Мария Ануфриева - Медведь
– Господи, за него просит столько людей, яви чудо, оставь его нам. Отдай нам его, Господи, не забирай!
К крайне тяжелым больным пускают крайне тяжело.
Есть дисциплина и правила посещения, а еще есть инфекции, которые могут присоединиться. Правда, в палате Медведь лежал не один. Отдельные палаты для крайне тяжелых больных бывают только в западных фильмах. У нас они тоже бывают – в сериалах, снятых по западным лицензиям, и в частных клиниках, но когда человек может умереть каждую минуту, перевозить его куда-либо сложно.
Одни его соседи умирали, других переводили, на их место тут же поступали новые больные. К некоторым, чье состояние не вызывало опасений, днем и вечером пускали родственников. Они находились в нескольких шагах от его постели, палата на четырех человек не пустовала, и все чаще мне казалось, что не инфекции сдерживают врачей, а какие-то иные опасности и неприятности.
Очевидно, это правильно, потому что крайне тяжело брать на себя ответственность и разрешать то, что не предписано, даже если оно и не запрещено. Особенно тяжело, если ты только недавно закончил мединститут и твой багаж знаний еще не уравновесился жизненным опытом, который может подсказать, что есть правила, а есть правильные поступки. И не всегда они совпадают.
Бегемотик был единственным врачом, который один раз безо всяких просьб сам разрешил мне пройти в палату, – видимо, его полномочий на это хватало.
– Сейчас нельзя, а вот вечером дежурный врач вас пустит, я предупрежу.
Вечером в коридоре с ровным светом, куда до этого я только заглядывала, стоя на цыпочках, я попыталась натянуть на лицо марлевую повязку.
– Зачем? – удивился молодой дежурный врач. – Вы что, больны?
– Так он болен, чтобы микробов с улицы не занести, инфекции чтоб не было, – пояснила я.
– Да бросьте вы, – рассмеялся он. – Вы уже были у него? Нет? Ну тогда давайте я вам объясню, что тут и как, экскурсию проведу. Сразу предупреждаю: можно стоять рядом, можно подержать за ручку, больше ничего нельзя. Постоите минут пять, не больше.
В груди ухнуло, как перед утренними списками больных: вот сейчас, сейчас увижу, увижу, и вдруг что-то изменится, вдруг он почувствует… Крылья внутри уж было дернулись, в горле пересохло, но я шикнула сама на себя:
– Отставить. Не имеешь права. Вот теперь будь вдвойне сильной.
Медведь лежал у окна справа, его соседями на реанимационных койках были глубокие старики, и каждый из них был гораздо живее его: судорожно дергались, хрипели, а один даже что-то путано твердил и энергично бил по кровати ногой, так что одеяло съезжало на пол. Постель Медведя была в идеальном порядке, как застелили утром, без единой складочки.
Врач проводил экскурсию – рассказывал, какой аппарат за что отвечает. А я глядела на Медведя и все пыталась, но не могла представить силу удара несущейся машины. Непонятно, как вообще после такого выживают. Он выжил. Почти. И был похож на спящего человека после хорошей драки: ссадины на руках, хулиганского вида синяк под глазом.
Ведь и машина может сбить по-разному: лишить рук, ног, оставить половину человеческого тела. А он был цел. Один удар головой.
Подключенный аппарат ИВЛ, качая воздух, высоко вздымал его грудь. Но иллюзии, что он дышит сам, не было: слишком уж неестественно и показушно она поднималась и опускалась, как на приеме у врача, который, слушая легкие через приложенную к спине трубочку, говорит:
– Дышите глубже: вдох-выдох.
Над кроватью по всей длине белой кафельной стены тянулась выемка. В ней стояла большая икона Серафима Вырицкого и маленькая Ксении Блаженной – такая же, как та, что вросла в мою ладонь.
На прикроватной тумбочке среди больших бутылок с лекарством для капельницы и еще чем-то ярко-желтым – семейная фотография.
После объяснений врача мне стало понятно, какой проводок за что отвечает. Это была самая странная экскурсия в моей жизни, ведь экспонатом в ней служило тело моего мужа.
Я опустилась на колени перед кроватью и поцеловала его руку – она была отекшая, прохладная и пухлая, как перчатка, и такая незнакомая, будто принадлежала не ему.
Поцеловала и вспомнила…
Я не говорила Медведю, не успела сказать: в тот день, когда он пошел с друзьями на хоккей, сама не зная почему, – будто привело что-то, – я зашла в ту самую церквушку на старом кладбище, возле которой стояли «чертовы ворота». Началась вечерняя служба. Я очень давно не была на церковной службе, а тут отстояла ее целиком, хотя не собиралась в этот день заходить в церковь, и ведь поехала-то по магазинам.
Меня тогда рассмешило то, что на протяжении всей службы в череде незнакомых слов то и дело мелькало «просим о трезвости». Я даже с пристрастием оглядела собравшихся бабушек: уж не общество ли анонимных алкоголиков тут собралось на тематическое богослужение?
Пока я стояла в церкви, выключив мобильный телефон и слушая проповеди о трезвости, друзья начали отмечать долгожданную встречу, еще до начала хоккея. Почему Бог не подсказал мне, что надо не стоять, теряя время, а включать телефон и звонить, звонить, звонить Медведю – ругаться, грозиться приехать следующим же утром? Пусть бы он проклял тот день, когда женился на мне, но только не оставался с ними и не лежал сейчас здесь. Почему? Почему Он так сурово наказал его и меня?
После службы выстроилась очередь целовать батюшке руку. Я тоже пристроилась в конец, ждала и смотрела, как люди прикладываются к его руке: кто-то целует, кто-то лишь делает вид и слегка прикасается губами. Батюшка стоял с недовольным лицом и свысока, делано недоуменно смотрел на собравшихся. Когда подошла моя очередь, он осенил меня широким крестом, а я поцеловала его пухлую прохладную руку.
Рука Медведя была точно такой же пухлой и прохладной, как его. Только на руке батюшки не было ссадин, а у Медведя были.
Уходя, я спросила дежурного врача, верна ли моя версия о том, что ночью люди умирают чаще, чем утром или днем. Эту максиму я вывела за время ожидания в белом коридоре у большого окна сама для себя, по аналогии со знанием, что ночью да под утро и рождаются люди чаще – наверное, тогда в организме вырабатывается больше окситоцина. Косвенно в пользу моей версии говорили и списки больных реанимации, вывешиваемые по утрам.
– Да, верно, – охотно подтвердил врач, весело встряхнул головой и на прощание сказал таким неуместно обыденным тоном: – Пока! Заходите еще.
Как будто это так легко, и меня тут очень ждут. Наверное, это и есть проявление своеобразного врачебного юмора. Должна признаться, мне было совсем не смешно.
Я унесла на губах тревожную прохладу его руки и кислый запах, которые словно впитались в меня, став со мной единым целым.
– Господи, верни мне его. Я верю, что он выживет. Ты же все можешь, верни мне его!
Иногда из больницы я уезжала на Смоленское кладбище, к часовне Ксении Блаженной.
Сразу после 12:00, чтобы успеть к 18:00. Мороз и время подгоняли, я почти бежала по хорошо очищенной от снега главной аллее кладбища. Мех воротника от дыхания индевел, на глазах покрываясь морозной сединой. За время больничной полужизни седина появилась и в моих волосах, но это не имело никакого значения.
Вокруг ни души, и я просила вслух у верхушек тонких берез и наколотого на них ясного голубого неба:
– Помоги мне, Ксенюшка. Я виновата, я все знаю, я понимаю, за что мне это. Ты дала мне самого лучшего мужа, а я так быстро забыла время, когда у меня не было никого. Я упивалась собой и не ценила твой дар. Ведь я ходила к тебе и просила о Медведе, даже не зная его. Господи, почему я только сейчас об этом вспомнила? Ведь я все получила, о чем просила. Ведь это ты, Господи, помог мне. И я же знаю об этом. Я не ценила его так, как должна была, и теперь теряю. Не наказывай меня, Господи, дай мне шанс все исправить. Ты же можешь, Господи. Ну почему ты не слышишь меня? Дай ему эту положительную динамику! Слышишь, прошу тебя, сжалься над нами!
Возле часовни в любой день людно. Стоят туристы с экскурсоводом и студенты с записочками для успешной сдачи сессии. Мы и сами перед поступлением, а потом уже и студентами, бывало, бегали сюда с записочками – полуверя, полушутя.
Но всегда, в любой день есть в толпе и другие люди. Их немного. Как правило, это женщины среднего или чаще пожилого возраста, иногда встречаются совсем молодые. У них бледные лица, большие глаза, тревожный остановившийся взгляд и искривленный, словно в немом крике, рот.
Увидев их, я деликатно отводила взгляд и порой не понимала, что они делают здесь, ведь если у кого-то все так плохо, как видно по их лицам, возможно, они сейчас нужнее в другом месте. А они стояли на коленях, не обращая внимания на туристов, или прижимались лбом к стене часовни и бессвязно что-то шептали.
Теперь я поняла, почему они приходят сюда. У них тоже нет положительной динамики, и больше им идти некуда.
Там они не могут помочь. А в этой часовне есть сила и благодать. Есть не для всех. Посылается по неведомому принципу.
