Елена Стяжкина - Всё так (сборник)
У Надиной коллеги после такого зачина появились дети. Почти совершеннолетние. Очень долго ее муж собирался. А тут как раз старшему ребенку поступать. Тестирование он, конечно, пройти мог, но плохо. Потому что травмированный двусмысленной ситуацией и безотцовщиной. Значит, за деньги надо было поступать. На контрактной основе. Надина коллега дала. Она хорошо зарабатывала, ей было не жалко. И хотелось выглядеть хорошо в глазах мужа. А второму, младшему, наняла репетиторов.
И радовалась. Поплакала, конечно, но радовалась. Надины коллеги доктору ее хотели показать (и надо было!), но тут дочки ее с мужем законные, правильно выращенные с отцом – две сразу, погодки – замуж пошли. Эта женщина сильно отвлеклась на свадьбы, хлопотала-хлопотала…
А потом уехала в Йемен. Переводчицей при миссии Красного Креста… Три года уже. Фотографии шлет. Счастливая. На всех фото – как фруктовое мороженое. Счастливая, свежая… У нее все хорошо.
– Я давно хотел сказать тебе, Надя… Если тебе Витасик сейчас вредный, то мы с ним можем снять квартиру. И уходить в нее ночевать.
– Что за глупости?..
– Нет, ты подожди. Я давно собирался, но все как-то не получалось. Я и сейчас не хочу тебя расстраивать, но ты должна знать, Надя…
А вот другая коллега – в двух университетах доцентом плюс в их институте на полную катушку, – так вот, она не доводила до «ты должна знать». Держала все под контролем. Все: передвижения, график питания, список блюд, дни рождения всех друзей детства и коллег по работе, марки машин начальника, учительниц (у нее мальчик был), директора школы, пристрастия всего постороннего мира. У нее муха мимо не пролетала. И что?
А то же самое. Пукнуть мужу было некогда. Но умудрился. Полюбил другую женщину. Засранку. Сейчас этот муж ходит как «халамиднык», ест в «Макдоналдсе», ездит на велосипеде и просится назад.
Если мужчина что-то хочет сказать, он скажет. Это неизбежность. К этому, как к смерти, подготовиться невозможно.
Надя открыла уши и посмотрела на мужа Сашу смело и решительно. Стреляй!
– Ты должна знать, Надя, что у нас будет ребенок…
– Витасик? – на всякий случай уточнила Надежда Михайловна.
– И Витасик. И еще один. Ты, Надя, извини, конечно, и не пугайся раньше времени, тем более что уже совсем поздно. Ты, Надя, беременная. У тебя, Надя, четыре месяца уже месячных нет. Грудь налилась. Врач сказал, что двадцать недель, не меньше.
– Какой врач? Ты сдурел, что ли? Голова уехала?!! Саша, ты идиот или где?!
– Надечка, – ласково так, как собаке уличной, но опасной, сказал муж Саша. – Надечка, ласточка. Ну, некоторые женщины это очень трагически воспринимают. Но это ничего страшного. Это у всех бывает и проходит. Пять месяцев всего осталось. Ты потерпи…
– Саша! Ку-ку! Ку-Ку! Витасик с тобой играется, видишь? А ты сидишь тут и бредишь!
– Ку-ку, Витасик. Ку-ку! – без энтузиазма спрятался муж Саша. Рассердился. Дальше говорил жестко. – Надя, мы твою кровь на хорионический гормон человека, он же хорионический гонадотропин, если тебе интересно, сдали. Ответ получили положительный. Не перебивай! Кровь твоя была не на голодный желудок плюс еще стресс, поэтому другие анализы – с большой вероятностью ошибки. И их мы делать не стали… Но потом передумали и рискнули. Хорошие получились анализы. Честное слово… В лаборатории сказали, что нужно повторить. Я бы сдал кровь, но моя, врач сказал, не подходит… Ясно тебе?!
– Не ори на меня! Мог бы и раньше сказать, если такой наблюдательный! Я тебе не крыса подопытная! У меня – культурный ранний климакс!
– Культурный? – удивился Саша.
– Не ори на меня! Юннат! Мог бы и раньше сказать! Не чужие же люди! – рассвирепела, просто рассвирепела Надя.
Муж Саша предательским образом менял ей зубные щетки. Только Надя привыкнет, а щетка – в ведре. Или вот колготки. Раз в месяц – две пары новых. Зачем? Зачем столько, если Надя любит брюки, а под брюками не видно? Но нет. Новые купит, старые выбросит. С расческами – та же история. С фильмами на дисках. Все новое – в дом, а Надя и старое не успевала. Апельсины всегда покупал дорогие. Она как-то сказала, что в детстве не наелась. Теперь наелась, обожралась, можно сказать. А он все несет и несет, несет и несет…
Надя заплакала.
Саша засмеялся.
Витасик немного подумал. Посмотрел на них обоих и присоединился к Наде.
Потому что это очень обидно, когда взрослый, почти старый мужик сидит себе и смеется…
* * *Касе надо сделать зарядку, искупаться. Потом прическу.
Странно, но в ванной у Каси болят суставы. А в стойке на голове – не болят. И фен… Кася не любит фен. Рука затекает, немеет. Прическа получается долгой. Одну сторону наладит, а другая – мокрая. В кудрях.
Нет, что ни говорите, бигуди надежнее.
Значит, зарядку, искупаться, прическу и умереть. Дети, Касе надо умереть. Ей это уже полезно. И правильно для окружающих.
Этот поляк, этот поляк Йосик, который сделал несчастным нашего Севика. Этот проклятый поляк…
Он приходил к Касе.
С Маришей. Да-да-да. Глаза бесстыжие. Кася ей – шкаф! Перед шкафом не стыдно. А Кася всем – шкаф. И не надо, не надо… Да, странный, да, антикварный, да, с инкрустацией и надеждами на хорошую продажу. Но в сущности.
Глаза бесстыжие. А этого поляка она любит. Кася разбирается. Чует. И ноги Маришу не держали, и руки плавали. И вся – дура глупая в этом Йосике. В Севике так никогда.
О чем надо было раньше сказать?! О Маришиной подлости? О том, что она – утка подсадная. А кому сказать?! Кому? Наташе? Мише? Чтобы он побежал к ректору, а ректор не понял и ему было бы проще выгнать Мишу на пенсию из-за психиатрического диагноза? Выгнать легче, чем понять. А Миша побежал бы. У него с ректором единение.
Ректор как заместительная терапия союза бывших безбожников.
Йосик-поляк приехал не специально, но и специально тоже. По обмену молодыми лидерами общественных организаций. Нормальные люди едут обменивать себя в Штаты. А этот – к нам. Была бы граница, были бы пограничники, они бы сразу его задержали. Идиота.
Приехал – и к Касе. «Здравствуйте, я правнук Доры Штурман…»
Ждал, подлец, что Кася в маразме бросится во всякую правду и раскаяние. Но Кася сразу поняла: деньги. Квартира. Имущество. У Каси есть. От царского режима еще. Дорины, конечно. В банке с солеными огурцами закатаны. Кстати, не забудьте. Она в кладовке стоит, в мусорном углу. Кася каждый год ее перекатывает. Огурцы – свежие, бриллианты – старые. Что им сделается? А Наташка – хозяйка бестолковая. С ней удобно делать схованки.
Но этот Йосик! Сразу стало ясно: будет претендовать.
Кася тоже сказала: «Здравствуйте!» Пригласила в дом. Чайку-кофейку. Пили кофе растворимый. Они, европейцы, – кофейные люди. Хоть какую гадость в чашку набросай и скажи, что кофе, – будут пить.
Кася любит чай. И Ной…
Он издалека подбирался. Это потом уж Маришку-шпионку заслал. А сначала почти слезами плакал. Фотографии просил. Чтобы хоть просто посмотреть на нее, на Дору.
Рассказывал: когда война началась, все на Восток, а Дора с детьми – на Запад. Прямо в понедельник. Еще поезда ходили. Не в Польшу, конечно, но на Запад.
У Доры в Варшаве подруга жила. Немка. Врач.
Риск большой. А по-другому как? Дора о немцах все знала. О фашистах. Письмо к подруге, Барбаре Рапп, в подкладку юбки зашила. Мол, так и так, племянники твои и сестра твоя, Дора, очень хотели бы увидеться. И поскольку война предоставляет нам такую прекрасную возможность в виде полного отсутствия границ и прочего порядка, то решили мы идти к тебе пешком, пробираясь через страшные препятствия. Прими нас, Барбара, даже если меня по дороге убьют, все равно – прими.
Эта немка тоже была анархисткой, поэтому шанс, что ее не затянуло в арийское болото, оставался.
Дору с детьми могли убить. Шальная пуля, взрывы, авианалеты, отступающая армия, наступающая армия. Но до Львова она добралась. Немецкий у Доры был исключительный. Это – да. Кася помнит. Харкающий такой, как будто она всю жизнь доила шварцвальдских коров и ждала Парсифаля. Йосик и Берта по-немецки не говорили.
Из Львова Дора доехала до Варшавы с полным комфортом. Ее совсем немножко побили в тюрьме, но потом, когда юбку распороли в поисках рации или шифровальных кодов, нашли письмо и признали за свою. Разрешили ехать. Фашисты разрешили.
Это могло такое быть. Могло. Дора часто говорила, что в лагерях она «сидела за дело».
В немецком лагере сидела за связь с подпольем.
А в советском – за то, что была в немецком.
А на самом деле – правильно. Дора признавала. Обиды не держала. Даже за зубы.
Этот польский Йосик сказал, что первые зубы Доре выбили еще во Львове. И Барбара очень долго искала дантиста. А все дантисты в Варшаве были евреи. А евреи жили в гетто.
Дора просто хотела починить зубы, если разобраться. Поэтому держала связь с гетто. Если бы восстание прошло успешно, то какой-нибудь дантист сделал бы Доре скидку. Она очень хитрая была. И выгоду свою знала…
