Эден Лернер - Город на холме
− Я о такой свидетельнице даже мечтать не мог, – сказал военный прокурор. – Жалко только, что из Кирьят-Арбы.
− Почему? – сделала Малка невинные глаза.
− А то сами не понимаете.
За три дня до первого заседания “а-Арец” опубликовала Малкины данные с соответствующими комментариями. Ну конечно, необразованная репатриантка из России, склонная, как и все они, к тоталитарному сознанию, живет в поселении и делает все, что ей диктуют. В поселениях, оказывается, мужчины диктуют женщинам, сабры иммигрантам, урожденные евреи герам, а рав диктует всем. Странно они нас себе представляют. Даже мне с моим более чем отрывочным образованием был виден нижайший уровень этой журналистики. Назвав Малку необразованной, они конкретно облажались. У них у самих дипломы Еврейского Университета в Иерусалиме. Я уже не говорю о том, что кроме стандартного набора русский-английский-иврит, она знала еще и французский настолько, чтобы читать на нем профессиональную литературу. Их версию происхождения ожогов и шрамов у Малки на спине мне узнать еще предстояло.
Когда на следующий день я явился на утреннюю молитву в русский миньян, народ встал и зааплодировал. Для меня это было более чем странно, я не сталкивался раньше с этим обычаем и вообще ничем не заслужил оваций. На работе шеф сказал:
− Береги ее, that lotus blossom[271] of yours.
Он бы еще напомнил завести машину, прежде чем ехать, и автомат дома не забыть.
− Почему lotus blossom? − спросил я. Лучше использовать возможность узнать что-то новое, чем без толку раздражаться.
− Да каждая из них, в общем, цветок, – неопределенно хмыкнул шеф. – Если не мегера, конечно.
В течении всего времени до процесса мы находили у дверей нашей квартиры корзины с цветами, воздушные шарики, домашнее печенье и записки “Не бойся, сестренка” и “К правде, к правде стремись, чтобы ты жил и владел землей, которую Господь, Бог твой, дает тебе”[272].
Накануне процесса я пошел на вечернюю молитву в синагогу Авраама Авину. Бессильный сделать больше, чем уже сделал, я мог только одно – просить. Просить, чтобы ей не причинили больше боли, чем она может выдержать. Молитва за других у меня всегда шла легче и чище, чем молитва за себя. То, что я знал о себе, тянуло меня вниз, обращаться наверх с просьбами о себе лично я не решался. Пусть Всевышний сохранит меня, пока я нужен. После окончания молитвы Ури Страг тронул меня за локоть.
− Пойдем на улицу. Это не разговор для святого места.
Мы вышли.
− Не бойся, он сдохнет. Голодовка больше двух месяцев – это гарантировано посаженная печень. Это я тебе как врач говорю. Максимум полгода-год. Но это при условии, что голодовка честная.
− А что, бывает, что они тайком едят?
− А как же. Марвана Баргути[273] даже на видео записали, когда он во время голодовки весь обед стрескал.
− А когда это было?
− Когда-то в середине нулевых, не помню точно. Был большой скандал. Ты что, не помнишь?
Ну да. В середине нулевых у меня не было проблем, насущнее Марвана Баргути с его липовой голодовкой.
Заседание назначили почему-то на час дня. Тесть сказал, что заберет близнецов из школы и встретит нас в здании суда. Я усомнился.
− Вы уверены, что они там нужны? Маленькие еще. Если они не центр внимания, они начинают бузить. Оно Малке надо?
− Им пора взрослеть. Если не сейчас, то когда?
В хевронском штабе сказали, что нам выделят транспорт и отвезут. Оружие мне велели не брать. В любой другой ситуации я бы их послал. Но раз они дают нам транспорт, значит, и охранять по дороге будет кому. Они сказали, что будут ждать нас в одинадцать тридцать у главного входа в синагогу Тиферет Авот. Когда мы туда подошли, то увидели толпу женщин с колясками и детьми. Человек тридцать, не меньше. Когда они заметили нас, словно волна пробежала. Из рук в рук передавались букеты цветов, и скоро Малку уже видно не было. Так, охапка цветов на ножках. У дверей синагоги стояла королевская чета – рав и рабанит, основавшие поселение в далеком 68-м, когда большинства из нас еще на свете не было. Впрочем, стояла – это я не прав. В последние годы рав сильно сдал здоровьем и передвигался на инвалидной коляске. А рабанит ухаживала. Малка повернулась к ним лицом и склонилась в глубочайшем восточноазиатском поклоне, что было довольно нелегко с такой кучей цветов. Я похолодел. Будет ей сейчас проборка за нееврейское поведение. Было очень тихо. Несмотря на кучу детей кругом, было слышно только, как от весеннего ветра шелестит целлофан, обернутый вокруг букета у подножки инвалидной коляски. Рабанит, когда-то бывшая еврейской девочкой из Бронкса, перешла на язык своей юности.
− Give them hell, girl. Give them hell[274].
Я не расслышал, что Малка ей ответила, да и сама рабанит наверное не расслышала. Над синагогой завис вертолет “Яншуф”[275]. Женщины как по команде ухватились за свои шляпки и косынки. В усилитель, перекрывая шум двигателей, раздалось распоряжение:
− Стамблер, поднимитесь на крышу, оба два! Ваше такси приехало.
Одним из главных моих в жизни удовольствий было управлять машинами – чем мощнее, тем лучше. Но никогда так не было, чтобы хоть один из этих грейдеров, бульдозеров, экскаваторов, кранов на платформе – вот так вот преодолел свою тяжесть и взмыл в небо. С 2000 года я в той или иной степени солдат, а в вертолет сел впервые. Господи, как легко и хорошо. Но я тут же вспомнил, куда мы летим, и сжал Малкину руку. А вот она, похоже, об этом думать не хотела. Только и слышалось:
− Шрага, посмотри, какая красота! Это что, Эйн-Геди? Нет, Эйн-Геди дальше на восток! Ой, видишь там красные крыши? Это Кармей-Цур? Не знаешь? А кто знает?
В ней было все, чего мне так не хватало в себе самом, – легкость и яркость, теплые живые эмоции и доверие к миру. Как маяк на темном берегу, оно светило, это доверие, не убитое ни пытками, ни насилием. Светило всем, кому посчастливилось с ней рядом находиться.
Нас ссадили на крышу, и скоро я понял, почему. Перед зданием суда толпились люди с видеокамерами, стояло много полицейских машин и вэнов с названиями разных новостных каналов. Какими-то коридорами нас провели в комнату с длинным столом для конференций и экраном на стене. В углу на табуретке стоял титан с кипятком, лежало все для кофе и чаепития. За столом сидели тесть, Мейрав и Смадар и еще какие-то люди. Увидев мать, Мейрав и Смадар встали. Я ни разу не замечал за ними ничего, кроме общеизраильской расхлябанности и типично сефардского пофигизма (да простит мне Йосеф), а тут они встали синхронно и четко, как регулировщицы на пхеньянском перекрестке. “Встаньте, мисс Джин Луиза, – отчетливо прозвенело у меня в голове. – идет ваш отец”.
Сюрпризы на этом не закончились. Я уже научился читать Малкино лицо и понял, что она удивлена и обрадована. Прежде чем до меня дошло, что происходит, она обнимала двух других сидящих за столом – стройную немолодую даму в брючном костюме и парня в джинсах и черной водолазке.
− Шрага, это мой брат Ярон. А это его мать, Орли.
Орли, которая в свое время вынимала из тестя душу, почему ему на голову свалилась дочь из России. Ярон, бывший для нас всех непроходящей головной болью потому, что после армии он вышел из шкафа и жил со своим бойфрендом. Тесть страдал, я сказал, что извращенцев в моем доме не будет, а Малка, набравшаяся в университете всяких идей, честила нас гомофобами и мракобесами. Они все-таки пришли ее поддержать. Насчет Орли у меня была своя теория. Ее старший сын делал ученую степень в Бостоне и, если я не ошибаюсь, намылился там остаться. От Ярона внуков она уже точно не дождется. Остается Малка, вот она и решила помириться. Пускай. Все равно никто не заменит нам Офиру. Что до Ярона, то черт его знает. Малка к нам его не приглашала. Но есть интернет, есть телефон, да и до Тель-Авива недалеко. Значит, они все-таки общались. Наверное, что-то нормальное есть в его душе, раз он любит свою сестру. Кто бы ее не любил.
В комнату зашла молоденькая солдатка и настроила экран. Перед нами появился зал заседания суда. Пока что пустой. Идеальный вариант. Мы видим Малку, она знает, что мы здесь. Как всегда, она старалась, чтобы окружающим было по максимуму эмоционально комфортно. Только пальцы в моей руке становились все холоднее и холоднее. Зашел военный прокурор:
− Пора, гверет Стамблер.
Под столом Малка погладила меня по руке и пошла. Я проводил ее взглядом и уставился воспаленными глазами в экран. Заснуть в прошлую ночь я даже не пытался. Зал постепенно наполнялся людьми. Кого только тут не было. Одних депутатов Кнесета я насчитал четыре штуки. Весь цвет движения за гражданские права. Интересный у них концепт гражданских прав. Чуть поодаль от всех сидела коротко стриженая блондинка в строгом черном костюме. Явно не журналистка.
− Доставьте обвиняемого!
Доставили. На инвалидной коляске, не встать бы ему с нее подольше. Рядом с коляской встала пожилая женщина, похожая на сушеную рыбину из русского магазина.
