Аслан Кушу - Гончарный круг (сборник)
– У нас серьезный сын, – строго ответила ему мать, – не переступает порог девичьей, чтобы просто поболтать. Придет время, созреет.
Я усмехнулся тогда и подумал: «Как далеки вы, мои родные, от современной молодежи!». Ведь я-то недавно видел Гиссу и Фатиму в крепости, мило и искренне щебечущих. И ничто не предвещало потерю друг друга. Просто сказать о Фатиме, что она была красавицей, – ничего не сказать. О таких девушках адыги, тонкие ценители женской красоты, говорили: «Ликом бела, как бока сороки, а волосы черны, как два ее крыла». А еще стройный тополиный стан, карие глаза с поволокой. Однако даже не в этом, на мой взгляд, была особенность красоты Фатимы. Она всегда озарялась каким-то струящимся изнутри светом, будто с минуты на минуту ждала неминуемого счастья. Она была капелькой росы, сияющей на рассвете, живой жемчужиной, если хотите… Многие парни теряли голову, добиваясь ее внимания, но она любила только моего брата. Они дружили со школьной скамьи, и редкая свадьба в ауле проходила без их танца «Исламей». Надо было видеть его – этот танец сладких треволнений двух сердец, поверения самых заветных тайн и обожания друг друга. Этот танец их любви…
Фатима часто пыталась секретничать со мной, когда Гисса был в Москве. Однажды она подозвала к себе и поинтересовалась, что пишет брат.
– Будто тебе писем не шлет! – сыронизировал я.
Она пригрозила мне пальчиком и приложила его заговорщически к губам.
– Может ли быть тайной то, о чем знает весь аул? – вступил в шутливую перепалку я.
А в другой раз я остановился и подошел на ее неизменный оклик: «Матушка!».
Она стыдливо зарделась, с напускной строгостью спросила:
– Если мне будет суждено войти невесткой в ваш дом и по строгим обычаям тебе, как деверю, мне придется дать второе имя «Золотой всадник», «Наездник» или какое-нибудь другое, то в сердце я все равно буду звать тебя Матушка. Ты не против?
– Хоть казанком зови, только на огонь не ставь! – отшутился я.
– Какой же ты острый на язычок! – рассмеялась она. – Что из тебя вырастет, Матушка? – и вновь озарилась светом от доброго, озорного, ироничного сердечка.
Вечером вернувшимся с работы Гиссе и Джамботу мать передала о сетовании отца.
– Это дело, Загирет, стоит небольшого труда! – живо зажегся идеей посещения девичьей Фатимы Джамбот. – Похлопочем сегодня же.
Гисса, хотя и был немного смущен, считая сватовство не ко времени, но, когда мать ушла, отнекивался недолго и дал Джамботу добро.
– Чем поздней пойдем к ней, тем лучше, – подзадоривал Гиссу тот, поясняя: – Прочитать характер девушки по лицу гораздо легче, когда она только-только разбужена. Так считали наши деды, и не раз подтверждено моей практикой.
Они ушли и вернулись ближе к полуночи. Гисса был в обычном расположении духа, а в Джамботе я заметил разительную перемену. Он был угрюм, молчалив, изредка метал исподлобья на Гиссу косые взгляды и, казалось, говорил: почему все лучшее должно доставаться тебе, именно тебе?! Лицо его сквозило прорвавшейся завистью, что очень насторожило меня.
Наутро Джамбот очень рано поднялся, и больше его в нашем доме никто не видел. А через неделю по аулу прошел слух, что он один посетил девичью Фатимы и предложил свою руку.
– Лучше проходить век в старых девах, – сказала она ему, – чем стать женой того, кто предает друга.
Поговаривали, на это Джамбот горячо, почти взбешенно ответил:
– Нет такого, Фатима, через что не переступлю ради тебя, и нет силы, готовой в этом остановить меня!
Гисса очень переживал случившееся, но в девичью Фатимы ходить не перестал. А Джамбота я как-то увидел в это время за краем крепостного вала, украдкой наблюдавшего за аульскими девушками, спустившимися к реке за водой. Он явно высматривал среди них Фатиму и в его напряженном облике со спины почувствовалось что-то кошачье, от тигра, выжидающего лань на водопое. Но ее не было, и он резко отвернулся, а я увидел небритого и обветшавшего человека – все то, что обычно приходит с тем, кто в плену неуемных желаний и страстей. Джамбота можно было бы пожалеть, если бы не его глаза, заискрившиеся злобой, как только увидел меня. Он посмотрел так, будто хотел испепелить дотла меня и весь наш род, который считал первопричиной своего несчастья.
А время шло к осени. Гисса и Фатима обменялись предметами зарока и согласия на брак: он отдал ей свои часы, а она – розовую с золотыми нитями косынку. В нашем доме начали готовиться к свадьбе. Но вместо древней песни и зычного ее припева «орайда-ридада», что всегда сопровождает свадебный обряд привоза невесты, ясным днем я услышал топот копыт пришпоренного коня. Вестовые из района к отцу приезжали часто, и это вначале показалось мне обычным делом, но потом, что-то потревожило сердце: слишком вспотевшим для таких вестей был конь, а всадник на нем серьезен и даже суров. По его просьбе я позвал отца.
– Крепись, Учужук! – спешившись, сказал он глухим голосом. – Джамбот убил твоего сына…
Отец побледнел, растерялся, но потом, собрав остаток самообладания, тихо спросил:
– Как это произошло?
– Они встретились у райкома, – ответил вестовой. – Те, кто видел, рассказывают, будто бы Гисса предложил ему забыть старую обиду и быть гостем на свадьбе, а Джамбот вспылил, выхватил наган и выстрелил.
Отец тихо присел на скамейку, а двор наполнился плачем и причитаниями все слышавшей матери. Я обнял ее и тоже заплакал. В моем воспаленном мозгу не укладывалось, как человек, нахваливавший ее хлеб, которого она почитала за сына, мог так безжалостно нанести ей эту рану, как?..
Хоронили Гиссу таким же ясным днем, шел митинг комсомольцев, на котором было сказано о нем много теплых слов, а я почему-то вспомнил часть суры из Корана, когда-то очень запомнившуюся: «Говорите человеку о хорошем в нем при жизни, ибо потом ни ему, мертвому, ни Всевышнему это уже не нужно». Я никогда не говорил брату, как люблю его, и от мысли, что теперь никогда не смогу сказать об этом, вновь расплакался, горюя также о боли матери, потерянности отца, постаревших в одночасье, о несбывшихся надеждах и одиночестве Фатимы… Меня успокоили. По пути к кладбищу я стал под носилки, и была тяжела моя ноша, ох, как тяжела…
Безутешным было и горе Фатимы. Подождав, пока похоронная процессия вернется с кладбища, она пришла на свежую могилу Гиссы одна и всем сердцем оплакала его. А потом, вернувшись домой, слегла, убитая горем.
После похорон в нашем доме каждый вечер собирались старики, коротая время в разговорах, отвлекая семью от обрушившейся беды. Так прошла первая неделя и последний ее день, в который был, как и положено, проведен ритуал «раздачи одежды умершего». После ничто не должно было напоминать семье о горе. Но я будто не принадлежал к моему суровому народу с его аскетическими законами и по-прежнему пребывал в унынии и скорби. А в один из вечеров к нам пришел дядя Каншао и завел с отцом разговор, случайным свидетелем которого я стал.
– Погоревали мы достаточно, Учужук, – начал он, – теперь надо подумать, как облегчить страдания близких и сберечь честь твоего рода.
– О чем это ты? – хмуро, словно догадываясь, спросил отец.
– О мести! – ответил тот. – Надо убить Джамбота!
– Кровная месть запрещена советской властью, как пережиток, не смей даже помышлять об этом! – осадил его отец. – Пусть все решит суд!
Каншао недоумевал.
– Но суд не отмоет твой род от бесчестья, таковы наши законы!
– Закон нынче у всех один! – заключил отец. – И почему ты так печешься о чести моего рода? Я ведь об этом не просил!
– Быстро ты забыл законы, на которых взращен! – занервничал Каншао. – Видите ли, он меня не просил! Или ты забыл, что Гисса приходился мне племянником, которого я должен был почитать и до сих пор чту, как хана?
– Вот и убей Джамбота сам, – отмахнулся отец, – а мою семью уволь!
– Но и я, как твой суд, если даже убью его, не отмою вашу семью от позора. Это должен сделать ты, или… – невольно Каншао посмотрел в мою сторону, вздохнул и уклончиво добавил, – или кто-то из вашего рода.
Отец мой был не столь глуп, чтобы не понять, о чем даже мельком подумал Каншао.
– Его ты не смей трогать! – пригрозил он. – Я уже потерял одного сына…
– Выражаясь твоим же тоном, – спокойно продолжал Каншао, – не я пришел в ваш дом и просил взять сестру в жены, а ты сделал это. И не для того мы отдали ее, чтобы она и наш племянник, – он снова посмотрел на меня, – прозябали в бесчестии.
Отец был по-прежнему непреклонен, а я не сделал свой выбор и после того, как ушел Каншао, не спал всю ночь. «Могу ли облегчить страдания матери, отца, Фатимы, избавиться сам от съедающей скорби, отомстив Джамботу? – думал я. – Способен ли вообще кого-то убить?» Эти и другие вопросы терзали меня. Я горел в огне, который разжег Каншао…
На следующий день я зашел к Фатиме, душевное состояние которой не могло не беспокоить. Меня встретила ее мать и попросила подождать в гостиной. Через несколько минут появилась на пороге она. Я едва узнал ее: похудела, необычайно бледна, погас озорной огонек в глазах, а взгляд стал тусклым и равнодушно блуждающим.
