Наталья Нестерова - Встать, суд идет! (сборник)
Мои новогодние подарки хранились в ящике комода. Вика, устроив генеральную уборку в нашей квартире, все отнесла на помойку. Кому нужен этот хлам? Действительно, кому? Я только надеюсь, что выбрасывала она «хлам» не на глазах у мамы, которая в тот момент была еще жива. Я не рискнул спросить у Вики. А у мамы спросить уже было нельзя.
Когда появился вожделенный компьютер, за которым я просиживал часами, родители отодвинулись в сторону. Да и, взрослея, я все меньше проводил с ними время, хотя и значительно больше, чем мои приятели, для которых «предки» превращались постепенно в надоедливых надзирателей.
Нашу семью, дом я всегда интуитивно воспринимал как надежный тыл, крепкую основу, базу – то, что дарит уверенность и ощущение стабильной безопасности. Основа дала трещину, когда у папы случился сначала один инфаркт, а через полгода – второй. Тогда в нашем доме и появилась Оля. Мне было семнадцать лет.
* * *Моя смазливость и популярность у девочек нисколько не раскрепостили меня. Девчонок я боялся, хотя тянуло к ним сильно. Они писали любовные записочки, караулили на улице, дожидаясь моего возвращения из спортивной школы, но я был холоден и неприступен, как ходячий манекен. Моя внешность казалась мне маской, за которой я другой, настоящий – не такой, как они напридумывали. Момента разоблачения и разочарования я страшился отчаянно. Друзья не понимали меня, хотя и уважали за стойкость по отношению к девчонкам.
Оля работала в больнице, где лежал папа, подружилась с мамой, приходила к нам домой, делала папе уколы, мерила давление, контролировала прием лекарств. Мама, человек творческий и эмоциональный, была совершенно безалаберна. Кроме того, мама очень переживала, боялась ошибиться и постоянно путалась.
Меряет папе давление. Испуганно округляет глаза:
– Максик! Двести двадцать на двести! Ой, давай еще раз. Восемьдесят на шестьдесят. Или это в моих ушах стучит? Какие же пилюли пить? Где список? Витенька, найди, пожалуйста, напоминалку.
У мамы были листки-напоминалки – какие препараты принимать в том или ином случае. Мама постоянно теряла напоминалки. Пока я не стал их приклеивать в кухне на стенку. Ольга обучила меня мерить давление папе и худо-бедно разбираться в папиных лекарствах. Потому что мама застывала с блистерами в руках и растерянно бормотала:
– Нозепам и ноотропил. Какое из них на ночь? Это слабительные?
Мама обладала прекрасной памятью, но подспудно ненавидела лекарства, мучилась тем, что папе без них не обойтись, и на запоминание названий препаратов у нее стоял прочный блок в голове. Да и у папы тоже.
В этой ситуации помощь Ольги была незаменима. Когда папе становилось плохо, первым делом не в «скорую» звонили, а Ольге. Мои родители в определенном смысле оставались детьми. Подчас мне казалось, что я, семнадцатилетний, старше их и опытнее. А в двадцать лет я был уже настоящим отцом своим маме и папе.
Как-то после школы я заехал к Ольге домой забрать лекарства. Был конец сентября, необычайно теплый, а топить уже начали. Ольга давно разошлась с мужем и жила с двенадцатилетней дочерью. В тот день, очень для меня памятный, на Ольге были шортики и майка. Я никогда не видел ее прежде в столь легкомысленном наряде. Она выглядела игриво и молодо, ни за что не дашь тридцати трех лет.
– Ну и жара, правда? – сказала Ольга. – Окна настежь, а все равно не продохнуть. Что за идиоты топят улицу? Помяни мое слово, когда ударят морозы, у них обязательно что-нибудь прорвет и оставят нас без тепла. Поесть хочешь? Я собралась ужинать. Будешь вареники с картошкой? Я сама налепила.
– Буду, спасибо! А где твоя дочь?
– В танцевальную студию пошла. Танец живота они там разучивают. Животы у этих пигалиц к позвоночнику еще приклеены. Мой руки и садись за стол.
Вареники были коронным блюдом Ольги. В начинку она клала картофельное пюре с мелко порезанным жареным луком, а подавая на стол, поливала их горячим маслом, в котором жарила лук полукольцами. Я потом часто ел эти вареники и даже помогал их лепить. Но в тот раз вкуса вареников я не чувствовал, быстро глотал, обжигался, кашлял. Потому что не мог отвести глаз от круглых молочно-пухлых коленей Ольги и от выреза на ее груди, в котором до обморока волнительно поднимались и опускались в такт дыханию два прекрасных полушария. Едва сдерживая дрожь, я пыхтел, потел, давился варениками. Мне хотелось убежать, расплакаться. Но еще больше хотелось припасть к Ольгиной груди, к коленям губами или хотя бы дотронуться рукой.
– Куда ты спешишь? – спросила Ольга. – Чего ты давишься? Они ведь горячие.
В ответ я промычал что-то невнятное.
– А-а-а! – вдруг протянула она, догадавшись, что со мной происходит.
В ее «а-а-а» не было ни насмешки, ни осуждения, только жалостливая бабья понятливость. В противном случае я провалился бы под землю от стыда.
Ольга встала и протянула мне руку:
– Пошли, дурашка!
Она отвела меня в спальню…
Мое состояние, когда возвращался домой, да и потом, после других свиданий, наверное, походило на ликование человека, который много времени провел в тюрьме и наконец обрел свободу. И не просто свободу, а наисчастливейшее бытие.
Я любил Ольгу горячо и страстно, я жил от свидания до свидания. Хотел жениться на ней, как только мне исполнится восемнадцать. Ольга была для меня олицетворением всего прекрасного, что заключено в женщине: ласки, терпения, нежности. Любила ли меня Ольга? Не знаю. На мои пылкие признания она только качала головой: «Дурашка ты мой, дурашка!» Ольга строго-настрого требовала держать наши отношения в тайне. Если я поднимался к ней в квартиру, а на площадке был кто-то из соседей, мне следовало шагать на этаж выше, дожидаться там, пока соседи скроются, затем спускаться и звонить в дверь. Мои уходы тоже напоминали шпионские. Ольга выглядывала за дверь: чисто – выходи быстренько. Пока! О том, чтобы погулять вместе в парке или пойти в театр или в кино, речи не могло идти.
– Почему? Почему? – терзал я ее вопросами.
– Скажут – связалась с малолеткой.
– Какое нам дело до того, что кто-то что-то скажет? – кипятился я. – Кто для тебя важнее? Я или сплетники? Просто ты не любишь меня! Ты думаешь, что я только за одним сюда прихожу. Только ради секса. Я тебе докажу! Сегодня у нас ничего не будет. Только поговорим.
– Ага, поговорим, – лукаво улыбалась Ольга и расстегивала пуговички на блузке, забрасывала ногу на ногу.
Я конечно же не мог устоять.
Но и после бурных актов любви я твердил, что мою любовь унижает шпионская скрытность.
Ольга смотрела на меня с непонятной грустью:
– Какой из тебя мужик вырастает! Зависть берет. Повезет же кому-то.
– А почему бы тебе самой не воспользоваться? В конце концов, я не виноват, что младше тебя годами.
– На десять с лишним…
– Наплевать, хоть на тридцать! Арифметика не имеет отношения к любви.
– Еще как имеет, дурашка. Я не могу твою жизнь исковеркать.
– А я могу сам распоряжаться своей жизнью?
– Нет.
– Почему?
– Потому что ты дурашка с замечательным дурашкой.
Так Ольга называла и меня, и мое мужское орудие, благодаря ей превратившееся из баллончика, прыскавшего каждую минуту спермой, во вполне выдержанного товарища.
В институт я поступил легко. В студенческих компаниях, где девушки по-прежнему не обходили меня вниманием, держался опять-таки бравым недотрогой. У меня была Ольга, и никто другой мне был не нужен.
Одна настырная девица, отчаявшись захватить меня в свои сети, как-то воскликнула:
– Да ты, наверное, голубой!
– Нет, я вполне розовый и женщин обожаю. Но почему девушке позволено мечтать о принце на белом коне, а парню возбраняется ждать свою судьбу в виде златовласой принцессы?
У девицы были черные как смоль волосы.
После первого курса мы сколотили бригаду и поехали на шабашку – возводить коттеджи. Стройотрядовское движение давно кануло в Лету, и нам приходилось самим заключать договор, по глупости – устный. Подрядчик нас надул, не заплатил, что обещал, мы пригрозили поломать ему ноги-руки, он нанял бандюков. Словом, забавное было время.
Я рвался к Ольге, мы не виделись три месяца. Но когда я нарисовался на ее пороге – с букетом цветов, шампанским, коробкой конфет и куклой для дочери – Ольга меня не пустила в квартиру.
– У нас все кончено. Не приходи больше! – И захлопнула перед моим носом дверь.
Стоял я дурак-дураком, с куклой и шампанским, не в силах понять, что произошло. А потом стал колотить в дверь:
– Пусти меня! Открой! Я тебя люблю! Немедленно открой!
Честно говоря, до этого мы с ребятами немного поддали в кафешке, отмечая благополучно закончившуюся разборку с бандюками, чей предводитель вошел в положение дел и разрулил ситуацию «по-пацански» – деньги, пусть не полностью, мы получили.
Ольга открыла дверь, наверное, только потому, что боялась привлечь внимание соседей.
