Ольга Покровская - Булочник и Весна
Тем временем сквозь толпу к инструменту пробрался охранник и, по проторенной им дорожке, Серж. Его белый лоб, яркие космические глаза и улыбка, не причастная творящемуся бедламу, подействовали на публику отрезвляюще. Кольцо разомкнулось и струйками стекло со сцены. На ней остался один примёрзший к банкетке Петя.
– Спасибо, всё хорошо! – отчётливо произнёс Серж и жестом отпустил стража порядка. – Друзья мои, лучшее доказательство того, что музыка превосходна, – когда она идёт в народ! – проговорил он, обращаясь к залу, и гениальной рукой тронул Петино плечо.
Дальше я смутно помню вращение ослепительных люстр, скользящие взгляды, пчелиный гул и, слава тебе Господи, наконец – безлюдный гардероб!– Это что было? – спросил Петя, когда мы вышли на улицу. Я сунул ему сигарету и сразу – в лицо – огонёк.
– Запахнись, простудишься.
Он послушно застегнул пальтишко.
Багряная, замазанная желтоватым светом московская ночь повлекла нас, куда глаза глядят. Смутно я пытался припомнить – где у меня машина? А потом бросил – лучше сначала зайдём посидим где-нибудь. Когда сомнамбулически мы приблизились к первому перекрёстку, за нашими спинами раздался вопль:
– Стойте, сыны! Меня подождите!
Я обернулся: по слякотной улице к нам спешил Михал Глебыч. Охранника он прогнал к машине и, настигнув нас, пошёл в ногу, весело поглядывая на Петю.
– Ну и денёк! Сперва Илюша ваш мне в храме отчебучил! Теперь ты ещё, Петька! Чего полез-то? Я ж тебе велел – не лазить за рояль! – задирался он и вдруг, не выдержав счастливого воспоминания, захихикал.
Петя остановился и с удивлением, будто не узнавая, поглядел на Пажкова. Сигарета выпала из его пальцев. Лунатичным движением он взял Михал Глебыча за отвороты шубки и, протащив десяток шагов в глубь скверика, швырнул на скамейку.
– Наглая скотина! Крути свои бабки и не лезь в мою музыку! – стенал он сквозь зубы, встряхивая и вбивая Пажкова в деревянные реечки. – Ты гоблин, а она – Богородица! Не лезь к ней, понял? Тронешь пальцем – убью!
– Петька, ты с шампанского, что ли, захмелел? Ой! Ох! Да куда ж ты! – хохоча, икал Михал Глебыч и вдруг, неожиданно ловко притянув Петю за воротник пальто, стукнул его кулачком в нос. – Ну всё, сынок! Остыл? Высморкайся! – беззлобно сказал он и, откинувшись на спинку скамьи, перевёл дух.Петя и правда остыл мгновенно. Сел рядом с обидчиком и, поискав по карманам платок, промокнул подбитый нос. Не то чтобы он очнулся, но как будто перешёл из одного сна в другой.
– Эк ты меня любишь, Петька! – отдышался тем временем Пажков. – Подлецы мои льстят мне, а ты – по дружбе, всю правду. А я тебе тоже правду скажу. Ты сам виноват. Сам такой-сякой. Почему не предупредил, что у тебя война? Надо было предупредить. Сам виноват, сам на себя пеняй. А то чуть что – Михал Глебыч! Девушка не любит – Михал Глебыч виноват! Россия одурела – опять Михал Глебыч! Отоспись, и чтобы утром в офис – как огурчик! – велел он и, соскочив со скамейки, резво вылетел на улицу, куда успела уже подрулить его машина. Водитель не глушил мотора, они исчезли в секунду.
Мы тоже вышли под фонари и медленно двинулись в обратном направлении.
– Ты помнишь его лицо? – проговорил Петя, оглянувшись на меня. Глаза его были жуткие – одни зрачки. – Помнишь, как он сказал: «в народ»! Народ – это, значит, я! Серж – царь, а я – народ. И вот они все смотрят на меня, а я оглох – лица ржущие вижу, а смех не слышу. Им плевать, как я играл. Тут другое…
Он помолчал, похлюпал носом и, взглянув на мутную, в ошмётках снежной слякоти улицу, решительно проговорил:
– Я вот что сделаю! Скажу: Михал Глебыч, отец родной, помоги! Что хочешь… Пусть он хоть пальцы мне потом перешибёт – я готов платить чем угодно, лишь бы этой твари не было в музыке.
С чёрной грустью я слушал его. Петя забыл, как минуту назад тряс Пажкова, издевательски погубившего его игру. Для него остался на земле один Серж.
– А что про Илью он там говорил? – сказал я, предпринимая попытку переключить его мысли.
– Про Илью… – повторил Петя, смазав кровь из-под носа, и взглянул удивлённо на свою испачканную красным руку. – Про Илью… А что про Илью?..70 Разлука и наследство
Простившись с Петей, я стартовал в деревню и тёмной моей дорогой попытался не то чтобы осмыслить – хотя бы припомнить происшедшее за день. С момента, как я узнал, что Мотя в Хабаровске, не прошло и суток, но густота событий раздвинула время. Мне казалось, за мелькнувшие двенадцать часов я прожил неделю.
Фантастическая Петина выходка, последствия которой нам, конечно, ещё предстояло расхлёбывать, затмила внезапный Мотин отъезд, но теперь, ночной дорогой, он сверкнул из глубины дня. И сверкнули мамины слова про Лизку – что она плачет на новом месте. Я не знал, как разом разрулить все эти не связанные друг с другом, но одинаково касающиеся меня вопросы.
Было около десяти, когда я свернул на Отрадново. Купол аквапарка сегодня впервые подсветили изнутри. Сквозь стекло стали видны серпантины гигантских горок и берега пока ещё сухих бассейнов. Я въехал в деревню и, поскорее загнав машину в ворота, помчался в избушку к Илье.
Он открыл быстро, на первый стук. В левой руке его был зарядник от телефона, а правую, как всегда, не отмытую, с перьями краски, он протянул мне.
Я скинул ботинки и шагнул в то мало пригодное для жизни пространство, которое Илья трудом сердца и рук смог превратить в горницу. Несмотря на дремучие стены и колышущуюся на грани небытия обстановку, здесь было светло, чисто. Мне захотелось прислониться и окраситься этой чистотой, посветлеть, как «светлеет» тёмная одежда, если прижаться ею к свежей побелке.
– А я уволился, представляешь? – сказал Илья, кидая зарядник в рюкзак. – Вот, завтра с утречка домой!
– Как? – сказал я, вмерзая в пол посреди комнаты.
– Чайку попьёшь со мной? Я тебе всё и расскажу! – сказал Илья и, подхватив с лавки канистру с водой, плеснул в чайник. Звук его голоса был всё тот же, но как будто с отболевшей печалью, с первой «сединой».
Я сел к столу, и Илья, поставив чашки, тоже сел, подпёр ладонями голову.
– Прямо и не знаю, с чего начать… – вздохнул он. – Ты понимаешь, Пажков, оказывается, хочет, чтобы у Архангела Михаила был его лик – то есть его, Михал Глебыча! Ему ангел в часовне понравился, вот в чём штука! Хочет, чтобы в храме был такой же вот ангел, но с узнаваемыми чертами. Нос, говорит, чтобы мой был, задорный… Чтобы потомки не забывали, кто возродил им из пепла древний монастырь! – И Илья улыбнулся, как будто речь шла не о демоническом всполохе тщеславия, а о детской шалости, которую вполне можно извинить.
Я слушал его, успокаиваясь, можно даже сказать, примиряясь. Обстоятельства в нашей истории складывались как надо, по правде. Не мог Илья служить при пажковских делах. И Петя не мог выиграть у Сержа. И Мотя не могла остаться, потому что я не удосужился полюбить её, как полагается.
– Так неловко получилось, – продолжал, вливаясь в мои мысли, Илья. – Я хотел ему сказать честно, что не могу этого сделать, не из какого-нибудь там осуждения, а просто мне перед Архангелом неудобно! Хочу сказать – а сам молчу, как дурак. И тут Михал Глебыч меня обнял и стал рассказывать, как он в детстве в этом храме бывал, с батюшкой беседовал. А потом раскрывает портфельчик, а там фотографии. Да на вот, у меня тут одна осталась! – вскочив, он принёс с подоконника заляпанную побелкой папку из-под акварельной бумаги и протянул мне.
Я бережно – как всё, что получал от Ильи, – взял её в руки и открыл. В ней поверх эскизов поблёскивала цветным глянцем крупная фотография Пажкова. Это был оплечный портрет анфас, на нём Михал Глебыч с задумчивым и честным, совершенно рябым лицом засматривался в будущее. Если бы Пажков надумал баллотироваться в президенты, это фото могло бы лечь в основу имиджа.
– Это, говорит, тебе для образца, потому что позировать времени нету! – продолжал Илья, и бодрый его голос легонько дрогнул. – Набросай, мол, Архангела, на бумаге пока, а я потом погляжу. Ну вот и всё… А я, ты понимаешь, Костя, вдруг как начну ржать! Не над ним, а просто…
Я на секунду закрыл глаза. Гогот публики вокруг рояля, лавочка, слабый запах крови, – всё перемешалось и двинулось на меня тучей.
– И что Пажков? – спросил я, преодолевая морок.
– Да ничего! Сказал, что я маляр и век буду маляром, потому что у меня самосознание маляра! – облегчённо улыбнулся Илья. – Потом пошел к Диме и сразу с ним про всё договорился. Всё они ему сделают, и архангела, и по портрету. Не прав я, наверно! – сказал он и взглянул вопросительно. – Ведь если обернуться на историю, действительно всегда это было, так и работали художники, многие шедевры так созданы… – И он пожал плечами, словно впервые осознал собственное отличие от племени, которое прежде считал своим.
– Жалеешь, что отказался?
Илья, выпрямив спину, замер на миг. Должно быть, слушал себя: жалеет или нет.
