Адель Барабаш - Письма русскому буддисту
У Марии большие красивые ступни. Марк поцеловал ее в лоб и вернулся к окну. Ему было любопытно, как закончится эта история. Мужчина в синей шапке уже не сопротивлялся, он лежал вниз головой, прикрыв ее руками и не шевелился. Одна женщина сидела рядом на скамейке, по-мужски раздвинув ноги и опершись ладонями о скамью, вторая ходила вокруг, может быть, трупа в синей шапке с помпоном, и нервно курила.
Марк посмотрел на обувь Марии и вспомнил, что она всегда носит плетеные сандалии на тоненькой подошве, потому что она высокая.
Мария разглядывала книги, будто впервые в этом доме. Потом сняла тяжелое кремовое платье и легла, не разуваясь, на диван. Когда они хотели любить друг друга, они не разговаривали. Марк подошел к дивану и стал расплетать сандалии Марии, но она одернула ногу и нахмурилась. Марк вернулся к окну. Человек в синей шапочке, сложившись пополам, стоял, одной рукой держась за скамейку, второй за живот. Женщины снова кричали, но не так громко, как прежде, и яростно жестикулировали. Может, итальянки, подумал Марк. В комнате запахло уксусом. Мария расплетала тугую толстую косу. Марк часто зашевелил ноздрями, чтобы скорее привыкнуть к запаху. Женщины взяли под руки маленького человека в синей шапочке и понесли куда-то в сторону набережной. Марк повернулся к Марии. Он смотрел на ее круглые плечи, большие коричневые соски и думал о человеке в синей шапочке. Марку ужасно вдруг захотелось вырвать его из рук этих растрепанных злых женщин, отвести в уютное кафе за углом дома, накормить, выпить с ним вина, поговорить о музыке или об архитектуре ар деко.
Но крупное красивое тело Марии, ее волосы, заполнившие диван, ее большие ноги в плетеных сандалиях, ее черные густые брови – все требовало любви. Марк разделся донага, обул коричневые туфли и лег рядом с Марией.
О чем не расскажет глухая женщина
Человек был маленького роста, сигары же курил самые большие, толстые ароматные.
Народности был неопределенной – чтобы быть евреем, ему не хватало скромности, чтобы грузином – прямолинейности, чтобы татарином – красноречия, чтобы русским – душевности.
Утром он выпивал чашку ароматного кофе и съедал яйцо, сваренное всмятку, его добродушной кухаркой Эльзой, великой выдумщицей и болтуньей. Затем надевал кудрявый каштановый парик со старомодной стрижкой, рубашку цвета обласканного солнцем верблюда, пиджак цвета бивней индийского слона и оливковые брюки. Обувь носил удобную, с круглым носом и полукруглым широким каблуком.
Впрочем, то, во что он одевался, досталось ему от одного странного незнакомца в кабачке за углом гостиницы, где тот играл однажды вечером на саксофоне, после чего исчез и никогда больше не выходил на сцену этого уютного негритянского кафе. Передача роскошного гардероба произошла в одно мгновение, когда концерт был окончен, к Карлу подошла пухлая черная женщина и улыбаясь так, что щеки почти скрыли ее блестящие, болотного цвета, глаза, наклонившись к его круглому лицу – сказала: От него, – указала пальцем на убегающего в распахнутую дверь музыканта и поставила рядом со столиком зеленый чемодан с шероховатой крокодиловой ручкой.
Карл принял подарок, открывать не стал, доел кролика в соусе из мозгов белой обезьяны и базилика и отправился домой, чтобы снова начать считать, сколько заварных чайников – индийских, китайских и прочих побила Эльза за последние две недели, а затем пить виски, курить сигары и ходить по комнате, придумывая разных персонажей, их судьбы, выборы, и самые коварные неожиданные повороты их жизни, и нахохотавшись и нарыдавшись вволю, лечь спать, одев клетчатую пижаму и колпак цвета тихоокеанской медузы гаги.
Но в этот вечер его планы нарушил чемодан и, оттеснив привычную жизнь Карла, заставил закопаться в чужие костюмы и новенькие шелковые носовые платки. В тот вечер Карл плакал, как детеныш пингвинов, отбившийся от стаи и заплутавший в беспощадной арктической вьюге. Он перебирал одежды и придумал грустную историю про бродягу саксофониста, что скитается по разным кабачкам этого большого города в поисках той пожилой дамы, которая однажды ему сказала: «Когда ты играешь, со мной говорит господь».
Карл трясся от рыданий, сидя в позе лотоса на полу перед чемоданом. Потом стянул колпак, вытер им слезы и захохотал. Он подумал, что, когда саксофонист снова встретит эту милую даму, вероятно, она будет уже глухой и не узнает бедный музыкант, что ей говорил Господь.
Карл любил конфеты, дельфинов и жирафов… и сказки. Карл был человек маленького роста, но сигары курил самые большие, толстые и ароматные.
Зазеркалье Льва Аннинского
Герой великий мудрости мечом сверкает; Меч праджни лучезарен, как алмаз. Не только губит тех, кто встал на внешний путь, но даже демонов небесных ужасает.
Поэзия просветления.Праджня (санскр. Паннья – на пали) – Божественная интуиция, трансцендентальная мудрость, одна из двух (совместно с Состраданием) основ Буддизма Махаяны.
Меч мудрости. Что же это за меч такой? Меч в руках автора, задачей, которого было срезать острые углы, призвать человечество к миру, терпимости, и показать, что все мы заблудили: и немцы, и евреи, и татары, и русские, – или заблудились, спутались, подрались, обезумели – понатворили одним словом. Или же это мудрость, всеобщая, всечеловеческая, которую из этого блуда все мы вынесли, а автор это констатирует. Бывает ли мудрость с мечом, а меч с мудростью? И название, опять улизнувшее от ответа – двойственное, двоящееся, двуликое.
Меч мудрости, рассекающий мрак неведения, является атрибутом Манджушри, Бодхисаттвы Мудрости. Такой же меч с языком пламени, поднимающимся к лезвию меча, мы находим и у других богов, таких как Ваджрабхайрава и Гухьясамаджа. В медитативной практике, связанной с Манджушри, меч представляют как духовное оружие, уничтожающее нашу плохую карму: клещи, препятствия, болезни, страсти. Меч на лотосе – это символ метода, устраняющего неведение, приводящего к мудрости. Меч мудрости символизирует и аналитический подход – изучение и размышление. Изучение, размышление и медитация – три составляющих, от которых происходит различающая мудрость.
Но отложим меч в сторону, потому что возник еще один вопрос: эта книга – политический заказ или же служит она другой задаче, другой стороне, другой цели?
Как немец стал гитлеровцем? Переведу на язык мне более понятный – как человек стал убийцей. Почему он оставил перо и скрипку и подменил эти инструменты другим – мечом?
Железные колонны, танковые армии, газовые печи, методичное уничтожение приговоренных наций, мировой порядок, спроектированный на крови – как все это могло родиться в сознании одного из культурнейших народов мировой истории? – спрашивает Лев Александрович. И начинает отвечать на этот вопрос с трагедии 1918 года – унижение Компьенской капитуляции, комплекс неполноценности, навязанной народу, полноценность которого была доказана веками работы и творчества. Но вспоминает и 1914, когда уже промаршировали в касках!
Можно ли навязать народу комплекс неполноценности, если он убежден в том, что он полноценен? Можно ли назвать бездельником, если он знает, что работал?
Скорее всего, начало ответа мы найдем дальше – в той самой мощной силе, ищущей выхода. А потом немца лупили, и потом еще лупили. А за что били? За то, что хотел возвыситься. Важный вопрос, – с какого момента он этого захотел? А именно тогда, когда перестал быть философом, музыкантом, поэтом.
И где в итоге эта мощная, ищущая выхода сила его нашла?
Гитлер пришел к власти законнейшим демократическим путем.
Немец нуждался в нем. Когда Лев Александрович говорил о мысли Льва Гумилева – пришел бы к власти Гитлер ли, Тельман ли – было бы тоже самое: и война была бы, и крови было бы не меньше. Я понимаю, что говорил он о ничтожности личности в истории. Личность в истории – это представитель той безумной силы, того безумного желания народа разрушать, повелевать, возвеличиваться. И как бы народ потом не отмахивался – это его воля, которую он скрывает даже от самого себя. А к власти придет тот, кто сможет воплотить желания и стремления народа, тот, кто выдержит это чудовище. Хотели – извольте получить.
Вернемся к нашему вопросу о задачах книги. Выгодна ли власти эта мысль, которая распространяется не только на немцев, но и на все человечество? Это трагедия не немцев, а всех – и тех, кого лупили; и тех, кто лупил.
Побежденным или победителем ты вышел из драки – это не важно. Что стало с побежденным?
Самым значительным наследием войны, – цитирует Аннинский Феста, – было травмирующее чувство незащищенности и глубоко запрятанный страх перед хаосом любого рода.
