Шамиль Идиатуллин - Город Брежнев
– Какой Болек, блин, он в больничке опять. Комплекс какой?
Он сунул правую руку в левый рукав, покрутил плечом и извлек из рукава блестящую желтую дубинку, к которой толстой цепочкой была прихвачена точно такая же дубинка. Ловко перехватил и крутнул так, что одна из дубинок свистнула в воздухе и со стуком приклеилась ко второй.
Нунчаки, вспомнила Таня, отдернувшись, из ножек табуретки сделал, даже на торцах штырьки с резьбой не до конца срубил. По башке такой если с размаха – пробьет ведь.
– Двадцать второй, – сказала она, не слыша себя. – Двадцать два-ноль три.
Пацану это явно ничего не сказало, да и не могло сказать. Двадцать два-ноль один – адрес ДК КамАЗа, рядом стоял надувной спортзал без адреса, а других зданий в двадцать втором комплексе не было.
Незнакомый адрес, к которому ни у одной из контор не могло быть претензий, пацана как будто обрадовал. Он оттеснил Таню совсем вплотную к скамейке у подъезда, еще раз огляделся, облизнул потрескавшиеся губы, задышал и сказал, улыбаясь и отводя плечо:
– А ты, сука, знаешь, что тридцатники – короли, а остальные мусор?
Сейчас ударит, поняла Таня как будто про что-то постороннее и сказала:
– О. Наконец-то.
Подняла руку, ухватила собачку молнии на своей куртке и повела ее вниз, как можно медленней – и со строгим лицом. Игривость ей не давалась, это Таня давно поняла, а строгость, девки говорят, цепляет даже сильнее.
– Ты че? – спросил пацан, застыв.
– Тридцатник, – сказала Таня. – Я же давно…
В голове вспыхнул вызубренный текст, и дальше она говорила и играла как на репетициях:
– Слу-ушай. А хочешь… Стать моим…
«Любовником» она почти шепнула, глядя пацану прямо в глаза, как на репетиции смотрела на Рамиля.
Пацан отшатнулся и опять поглядел по сторонам. Таня шагнула к нему и положила руку на ватную грудь, не обращая внимания на попытки отшатнуться.
– Ты че? – повторил пацан.
Таня вытянула губы к его вонючим потрескавшимся и сказала низко, как только могла:
– Можно подумать, что тебе то и дело навяливаются в любовницы.
– Т-ты серьезно? – спросил пацан.
Таня чуть отшагнула, запахнула куртку и так же низко и медленно сказала, чуть поводя зажатыми в кулаках полами, как Светличная в «Бриллиантовой руке»:
– Чего ты мямлишь-то? Вот мямлит стоит, вот крутит. Да так да, нет – нет, чего тут крутить-то? Я другого кого-нибудь позову.
– Бля, – сказал пацан. – Ты в натуре, это самое… Дашь?
Последнее слово он прошептал.
Таня поиграла плечами, пытаясь не отводить взгляда от его вспыхнувших глаз и не заорать.
– Прям сейчас, что ли? – уточнил пацан, вертя головой уже не для того, чтобы оглядеться, а чтобы не удушиться шарфом.
– Тебя как зовут, тридцатник? – чуть отвлеклась Таня от текста.
– Серый, – торопливо буркнул пацан и поправился: – Сергей. А тебя?
– Лена, – сказала Таня, махнув ресницами и эффекта ради, и чтобы скрыть вранье. – Ты точно тридцатник?
– Бля буду, – сказал пацан и, кажется, смутился. – Мы как, это самое, в подъезд пойдем?
Таня еще раз махнула ресницами в знак согласия и прошептала:
– Ну-ка, поцелуй меня – как ты умеешь?
– Че, блин, серьезно? – уточнил пацан и, кажется, задрожал.
«И дочь Бабы-яги навалилась на Ивана и стала баловаться и резвиться», – вспыхнула у Тани в голове цитата из Шукшина и тут же еще одна, из Артура: «Между нога и нога быть не должен расстоянья».
Она зажмурилась, чтобы лучше вспомнить, чтобы не видеть и чтобы сосредоточиться не на прыщах и слюнявых губах, а на твердой спине под холодной телогрейкой и немножко – на его вонючем дыхании и отслеживании того, как глубоко ледяные красные руки пробрались под куртку. Влезли, щиплет, больно. Левая рука сгребает ватный слой на плече, соскальзывает, держи, правая – штаны на тощей заднице, он аж дернулся, мерзавчик, шаг назад, тут же шаг вперед и вбок, между нога и нога нет расстоянья, бросок!
Таня опоздала открыть глаза, поэтому долго, очень долго не могла понять, получилось или нет, – просто стало тяжело, легко, пацан охнул, потом стук – и кряк.
Получилось.
Она бросила пацана на скамейку, ногами на спинку, задницей на сиденье, башка о заснеженный асфальт не стукнулась, но сейчас сползла, и все остальное ползло к ней – под стон:
– А, бля, сука, ты охуела?
Вот именно, подумала Таня, попыталась сказать, что дальше было положено по тексту: «О-о, да ты не умеешь ничего! А лапти снял!» – но не смогла, потому сморгнула и увидела лежащие в паре шагов нунчаки. Она подобрала их, гладкие и твердые, качнула в руке и сумела выговорить:
– Пшел отсюда.
– Я тебя убью сейчас, поняла, пизда?
Таня примерилась, присела и двинула локтем, в последний момент сообразив, что пробитая голова – это срок, а рука – не страшно, это комедия с Никулиным, руки все ломают, даже она в детстве. Дубинка свистнула у уха и с твердым стуком подпрыгнула на рукаве телогрейки.
Пацан вскрикнул и закричал сквозь слезы:
– Ты че делаешь, дура, дура, пизда! Ты же сама хотела! Насмерть запизжу!
У Тани потемнело в глазах. Она снова присела, дернув локтем. Стукнуло громче. Пацан заорал:
– Все-все-все!
Он с грохотом обрушился остатками организма со скамейки и попытался отползти, неловко выставив кулак здоровой руки. Кулак был маленьким, не больше Танькиного, и с кровавыми точками поверх цыпок.
– Попробуй только еще раз, сука!
Таня ударила по ноге, попала в сапог, пацан взвизгнул совсем как ребенок, неловко заерзал, вскочил и похромал прочь спиной вперед, не сводя глаз с Таньки. Правую руку он держал на весу перед грудью. Добредя до дорожки, пацан, уже не сдерживая слез, визгливо заорал:
– Я тебя найду, пóняла? Найду и убью!
Таня устало пошла к нему, отводя локоть. Пацан взвыл и убежал.
Таня смотрела вслед, пока он не скрылся за дальним домом, со всхлипом вздохнула и побрела к подъезду Артура. На полпути она спохватилась и попробовала спрятать нунчаки в карман. Они не лезли. Таня, подумав, убрала их за пазуху, спустив одну дубинку в рукав, так что нунчаки висели цепью на шовчике проймы, и только после этого застегнулась. Почему-то было совсем не холодно.
Артура так и не было, и родителей его не было, и соседей. Таня вернулась к двери и упрямо позвонила еще раз – и тут сзади раскрылись двери лифта. Тридцатник мстить пришел, резко поняла она и рывком развернулась, судорожно нашаривая собачку молнии. Но из лифта вышла полноватая красивая женщина в темной дубленке – мама Артура.
Она кивнула Тане с чуть растерянной улыбкой и спросила:
– Никого нет, что ли? Странно. Пропусти-ка.
Она отперла дверь и сказала:
– Проходи. Ты к Артуру? Вот и проходи, давай-давай, замерзла ведь вся.
Мама Артура оказалась очень хорошей. Она совсем не удивилась нунчакам, позволила Тане отрыдаться, напоила ее чаем, потом еще и накормила картофельными оладьями, предварительно припахав к готовке и добродушно сетуя на мужиков, которые и не приготовились, и смотались куда-то. Потом она звонила – сперва по родственникам и знакомым, посмеиваясь и пошучивая, затем, выслушав чей-то тревожный рассказ, уже в милицию и в больницы, без шуток и пояснений. Когда стемнело, мама Артура велела Тане позвонить домой и сказать, что она сейчас приедет на автобусе, так что ее надо бы встретить у остановки. Папка, как ни странно, согласился без лишних вопросов. Мама Артура довела Таню до автобуса, велела отзвониться, когда будет дома, и обещала сообщить, как только найдутся Артур с отцом.
Папка подхватил ее, как маленькую, на руки прямо со ступенек автобуса, обнял и довел под руку, ни о чем не спрашивая. Таня сама все рассказала – ну, почти все. Когда проходили мимо мусорных баков, папка попросил нунчаки, осмотрел их в тусклом свете окон первого этажа, неловко махнул, хмыкнул, сунул поглубже в мусор и предложил:
– Маме не говорим, ладно?
Таня кивнула.
– Но мне – сразу, поняла? Если случится что, или этого увидишь, или еще кого в такой же шапке – сразу ко мне, договорились?
Таня покивала и сказала:
– Конечно, пап. Пошли скорей, позвоним, может, они вернулись уже.
Мама Артура сказал, что они не вернулись, и повторила, что сразу сообщит.
Таня сидела у телефона до ночи. Мамка пару раз выходила с явным намерением загнать ее спать, но папка вышел на перехват и спас, что-то ей нашептывая. Потом подтащил к телефону кресло. Потом укрыл Таню одеялом.
Звонка она так и не дождалась.
8. Как огурчик
– Может, он все-таки шутит так? – предположил я. – Сейчас, такой, ходит вокруг, радуется, слушает, а потом вернется.
Батек прокряхтел что-то сверху – я не расслышал, да и скрежет нижних торцов лестницы о бетон мешал. Впрочем, я и сам особо не верил, что Витальтолич шутил.
В том, что крышку захлопнул он, я уже почти не сомневался, хоть и очень хотел. Батек тоже явно не хотел верить, но других вариантов не было. Он так и сказал. Я подумал и понял, что возразить нечего.
