Дмитрий Липскеров - Леонид обязательно умрет
Между позывами она, задыхаясь, проговорила:
– Не из-за вас это… Умираю…
«Конечно, – подумал зародыш. – А то из-за кого?»
Он продолжал испускать свои ядовитые нано-частицы, более не желая ощущать в ее внутренностях, в соседстве с собой чей бы то ни было чужой детородный орган.
Уж как ее, бедную, выворачивало, как корежило!..
Платону представилась картина женского тела во всем его реалистическом виде. Тело, которому совершенно наплевать на чужой глаз. Он поначалу был удивлен, что, даже стоя на коленях, задом к нему, упершись дрожащими руками в пол и изрыгаясь грязью, эта мучающаяся молодая женщина все равно оставалась привлекательной. Какая-то природная одаренность охраняла ее тело во всех ситуациях от неэстетических поз или все телоположения делало эстетичными, и Платон вдруг ощутил сильнейшее сексуальное возбуждение.
Ему было несвойственно так быстро восстанавливаться. Тем более что объект вожделения в данный момент отчаянно страдал. Платон отметил в себе ранее ему неизвестное чувство влечения к страданию, был даже слегка ошеломлен таким аморальным и нездоровым самоосознанием, но произошедшим в нем химизмам сопротивляться оказался не в силах.
Драгоценное кольцо вновь примерил на свой палец плебей. И чем больше она страдала, тем яростней и сильней становился капитан КГБ.
Так в первый раз эмбрион на практике осознал, что не на все его воля. Космос ему не принадлежит, хотя он его полноправный житель. Просторы Вселенной могут бороздить все, кому угодно, даже чужаки, хочет этого Вселенная или не желает этого вовсе. Насилие – главное несоответствие порядку вещей, установленному Богом. Он противоречия устранять не желает, пустив все на самотек. Ему же – малой конечной субстанции, оставалось лишь из всех сил вырабатывать яд, чтобы отомстить ей за чужое вторжение.
Совершеннейшая аномалия произошла и с ней.
В первую секунду, от насильственного вторжения капитана, она испытала вместе с рвотными корчами и чувство ненависти ко всему мужскому роду, тем более что мужское отличие ворвалось в совсем не предназначенное природой для этого место. Во вторую секунду ее вновь вывернуло, да так мучительно, что зрение от скакнувшего давления расфокусировалось и глаза перестали различать паркетины перед самым носом… Через пятнадцать секунд, совершенно не готовая к тому, она испытала такой невероятной силы финальный аккорд сладострастия, будто по клавишам фортепиано, как по наковальне, грохнули молотом, словно в ее теле слились все временные реки и само время остановилось, оставив лишь внутри нее вечный отзвук финального аккорда.
У Платона Антонова все было скромнее. Это по сравнению с ее достижением. Но по меркам его нервной системы ощущение было из ряда вон выходящим. Словно он готовился выстрелить из обычного «ТТ», а вместо этого испытал новое оружие.
Он еще долго трясся всем телом, а ее сознание вовсе отсутствовало на этой земле…
Так капитан КГБ Платон Антонов вошел в ее жизнь. Не с охапкой алых роз зимой к парадному подъезду, не с бесконечной пачкой денег и утонченной красотой лысины абрека, а прокрался через черный вход, ненарочно гаденько и оттого так сладенько!..
Он никогда не оставался у нее ночевать. Вернее, она не позволяла. Мягко, несвойственно собственному характеру, просила его уйти, хотя еще несколько минут назад кричала в исступленном наслаждении так, что у Слоновой Катьки во вставных челюстях ломило, а Се-Се плакал навзрыд, ощущая себя совершенно несчастным. Настоящие путешественники всегда обходятся без женщин, успокаивая себя, глотал море из собственных слез горняк!..
Она говорила, что ни с кем не может ночевать, что натура у нее такая – проспать всю жизнь в одиночестве, и не в капитане вовсе дело.
Он не спорил, всегда уходил, лишь долго-долго смотрел на прощание в ее чистые глаза. Чего-то там силился выглядеть…
Как раз все дело заключалось именно в нем.
Юлька мучилась двойственным состоянием отчаянно. Видеть не могла его гэбэшную физиономию, но, когда глаза закрывала, мозги тотчас затуманивались, а тело ожидало вторжения.
Эмбрион тоже не собирался сдаваться, травил ее кровь нещадно, превратив лицо молодой женщины из полного жизнью, спелого и розового, совсем в чахоточное, с ввалившимися щеками.
На работе единственная подруга Ксана все допытывалась, что происходит, советовала пойти к врачу, но Юлька отнекивалась, успокаивая, что все нормально, мол, осенняя тоска в ней поселилась.
Бросая подругу, она садилась за свой рабочий стол и без устали отвечала на письма радиослушателей, относясь к строчкам, выходившим из-под ее руки, со всей душевностью, со всем состраданием, на которое был способен ее организм. А потом, сопереживая, она составляла концерты по заявкам. Кому она сострадала?..
«…мой сын Николай находится в Псковской колонии… Передайте, пожалуйста, для него песню в исполнении Муслима Магомаева…»
«…Женечке, единственной, которую я любил… Пусть она послушает, там, на небесах… “огромное небо, одно на двоих”…»
«…спасибо вам, Юлечка! Хорошие вы концерты делаете, сердечные…»
Иногда, в эпистолярный период, ей являлось лицо Пашки Северцева, смотрящее из пространства грустными глазами. Пашка иногда спрашивал, как из преисподней: «А меня кто пожалеет?»
Потом она решилась. Поинтересовалась у Платона до постели.
– Что с ним сделали?
– С кем? – не понял капитан, аккуратно вешая брюки на спинку стула.
– С Северцевым.
– Понятия не имею…
Он обнял ее что есть силы. А ее опять затошнило.
– Узнай! – почти приказала она.
– Любишь? – сдержанным шепотом поинтересовался он.
– Тебя люблю, – соврала с трудом.
– Узнаю, – пообещал он. – Криницин – его фамилия…
Уж как эмбрион корчился всеми своими уже достаточно прибывшими клетками, как ненавидел капитанскую «доблесть», а еще более испытывал отвращение к ней, которая поменяла извращенную похоть на любовь к отцу. Он, еще безвестный, безымянный, продолжал мстить, чем мог, заставляя Юльку блевать именно в моменты соития с Антоновым, прививая матери стойкое ощущение, что мучения ее все от мрачного капитана исходят, от его ненормальной страсти.
Конечно, где-то в глубине себя он понимал, что именно эта ненормальность и удерживает родительницу возле чужого ей человека, но соглашаться, смириться зародыш с этим не желал, а потому Юлька исправно блевала, впрочем, как и испытывала праздничный утробный салют.
А как-то вечером Антонов уже в дверях, уходя, коротко сказал:
– Расстреляли.
– Что? – сначала не поняла она, расставшаяся в мыслях с капитаном как полчаса. – Что?
– Расстреляли твоего Криницина… Ну, Северцева… Третьего дня и расстреляли…
И захлопнул дверь.
Потом он не приходил три дня, а она все это время провалялась на тахте почти в забытьи. Ее даже не тошнило по утрам.
Звонил телефон надрывно. Ксанка, наверное. Но она ничего не слышала, старалась не слышать…
Эмбриону было даже не по себе от чувства жалости к собственной матери.
Так ей и надо, думал он, но яды все же не пускал, продолжая размышлять о материнском Космосе и о глупой ерунде, которая случается с носительницами Вселенной. Если бы они знали, целой частью чего они являются, вероятно, их мозг женский со временем развился бы до мужского, а так лишь бабьи бесплодные муки!.. Мужчины же подспудно осознают, что являются ненужным звеном в цепи эволюции, а оттого их серое вещество развивается куда как быстрее и мощнее, чем женское. А все для одной цели – желание осознать, почему они не нужны? Как так случилось, что в них – деятелях науки, искусств, философах, осмысляющих бытие, – Космос, по гамбургскому счету, и не нуждается… А вот так!.. Вот потому!..
Для физиологических радостей, для мыслительного процесса, двигающего научно-технический прогресс, они еще сгодятся, чтобы Космосу не напрягаться самому. Мужская особь работает на комфорт Космоса. Так муравьи работают на матку. Помрет матка, конец всему муравейнику!..
Антонов появился в третий вечер, под самую ночь. Изголодавшийся, он жадно целовал ее шею, а она, подождав, пока чекист насытится поцелуем, как комар, не жравший полжизни, затем оттолкнулась от него негрубо и от окна, прижавшись спиной к подоконнику, вопросила:
– Откуда знаешь?
Он не понял вопроса, глянул на нее с удивлением, продолжая расстегивать ремень. Платон за время встреч с Юлькой похудел и накануне проворачивал шилом новую дырочку в поясе из кожзаменителя. Сейчас эта дырочка разъехалась, и ремень можно было выкидывать.
Он понял.
– Ты забыла, где я работаю.
– Как же так быстро?
– А чего тянуть? За тройное убийство… – Он свернул ремень в клубок и, словно змею, положил на сервант. – Знаешь, как он их убивал?
– Не хочу, – отвернулась она к окну. Смотрела на зеленые купола церкви, стараясь не слушать.
