Шамиль Идиатуллин - Город Брежнев
А сам-то ты не бил пацанов, что ли? – спрашивала та же сволочь иногда. А я ведь бил, не раз – позавчера, например. Но это было не в счет, по чеснаку если. Я для самозащиты, иначе Гетман меня проткнул бы на хрен – на радость морозоустойчивым червям. Да и какой он пацан, он старше меня в полтора раза, небось, и вообще.
Мне самому эти доводы казались не слишком убедительными, но, по крайней мере, отвлекали. Сейчас, например, реветь расхотелось. Захотелось морду себе набить, чтобы не улыбался так, дебил прыщавый. Вот интересно, считается избиением подростка, если сам себе морду набьешь?
Поразмышлять над этим я не успел. В дверь стукнули и слегка раздраженно спросили:
– Турик, выходишь, нет? Мне клей нужен.
– Да-да, уже, – сказал я, засуетился, накинул рубашку, сполоснул морду, закрыл воду, которая все это время, гудя, била из крана, и отперся.
Мимо меня тут же протиснулся к ванне деловитый батек. Он с утра побродил по комнатам, примериваясь к отошедшим и поцарапанным обоям, вытащил с антресолей связку рулонов, покрытых цементной пылью, и еще какие-то мешочки строительного вида, намешал в половом ведре обойный клей и теперь запаривал его, будто тесто, в ванне с горячей водой на дондышке.
Батек вообще будто с цепи сорвался на тему «Хозяин в доме»: второй день подстукивал молотком то там, то здесь, двигал шкафы, бродил с кисточками наперевес, подкрашивая косяки и подмасливая петли, починил старый пылесос, древний утюг и электрический будильник, зловеще громыхал на балконе и уже вынес к мусорке два мешка с разнообразным содержимым. Ладно хоть меня всерьез не припахивал – так, по мелочи.
В прихожей уже были расстелены газеты, поверх которых красиво разлеглись обои, три пары ножниц и рулетка. Вот это я понимаю, каникулы: батек по уши в клее, мамка на кухне, как всегда, а у меня свобода.
Мамка сидела на кухне все последние дни, даже если не готовила. И долгие беседы с батьком они там вели, а не перед теликом, как обычно. Вот и хорошо. Бар ведь как раз рядом с теликом, в той же стенке.
Я скользнул в зал, прислушался, убедился, что мамка стучит ножом на кухне, а батек в такт постукивает в ванной – очевидно, деревянными щипцами для белья, которые у нас служили мешалкой для всего, что отмывается, – и аккуратно открыл дверцу бара. Коньяк стоял между двумя непочатыми водками и вином с угрюмой этикеткой, которое родители хранили третий, кажется, год ради какого-нибудь совсем особого и все никак не наступавшего случая. Коньяка было меньше, чем мне запомнилось, – полбутылки примерно. Странно – это я столько вылакал, что ли? Не, не мог. Гости не приходили. Родители без гостей не пьют. В любом случае мне хватит, решил я и быстренько сунул бутылку под ремень, прикрыв рубашкой. Уже меньше таясь, вытащил из кармана приготовленную промокашку, сложил туда несколько шоколадных конфет из плоской коробки с верхней полки бара, прикрыл дверцу и отправился в свою комнату. Быстренько оделся, переложил бутылку в карман драповых штанов, конфеты – в другой, убедился, что нигде ничего не торчит, выскочил в прихожую, чуть не помяв раскинувшуюся там бумажную красоту, и крикнул, обуваясь:
– Пап, мам, я гулять!
– Надолго? – спросила мамка, чуть высунувшись из кухни.
– Как получится, – бодро сообщил я, стараясь не смотреть на мамку.
Лицо у нее припухло, веки и нос покраснели, и вообще она не очень хорошо выглядела. Может, потому, что, как и батек, третий день на улицу не совалась. Посоветовать им прогуляться, что ли, подумал я и тут же передумал. Еще согласятся, причем прямо сейчас, со мной, всей семьей с горочки кататься и снеговика лепить – и рухнул мой план. Как-нибудь потом.
– Давай-ка, чтобы не до ночи получилось, – скомандовала мамка. – И если замерзнешь – пулей домой.
– Да-да, конечно, – сказал я, торопливо застегивая телягу.
Мама поморщилась и сказала:
– Папа же хорошую куртку купил, модную и современную. Что ты как бич-то ходишь?
– Мам, ну все так ходят. А куртку порву еще, я ж на горку, – бойко соврал я и щелкнул замком.
Мамка вздохнула и спросила в спину:
– Папе помочь не хочешь? Надорвется ведь.
– Мам, ну я предлагал, – сказал я жалобно, обернулся и затоптался на месте, показывая всем видом, что мне жарко и душно, но если что, я готов остаться и радостно ползать по потолку, придерживая верхний край обоев.
Мамка махнула рукой и сказала:
– Беги уже.
И я побежал.
Наверное, надо было сперва позвонить – но я не стал, из конспирации и чтобы сюрприз был. Я ж и так знал, что Танька, раз сама не позвонила, дома сидит. Гулять она не любительница. А сидит одна, потому что отец в вечернюю, а мамка опять убежала к больной родственнице. Часов до одиннадцати как минимум.
Неправильно я знал. Таньки дома не оказалось. Я позвонил, постучал, вышел во двор, оглядел ее окна. Никто не выглядывал, занавески не шевелились, а для люстр еще светло было. Я оглядел двор. На детской площадке возились салажата, а нескольких совсем мелких карапузов, упакованных до состояния облопавшегося медом Винни-Пуха – мохнатого, коричневого и врастопырку, – мамаши вяло возили на саночках, то и дело останавливаясь для затяжных переговоров друг с другом.
Может, в магазин пошла, предположил я, обошел вокруг дома, заглянул в соседние дворы. Там царила та же щенячья гульба. Ренатика и его отряда храбрых пиздюков тоже не было. Ну и слава богу.
Подожду. Не домой же идти.
Я сидел, потихонечку мерз и расстраивался. Совсем ведь иначе все себе представлял.
Это я ночью придумал, совсем неожиданно. Лежал, не мог уснуть, слышал даже сквозь нахлобученную на голову подушку, как мамка с батьком опять бродят туда-сюда, щелкают выключателями, гремят посудой и разговаривают шепотом, разносящимся по квартире куда сильнее, чем обычный голос. Ну вам-то чего не спится, думал я тоскливо. У вас отлаженная жизнь, все тихо, спокойно и понятно на тыщу лет вперед. С понедельника до субботы днем работа, знакомая и нестрашная, вечером телевизор, в воскресенье пельмени, два раза в месяц прием гостей или, наоборот, поход в гости. С мая дача опять пойдет, с августа консервирование. И так всю жизнь, тихую, спокойную и честную. Ни экзаменов, ни злых ментов, ни мук совести.
А у меня ни фига не понятно. Ни увлечений, ни любви, ни дружбы настоящей. Серого убили, Шапка шлюха, Саня и остальные – ну, приятели, не больше. Музыка мне пофиг все-таки, читать не люблю, кино тоже не особо цепляет. Получается, что мне вообще ничего не нравится и вряд ли понравится – так что и ждать нечего. Хотя кто меня спрашивает, чего я там жду. Все равно случится – и не порадует.
В этом году экзамены, через два года поступать, а я и не знаю куда. Или не поступать – тогда работать, на конвейер, например, или помощником на литейку. Что-то совсем не прикалывает. Можно, конечно, в армию, но мамка давно предупредила, что не переживет этого, – не меня, конечно, предупреждала, а батька, но я слышал. С одной стороны, а что делать, с другой – жалко мамку, тем более что я в Афган проситься буду. Если уж армия, то настоящая, а не стройбат какой-нибудь.
Но это ладно, это еще дожить надо, аж четыре года. Для меня последние-то полгода длиннее всей предыдущей жизни вышли, а тут в восемь раз дольше. Я ж не выдержу. Днем еще туда-сюда, отвлечься можно: погулять, с пацанами побазарить, треньку себе устроить, помахаться, в конце концов, – а ночью такой возможности нет. Лежи, скрипи зубами и пытайся выскочить из закольцованного фильма, в котором ты выходишь из лифта, а там Хамадишин стоит и обратно тебя заталкивает – чтобы умереть.
Фильм мне крутили не каждую ночь, конечно, иначе я бы сдох давно, но частенько. И если уж начиналось, фиг из этого кольца выскочишь. Хоть рыдай, хоть подушку грызи, хоть что делай. Я даже фонарик отыскал, чтобы под одеялом читать, и книжку специально нашел поскучнее – «Белый дом: президенты и политика». Пару раз помогло, отрубился почти сразу, а потом все – перестал воспринимать: двадцать раз читаю про избрание Эйзенхауэра, а вижу лифт, Хамадишина да руки свои. Черные и скользкие.
А вчера ночью вдруг получилось тему сменить. Вспомнил Таньку – как она меня со смехом домой выпинывала. Не знаю, почему вспомнил, но думал про нее долго, и чем дольше, тем больше млел, радовался и предвкушал непонятно что. Состояние стало теплое и благодушное, как в новогоднюю ночь после второй рюмочки. И я решил, что это неспроста. Что раз у меня одинаковое состояние от коньячка потихоньку и от похода в гости к Таньке, то надо проверить, что будет, если совместить эти состояния. Вдруг случится прогрессия – арифметическая или там геометрическая. Ну или какое-то продолжение возникнет.
Я не то чтобы в Таньку был втюренный, просто она девчонка, симпотная причем. Про себя как про особо классного я не думал, но девчонки вроде как считали меня симпатичным, а Танька вообще неровно дышала – если я, конечно, понимал что-то в женских манерах, поведении и прочей психологии. И та же психология, не говоря уж про рассказы пацанов, всячески намекала, что сочетание коньяка с девчонкой может стать совсем праздничным.
