, дергала за рукав пальто – он принимал бы это с лишенной истерики благодарностью. Но я не занимала в его жизни никаких позиций в то время, когда не находилась в его поле зрения.
Это был апокалипсис. Вдобавок моей персоной заинтересовался охранник, которому не понравилось, что девушка в дешевой куртке трется возле лотка с маракуйей.
Наверное, это был самый унизительный момент во всей моей жизни.
22 февраля
Я собиралась на джазовый концерт.
Олег видел меня трижды. В первый раз – в стареньком кардигане, во второй – в невнятных джинсах, сохранившихся еще с журфаковских времен (в последнее время меня редко тянет приодеться ради свидания; почему-то «наряды» и «свидания» оказались разведенными по разным углам разновидностями досуга – самоценными). В третий раз – лучше промолчать, я была похожа на гулящую бабенку из Конотопа.
И вот я стояла перед шкафом и не знала, что выбрать: шелковое винтажное платье Ги Лярош в принтах (я в нем выгляжу богемно и ярко, как завсегдатай мастерской Энди Уорхола) или пыльносерое платье, к которому подходит жемчужная нить, декадентский макияж и загадочный взгляд?
