Александр Снегирёв - Бил и целовал (сборник)
Самодельная дыба крутанула плечи. В плечах оборвалось. Показалось, что кожа лопнула, жилы лопнули. Он висел, касаясь земли кончиками пальцев ног – балерун, исполняющий партию мученика.
– Простите меня, простите за моего деда!.. Как больно, больно-о-о, простите!..
Слезы высохли, раскаяние иссякло, и Степан осознал реальность. Он, бывший Миша Глушецкий, ныне Степан Свет, пойдя на поводу у своей впечатлительной натуры и в состоянии алкогольного опьянения, подвесил сам себя в сарае для граблей и лопат. Никто не знает, что с ним случилось. Никто не поможет.
Вечерело. Холод усиливался. Ночью будет минус.
Плечи горели, плечи дергало, в плечах стреляло. Адова вязальщица сматывала его вены и сосуды в клубок. Занемевшей ногой Степан нащупал плиту позади себя. Оперся о ручку духовки. Подскочил. Боль в вывихнутых плечах сбила его с плиты.
От боли замутило. Боль окутала плотным саваном. Снова попятился, пытаясь залезть на плиту. Тщетно. Боли стало так много, что она перестала существовать. Ничего не осталось, кроме боли. А значит, и ее самой не стало. Боль пропала, но выбраться Степан не мог.
Он скулил. Потом выл. Рычал. Пыхтел. Кричал. Проклинал затянутый им самим узел.
На стенке напротив были наклеены вырванные из журналов фотографии знаменитостей – сейчас старые, выцветшие. Катрин Денев, София Лорен, Лев Лещенко, Алла Пугачева, Жан-Поль Бельмондо, Ален Делон, Гагарин, Адриано Челентано. Группы «Бони Эм» и «АББА». Президент Кеннеди с супругой Жаклин. Лица плыли, смешивались перед глазами. В одной блондинке, кормящей ребенка, Степан узнал мать. Слабо обрадовался.
– Мама?
– Да, мой хороший.
– Мама, что случилось?
– Какая разница, сынок. Все давно мертвы. И палачи, и жертвы. Как ты только додумался такое с собой сделать?
– Я хотел понять его. Попросить за него прощения.
– И как, понял?
– У него была вера, а я сомневаюсь…
– Сынок, сомневающиеся люди милосердны, а те, у кого вера, – фанатики. А с извинениями ты, может, и поспешил, не все в НКВД были злодеи. Сколько историй про порядочных людей. И судили не всегда невиновных. Заговорщиков хватало, бунтовщиков, ненадежных. Возможно, он никого не истязал. Может, даже спасал. А если и досталось кому, то за дело. И вообще, люди просто работали, выполняли поставленные задачи.
– Нашелся мученик! – встрял гнусавый возглас. – Хочешь кровь чужую с себя смыть, с дедули своего душегуба?
Пацан с густыми усами порноактера, стоящий рядом с Бельмондо, перекатывал сигарету из одного угла рта в другой.
– Отец?
Пацан сплюнул.
– Че те вообще известно о справедливости, о понятиях? Ты кем себя возомнил? Решаешь, что хорошо, а что нет? Добро от зла отделяешь? Осуждаешь, оправдываешь. Ты че, прокурор? Искупить вздумал, чистеньким стать, душу спасти?
– Правда в том, что ты, Миша-Степа Свет, страдаешь себе в удовольствие, – произнес новый голос.
Степа повернул глаза и увидел лыбящегося капитана в наглаженной, ладно сидящей форме.
– Твоя жизнь пресна. Ты ходишь за умирающими не из жалости, а чтобы очнуться и жить. Но тебе этого мало. Ты толстокожий. Как и я. Тебе нужны эмоции посильнее. Ты и сам изувер порядочный, да только кишка тонка! Я хотя бы осмелился! Твоя боль нужна только тебе. Скоро ударит мороз, и к завтрашнему вечеру ты издохнешь. А послезавтра не воскреснешь. Ты слабак. Мне, Степану Васильевичу, не ровня. Я таких, как окурки, давил!
Мать повернулась к капитану Свету и посмотрела на него так, будто между ними что-то было, и только они знают об этом. Капитан ей подмигнул. А отец захохотал, и папироса на его нижней губе тряслась.
– Папа, папочка… зачем ты оставил меня…
Блеклые лица с журнальных страниц кричали, вопили, визжали. Доходяги в телогрейках, с впалыми щеками стучали кирками, холеные жены лагерных начальников, все, как одна, с лицами Жаклин Кеннеди, сладостно отдавались блатным в переполненных трюмах, сытые, невыспавшиеся следователи, похожие на Алена Делона, хлопали ладонями по столам, Софии Лорен в обтягивающих платьях валили деревья, с верхних нар скалились беззубые, изуродованные, состарившиеся дети. Мать делала неприличные движения языком, ребенок у нее на руках уродливо морщил личико, дед издавал ртом пукающие звуки, отец выкидывал коленца в каком-то дурацком танце. Все они требовали от Степана, потешались над Степаном, тыкали в Степана кривыми пальцами и культями.
Что-то блеснуло между дверной притолокой и стеной. Из последних сил Степан натянул веревку, на пуантах сделал шаг к двери.
Орден Ленина.
За доску притолоки был засунут орден Ленина. Так в нагрудный кармашек швейцарам чаевые засовывают.
Степан задышал часто. Размял ноги как мог. Упираясь ими в поперечные бруски на стенах, в полки, в старые ящики, стал лезть. Срывался и лез. На землю сыпались инструменты, гвозди, садовый инвентарь. Веревка ослабла, растянулась. Удалось спиной перевалить через балку.
Упав на плиту, он не ощутил удара. Лежал, тяжело дыша, смотрел на вздувшиеся кисти и пальцы, не поверил, что они – часть его. Вздувшиеся пальцы и есть он. Вспомнил, как мать делала вино из черноплодки и надевала на бутыль резиновую перчатку. Вино считалось готовым, когда перчатка «вставала». Кисти рук очень походили на «вставшие» перчатки. Стоило большого труда поднять руки ко рту. Укусами распотрошил узел. Глубокие бордовые борозды оплели запястья.
– Как хорошо… как же хорошо это было…
Он мял пальцы, грел во рту. Заставил пальцы ожить. Поддерживая одну руку другой, нащупал орден. Вытащить не получалось, железка засела крепко. Тогда он вырвал орден из дощатого зажима граблями.
Потребовалось время, чтобы прорвать гимнастерку, вставить штифт и закрутить прижимную гайку. Сунув кое-как сапоги под мышку, Степан доплелся до дома. Остановился перед фотографией. Посмотрелся. И увидел свое отражение.
Несколько дней он отлеживался. Плечи опухли, боль не проходила. Он перестал думать о Кате, без телефона и планшета связь прервалась. Он грыз сухие макароны, жевал хлеб, ел сахар, разводил муку водой. Однажды утром, лежа на диване, скатил зрачки в углы глаз, скосился на стену. На ту часть стены, с которой они с Катей сорвали фанеру. Под одной дырочкой в бревне набежала свежая дорожка трухи.
Степан взял топор. Едва окрепшими руками поддел фанеру в гостиной. Сорвал лист. Мыши кинулись врассыпную. Одна замешкалась возле его сапога. Маленькое тельце трепетало, головка вертелась. Степан осторожно, чтобы не раздавить, переступил через мышь, подошел вплотную к стене – бревна были сильно изъедены. Степан смотрел на дырочки, на переваренную жучком древесину. Он надел фуражку, заправил пилу бензином и вытянулся по стойке «смирно» перед фотографией.
– Борьба с внутренним врагом обостряется. Пора с ним кончать! Есть!
Степан Васильевич Свет отдал честь, завел пилу. Мотор взревел. Степан Васильевич Свет примерился и направил бегущую острую цепь на пораженное бревно. В лицо ударил фонтан стружки. Удерживать пилу было трудно, руки болели, но Степан Васильевич Свет упорствовал. Сощурившись, он навалился на пилу. Запахло жженой древесиной. Бревно упиралось. Пила застревала, глохла. Степан Васильевич Свет не отступал.
Чтобы изъять из стены одно бревно, надо выпилить два, ведь в каждом бревне есть паз, в который вложено последующее. Наконец пила прошла стену насквозь. Пробившийся в прорезь луч рассек ночь. Вторая прорезь – второй луч. Степан Васильевич толкнул бревно ногой. После второго удара полуметровые бревна вывалились под кусты калины. Степан Васильевич сам едва не упал. Холодная ночь стала просовывать свои щупальца навстречу свету и быстро залезла сама. Степан Васильевич вышел во двор и осмотрел бревна:
– То-то же, не будешь теперь мой дом жрать!
Степан Васильевич Свет распилил бревна на части. Боль в руках его подзадоривала. Кое-как расколол чурбаки. Отнес свежие дрова в дом. Скомкал валяющуюся на столе бумагу, копию завещания. Ломая спички непослушными пальцами, растопил печь. Бумага вспыхнула, как вампирское сердце. Сухое дерево горело охотно, с готовностью, сухое дерево истосковалось по огню.
– Нравится огонек, вредитель?
Степан Васильевич Свет оглянулся на фотографию. Степан Васильевич Свет смотрел с одобрением.
Степан Васильевич Свет натолкал в топку побольше дров и снова взял в руки пилу.
– Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход… – С песней на устах Степан Васильевич выпиливал пораженные куски бревен. – Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!
Бревна с дырочками на оголенных участках стен закончились, и он стал топором срывать оставшуюся фанеру.
Обе спальни и зала с кухней заполнились мусором и опрокинутой мебелью. Под сапогами хрустели стекло и фарфор.
Степан Васильевич Свет забыл о времени, боли, усталости. Он рвал со стен фанеру, пилил, колол и загонял в топку свежие чурбаки. Если бы ночь знала, сколько новых отверстий появится в стенах, она бы не торопилась протискиваться в то первое, узкое, в два бревнышка. Теперь ночь свободно плескалась в доме, а свет хозяйничал у нее в тылу.
