Олег Зайончковский - Кто погасил свет?
Шерсть чешет голову:
– Что значит «специализированный»? Блатной?
– Не знаю… – отвечает оробевший Нефедов. – Тетя Таня не говорила.
Где-то за этими стенами томится Надя. Юная женщина лелеет выношенный ею плод любви и не смеет дать ему имя в ожидании своего рыцаря. Но не знает она, что рыцарь ее уже рядом. Проделав далекий и трудный путь, он намерен приступить к осаде замка. И в этом ему помогут его верные друзья.
Нефедов, Шерстяной и Марыська набирают полные груди воздуха и кричат что есть мочи:
– НА-ДЯ!
С карнизов роддома валятся перепуганные голуби и, на лету просыпаясь, мечутся вместе с эхом.
В окнах замка показываются женские головки. Лица прекрасных пленниц молоды и бледны… впрочем, кажется, не все… Приглядевшись, друзья замечают среди них и смуглые, и даже одно совершенно черное.
– Полный интернационал, – констатирует Шерстяной. – Да здравствует дружба народов.
Он шлет всем роженицам воздушный поцелуй, но те, похоже, разочарованы. Постепенно головки одна за другой пропадают, и остается лишь одна с забавным пучком волос на темени, похожая на ананас, выставленный дозревать на подоконник. Женщина-ананас улыбается; возможно, у нее слабое зрение, а может быть, ее тоже зовут Надей. Как бы то ни было, сердце Нефедова принадлежит не ей.
Первая попытка окончилась неудачей, но еще рано расстраиваться. Нужно просто обойти здание кругом и повторить свой призыв у другого фасада. Друзья так и поступают – и с тем же как будто эффектом: вначале с карнизов падают голуби, потом из окон выглядывают разноцветные женщины. А потом остается одна. Единственная.
Надя скрывается ненадолго и появляется снова – с маленьким белым коконом на руках. Игорь стоит потрясенный.
– Столбняк напал! – смеется Шерстяной. – Ну же, папаша, поздоровайся с ними!
Словно конферансье, выводящий артиста на комплимент, он поднимает ослабевшую руку Игоря с зажатым в ней букетом и весело машет Наде.
Марыська судорожно роется в сумочке, нашаривая пудреницу. Она плачет.
Дядина квартира
После часа удалой езды электричку стало понемногу прихватывать за колеса. Огней за вагонными окнами прибывало. Будто прикуриваясь друг от друга, они делились и множились, где выстраиваясь в цепочки, где высыпая гроздьями. Белые и цветные, всяк по-своему пламенея, искрясь и мерцая, огни сливались в единую величественную светящуюся кляксу. Москва напоминала бескрайнее поле подожженной травы или грандиозный разворошенный костер, погасить который не в силах были бы все пионеры в мире. А Нефедов был маленькая хворостинка, уготованная для этого костра. Проснувшись, он опять глядел в окно, но уже не находил в нем своего отражения.
К вокзалу электричка подходила осторожно, продергиваясь в густом сплетении рельсов, словно ниточка сквозь основу. Немногочисленные ее пассажиры, собранные по ночным платформам, прекратили клевать носами, оживились и завставали, снимая с полок поклажу. Последние свои метры она ползла еле-еле, но застопорила все равно неожиданно, будто ткнувшись во что-то лбом. Молодым мужским голосом электричка объявила прибытие на конечную станцию и испустила продолжительное облегченное шипение.
Сразу по выходе из вагона Нефедов ощутил, как на уши ему надавило воздухом. Впрочем, атмосфера костра-Москвы оказалась не жаркая, а примерно такая, как в духовке, выставленной на минимальную мощность, или в помещении с плохо отрегулированным кондиционером. Уютного сходства с большим помещением добавляло и здешнее небо – низкое и желтоватое, словно давно не мытый потолок. Оно надежно скрывало от глаз москвичей пугающую картину космоса.
Зато, несмотря на поздний час, здесь хорошо была представлена картина разнообразных человеческих отношений. Вступать в эти отношения так или иначе был вынужден каждый, кому вздумалось путешествовать по ночному городу. В метро и на улицах, которыми Нефедов ехал и шел, сверяясь с легендой, наговоренной ему Шерстяным, он везде ощущал толчки и касания людских тел. Игорь ловил на себе мимолетные оценивающие взгляды; с ним заигрывала реклама, чьи страстные, как мычание дауна, призывы порой не поддавались расшифровке. И не только реклама хотела быть им услышанной. Взобравшись с ногами на лавочки, шумели полночные пивные подростки; галдели кавказцы, «орлами» рассевшиеся на тротуарах, ругались простуженными голосами голоногие проститутки.
На всех языках, кроме русского, Москва заговаривала с Нефедовым, смущая и создавая впечатление сложности, недоступной его пониманию. А ведь он помнил ее совсем другой. Когда-то ночная столица выглядела величественно-молчаливой, словно швейцар в мундире, туго застегнутом на желтые пуговицы. Пустынные ее проспекты светились, как отутюженные лампасы, а строчки бессмертных лозунгов горели на ее крышах, подобно орденским планкам.
Все это осталось в прошлом. Сравнение оттого и пришло на ум, что в последние годы Нефедов нечасто посещал Москву. Просто отпала надобность – практическая и иная. Ненужной была и сегодняшняя его поездка, хотя об этом, конечно, думать теперь было поздно.
Он подходил уже к дому, где, согласно легенде, должен был проживать Шерстяной. Здение оказалось большим и важным, выстроенным как раз еще в старомундирные времена. Однажды, много лет назад, Нефедов ночевал в подобном доме. Архитектурная ассоциация или схожесть пьяных ночных обстоятельств напомнили Игорю общежитие Московской филармонии, Марыську и кошмар с участием тараканов.
История сделала виток, однако не повторилась. Хотя и здешний подъезд вонял кошками, но лифт уже был современный, глухой, в котором Лидия Ефимовна, страдающая клаустрофобией, кончилась бы, не проехав двух этажей. Двери на лестничной площадке тоже были современные – мощные и неприступные, способные, наверное, выдержать выстрел гранатомета. Впрочем, одна из этих дверей была гостеприимно распахнута.
Дальше уже – никаких подобий. Квартира оказалась почти шикарной, а Шерсть выглядел обрюзгшим и постаревшим. На носу его были теперь очки, придававшие ему до смешного интеллигентный вид. Правда, в них и в домашнем шелковом халате он вполне гармонировал с обстановкой своего нынешнего жилища, отчасти напоминавшей почечуевские мемориальные интерьеры.
Покончив с объятиями, друзья прошли в комнату, уставленную книжными шкафами. Похоже, это была библиотека, служившая по совместительству гостиной.
– Славное, однако, жилье завещал тебе дядя, – заметил Нефедов, осторожно усаживаясь на антикварный диван.
– Ага, – кивнул Шерстяной. – Только оно мне досталось безо всякого завещания.
– Правда? – Игорь качнул ногой. – Но жилье все равно славное.
– А хочешь знать, Гарик, почему оно мне досталось?
– Ну… потому что он умер. Ты сам по телефону сказал…
– Он не умер – его убили!
– Если убили, то умер… – возразил машинально Нефедов. – То есть… что ты мне хочешь сказать… как это так – убили?
Шерсть придвинул к дивану старинный столик на гнутых ножках.
– Убили, Гарик, убили. Прямо в этой чудесной квартире… – он прихлопнул ладонью по столику.
– Как, прямо тут?
– Нет, не тут, а на кухне. Я расскажу тебе, только выпьем сначала за мое новоселье.
Покопавшись в серванте покойного Питерского, он добыл в нем хрустальные рюмки и бутылку советского еще коньяка «ВК».
– Мы похожи на мародеров, – заметил с усмешкой Игорь.
– Пустяки, – отмахнулся Шерсть. – Дядя сам был не ангел… Я только в его хозяйстве плохо еще ориентируюсь.
Коньяк не утратил крепости и на вкус был вполне хорош. Мысленно поблагодарив шерстяновского дядю, Нефедов вернулся к вопросу о его убийстве.
– По правде сказать, дело темное, – Шерстяной почесал в затылке. – Собственно, оно так и не раскрыто. Кто его и за что – неизвестно. Ясно только, что дядю грохнули сковородой.
– Сковородой? – изумился Нефедов. – Для профессора как-то странно…
– Менты говорят – ничего странного, сковородой убивают часто. Удивились только, что дядя был не женат. И при том же весь дом перевернут был, как при ограблении. Короче говоря, сковороду они забрали как вещдок, а через месяц принесли обратно. Сказали, что дядино дело – висяк и что заниматься им – сейчас некогда.
– Все-таки как-то дико… – поежился Игорь. – И неужели теперь ты на этой сковороде готовишь?
– Ну, какой из меня кулинар… – Шерстяной усмехнулся. – Есть тут одна. Тоже, можно сказать, от дяди по наследству досталась.
– Ты же сказал, что он жил один.
– Один. Только она объявилась уже после его смерти… Представляешь? Приходит с вещами и говорит: «Я аспирантка то ли из Брянска, то ли из Бердска. Ваш дядя ведет у нас курс и пригласил меня тут пожить».
Нефедов пожал плечами:
– Надо было ей объяснить и назад отправить.
– Да я объяснил… – Шерстяной замялся. – Но она даже книжки пропылесосила… Такая хозяйственная… Чувствую, что надо ее выставить, а как-то неловко.
