Виталий Орехов - Демиургия (сборник)
Эта операция ничем не отличалась от остальных, но уж что-то больно она затянулась. Австрийцы долго не могли выбить русских с Мавошенской высоты, а когда выбили, то направили на них такую военную мощь, что, кажется, такое долгое отступление было чудом со стороны русской армии. До окопов оставалось меньше километра, когда вдруг что-то прожужжало у уха Зеркалова и взорвалось совсем рядом. Ноги подкосились и все тело перестало слушаться голову. Через мгновение стало очень больно, больно до шока, до слез. Зеркалов всеми силами старался не потерять сознание и из последних сил крикнул: «Врача! Осколочное ранен..» далее он ничего не смог сделать и отключился. И тьма накрыла горизонт.
…
– Ну куда, решил, Вадим? – уже серьезно спросил у сына Михаил Алексеевич на третий день его пребывания в имении.
– В Петербург, папенька, я поступать буду и учиться в Военной Академии. – твердо сказал Вадим, ожидая любые возражения со стороны отца.
– Неужто в Петербург? Так лямку тянуть охота? Это ты, брат, глупости затеял. В Москву поедешь, на медика выучишься и там в Москве и останешься, а нет, так я тебя самым главным врачом у нас устрою. Губернатор лечиться будет, состояние сколотишь, и я спокоен буду.
– Нет, папенька, я твердо решил, в Петербург. Еще вчера сомневался, а сегодня сон увидел, как наяву, будто бы, война идет, а я нужен солдатам, и, знаешь, бегаю, снаряды рвутся, а я помогаю страждущим. И так меня это задело, что решил, в военную академию пойду, образование там недурное, еще вопрос, где лучше-то, и потом врачом в армии буду. И ты, как не отговаривай, решения своего не переменю. – Закончил Вадим с придыханием. Видно было, что сам он очень нервничал, говорить, меж тем, старался спокойно и размеренно, не сбиваясь.
– Да ты в своем ли уме? В армию он пойдет! Неблагодарный! А коли война? Коли опять с японцами воевать придется?! Или не знаешь, как сейчас наша армия воюет? Чтоб тебя на мясо пустили? Не позволю и точка!
– Папенька, при всем моем уважении к Вам, я решил и буду врачом полковым, будь то война или мир. Кто помогать будет раненным, если война? Кто вены шить будет? Сами говорили, армия сейчас какова, так вот и исправлять надо, один человек еще знаете, что сделать может! Один в поле – воин. Я не идеалист, и только я знаю, что могу. И винтовку держать могу, и корпий наложить смогу.
– Строем шагать?!
– И строем шагать тоже. Не горячитесь, папенька. Я решил. А японской воны не будет боле,… как бы пострашнее чего не было. – совсем тихо закончил Вадим.
– Воля твоя, сын. В Москве ты будешь человеком большим, ты таких дел сможешь устроить, премию получать будешь сотнями, полный пенсион, врач столичный! А так в чине унтерском отправят в Сибирские губернии, и будешь солдат от плоскостопия лечить.
– Очень боюсь, что не буду.
– Как знаешь, Вадим, как знаешь… Только жесткий ты человек какой-то. Ты решений своих не меняешь и как сказал, так и сделаешь. – заметил, погодя, Михаил Алексеевич.
– Что ж,… может, что и жесткий. Только знаете что? Я, пожалуй, последний из жестких-то людей и есть.
– Как так? – удивился отец.
– Да не будет дальше жестких людей, а… а мягкие люди будут. И раньше жестких почти не было, а теперь вообще, все люди сплошь мягкие будут. Дальше не будет людей жестких.
– Странно. Всегда люди были жесткие и будут. И немало их. – Возражение Михаила Алексеевича было понятным – он не вполне понимал про жестоких и мягких людей, что говорит его сын, а потому пытался узнать поподробнее что же у него на уме.
– Нет. Не было их много, а дальше вообще не будет. Я последний жесткий человек, может быть, на всем белом свете. – Твердо сказал Вадим.
– Да какие это люди такие? Жесткие, мягкие, в чем разница-то?
– Ну это как будто внутри жесткие. У которых жесткость в крови. Может это как-то физиологически связано? Я не знаю, но жестким и на свете жить жестко. Они многого редко добиваются, однако оставляют хорошее впечатление, и все как бы их любят, но никогда не принимают близко, как иных. Если же чего жесткий человек поставил достичь, он непременно все будет делать для того, чтобы цели своей добиться и переубедить его очень сложно, практически невозможно, все зависит от цели, которую он решит поставить себе. Многим он пожертвует, чтобы только прийти к ней. Один жесткий человек почти сто лет назад до Москвы дошел, не считаясь ни с тысячами убитых и раненных, ни с советами ближайших ему людей. Он компромиссов с совестью своей не делал – вот еще одна характерная черта всех жестких. Потому и жить им нелегко. Большинство же людей – мягкие, у них, вероятно, этой жесткости в крови и нет, и они, безусловно, большая часть человечества. Среди них и министры есть, и короли… Но что может сделать один жесткий и тысяча, и сто тысяч мягких не сделают. Вот в том-то и суть всех их различий на всех уровнях. Поэтому и чувствуют себя жесткие одиноко, потому как не только с мягкими людьми ничего общего не имеют, но и с такими же как они. Потому что каждый жесткий человек – это как произведение природы, Бога, если хотите. Они уникальны, а потому одиноки, и, можно сказать, единичны. Среди великих мира сего, кого мы считаем великими, почти мягких-то и нет. Они не злые, они целеустремленные и в этом их беда. Мягкий человек скажет себе, мол, ладно, прогнусь-ка немного перед этим, может статься и должностюшку-то его потом и получу. Если думает так человек, то он, безусловно, мягкий. Жесткий же может и убьет начальника, но «прогнуться» себе никогда не скажет. И не потому что у него принципы какие есть, а просто он решил так и все, так природа его устроена. Чтобы жестким быть сила нужна и немалая, вот потому-то их, может, и не будет дальше. Что-то силы-то сейчас ни у кого нет, как…, – Вадим смутился, – как в Конце времен, когда упала звезда-то та самая и отравила все реки и озера. И неоткуда черпать людям силы. Может, и прав был Фердыщенко, когда говорил, что железные дороги человека расслабят. Я даже больше сказать могу, не железные дороги, а сам человек себя расслабит, а расслабив, сильного человека никогда не получит, но, может, так ему и хочется?
– Да ты, брат, философ! – не без удивления выслушал Вадим Михаил Алексеевич. – Ладно, делай, как знаешь, а еще сегодня свидимся, вот хотя бы и за ужином. Там и объявишь свое решение.
– Спасибо, папенька, сегодня за ужином и объявлю…
…
Очнулся Зеркалов на носилках. Была ночь. Нестерпимо болело в боку, и левая рука не слушалась. Зеркалов попытался определить, куда его несут. «Так, Полярная слева, – Слава Богу, на восток… Солдат, – окликнул он несущего. – Сколько времени?»
– Не знаю, время уже позднее. – последовал ответ.
– Почему не слышно артиллерии? Мы за окопами или австрийцы прекратили огонь? – поинтересовался Зеркалов.
– Да зачем ж артиллерия, Ваше благородие, ночь ведь. – Не спеша и как-то нараспев, сказал солдат, несший Зеркалова сзади.
– А да, точно… ночь. – и сам сообразил врач, даже удивившись, как это он не понял раньше.
Он попытался определить, что у него ранено и до какой степени. «Рука, видимо, сломана, лучевая, открытая… – рассуждал он про себя. – Что же в боку? Печень? Нет, печень по-другому болит, да и очаг локализован, скорее ранение в двенадцатиперстную. Зашивать необходимо». Он взглянул на бок. Он был аккуратно перевязан женской рукой, сестрой милосердия, подумал Вадим.
– Сколько до госпиталя? – спросил врач, понимая, что госпиталь был, вероятно, уже близко, так как в округе не было трупов, и Зеркалов, как он понял, находился за окопами.
– До госпиталя километра 3 еще, но что Вам госпиталь? Его эвакуировали, а Вас несем в хирургическую за второй заставой.
Зеркалов решил, что там по крайней мере будет находится Котоев, который, если не был эвакуирован в числе госпитального персонала, то непременно, остался в хирургической, так как помимо него самого, наверняка, после этой операции были раненные, которым была нужна безотлагательная хирургическая помощь. Он, видимо, мог и ожидать его в госпитале, но так как Зеркалов там не появился, то должен был понять, что ранен, и уже послал за ним. Значит, в хирургическую.
Когда пришли, было уже за полночь. Хирургическая второй заставы представляла из себя бывшую купеческую избу, галицийскую хату, в которой в свете керогаза врачи проводили операции раненным. Зеркалова там узнали сразу. Опытные врачи сразу сообразили, что операция необходима незамедлительно. Вот и все, что запомнил врач, опять впавший в небытие.
Зеркалов очнулся на следующий день, было светло и около часа пополудни. Голова жутко болела от эфира. Он спросил у ближайшего ассистента Котоева.
– А, доктор теперь Котоев. Он, может, на операции сейчас.
– Так позовите доктора Котоева, как освободится.
– Хорошо.
Зеркалову принесли попить, и пока он пил, пришел Котоев.
