Аркадий Макаров - Гусарский насморк
Дорогу порядком занесло. Ветряные свеи снега грядками лежали поперёк нашего пути, и в мои полуботинки-корочки по самое некуда набилась ледяная крошка. Ноги сводило от холода, но они меня сами несли вперёд, – на весёлое дело идём!
Вот уже длинной чёрной палкой в небо упёрлась труба котельной кирпичного завода, где живут «торфушки». Вот из-за производственного блока показался жилой барак с жёлтыми огнями, зимними бабочками, которые, выпорхнув из окон, распластались тут же, на снежных завалах.
У меня вместо отчаянного порыва появились сомнения и лёгкая дрожь изнутри. Стали слабнуть ноги, будто я поднимался по маршевой лестнице на сороковую отметку, на самую верхотуру. Да и дышать стало трудней. Жарко. Я опустил поднятый от ветра воротник, и расстегнул пальто. Под мышками зашарил влажный и по-весеннему вязкий ветер. К оттепели, – подумалось мне.
Вот уже и крыльцо широкое, как дощатый настил на эстакаде. Поворачивать поздно, а впереди – обрыв. Яма.
Витя, оглянувшись, сунул бутылку в сугроб и запорошил снегом. «На похмелье, если повезёт!» – нервно хихикнул он. «Тоже дрейфит» – мелькнуло у меня в голове.
Бурлак сунул меня кулаком промеж лопаток, и мы очутились в «предбаннике» – длинном узком коридоре, по обе стороны которого, прошитые стёганкой, мерцали железными ручками двери. В потолке под проволочной решёткой матово светилась лампочка.
Немного подумав, Витя Мухомор потянул на себя третью по счету дверь слева. Тяжело вздохнув, как перед неизбежным злом, обитая остатками телогреек, дверь медленно отворилась.
Из дверного проёма вместе с паром клубами покатились запахи свежего борща, только что постиранного белья, сохнущих валенок, дешёвого, как в парикмахерской, одеколона. Но все эти запахи заглушал плотский утробный, от которого раздуваются ноздри и тяжелеет тело, женский здоровый запах, густой и приторный.
Витя с Бурлаком уверенно, я не очень, вошли в ярко освещённую комнату. По самому центру стоял круглый, совсем как у нас дома, стол, покрытый зелёной ряской скатерти, возле самой двери, направо, с трубой уходящей в потолок, в тупичке, игрушечным паровозиком на железных лапах стояла печь. На этом паровозике сверху, в ряд, один к одному головастые, как новобранцы, голенищами вниз прислонились друг к другу валенки казённой выделки. Над печью наискосок на бельевой верёвке висели всякие женские штучки.
За круглым столом, в байковом халате с большими отворотами, с полными белыми руками сидела женщина несколько старше и Бурлака, и Вити Мухомора, не говоря уже обо мне. Женщина что-то штопала, наклонившись под лампочкой без абажура над скатертью. Видимо, здесь нас не ждали. Я уж было повернул к выходу, но цепкая лапа Бурлака и его грозное: «Куда?» меня остановили.
– Наше вам с кисточкой! – шутовски, сняв шапку, поклонился Мухомор, – Ляля, а где же наши дамы? – кокетливо с укоризной в голосе продолжал он.
Кажется, Мухомор здесь был своим человеком.
– Проходите, мальчики. Проходите. – Женщина, сидевшая за столом, привстала, затем опять села.
Иван Поддубный, по первой кличке Бурлак, что-то буркнув, сопя, стал стаскивать свои антивибрационные ботинки.
На полу были постелены, вероятно, привезённые из деревни полосатые самотканые половички.
Действительно, нехорошо стоять вот так, чтобы с обуви стекала на эти разноцветные лоскутные дорожки талая вода.
Постучав ботинками, друг о друга, я тоже разулся.
Витя уже сидел за столом, не обращая внимания на то, что с его кирзовых сапог сползал мокрый снег, тут же превращаясь в воду.
Женщина, сидевшая за столом, сразу оживилась, озабоченность с лица сошла, лёгким румянцем покрылись щеки, глаза заблестели. Вряд ли она была старше Бурлака и Мухомора.
– Щас я за Зинкой и Тоськой сбегаю. Они в подсобке языки чешут, – молодо передёрнув плечами, поднялась она.
– И я с вами! И я с вами, – вихляясь, притирался сбоку Витя, выходя с ней из комнаты.
Мы с Бурлаком остались одни.
Я оглянулся. Вдоль стен под матерчатыми рисованными ковриками стояли три железных солдатских койки, заправленные одинаковыми кирпичного цвета жёсткими казёнными одеялами. Лебеди на ковриках были похожи на взбитые подушки. На одной кровати, положив перед собой лапы и склонив голову с бусинками глаз, с красным лоскутным языком и львиным загривком лежал чёрный пудель. Петельки шёлковых ниток очень походили на кудрявую собачью шерсть, хвост с кисточкой на конце победно задран, будто пудель вот-вот собирается спрыгнуть на пол.
Бурлак уже сидел за столом, по-хозяйски кивнув мне на кровать, мол, чего там, садись!
Табуретки были заняты – на одной стояло ведро с водой, на другой ёмкая алюминиевая кастрюля с черными подпалинами, а третья под Иваном.
Бурлак вальяжно покачивался, пробуя табурет на прочность. Я сел на краешек ближней кровати с тряпочным пуделем, теребя в руках шапку. От только что протопленной печки, от валенок и белья тянуло жильём и уютом.
Иван, убедившись в прочности табурета, встал, подошёл к двери, повесил на вбитый в стенку костыль свой флотский бушлат, сверху прицепил фуражку с крабом. С фуражкой он не расставался даже зимой.
Я последовая его примеру, уж очень в комнате душно.
Через несколько минут во главе с Витей Мухомором в дверь просунулись наши подруги.
– А, женишки пришли! – одна из девиц радостно обняла Бурлака, прыгнув ему на колени – А этот сынок, – она тыкнула меня пальцем. – Тоже скоромного захотел? У, какой кудрявенький! Губки не целованные.
Бурлак легонько ударил её по руке:
– Зинка, не торопи события. Он у нас ещё целочка, по теории – профессор, а вот практики никакой. От того и волосы на ладонях растут, что по ночам рукам волю даёт.
Я, обиженный намёками на свою несостоятельность, выбросил ладони вперёд. Все громко рассмеялись.
– А волосатая лапа – к деньгам! – откуда-то из-за печки выкрикнул в мою поддержку Мухомор. Он уже возился там со своей подругой, смахивая на пол всё, что плохо лежало.
– Антонина, не распускай руки, ведро опрокинешь, – урезонивала Витину забаву та, что сидела за шитьём, когда мы вошли.
Витя Мухомор шутливо защищался от нападавшей на него Антонины, или – по-простому – Тоськи, вытирая спиной побеленную стенку.
Все были при деле, только я и та женщина не знали, чем себя занять.
– Как тебя зовут? – она потеребила мягкой рукой мои волосы. – Что-то я тебя здесь никогда не видела?
Я назвал имя. Она протянула мне тёплую ладонь:
– Ольга. Зови Леля и не стесняйся, будь, как дома.
Её протянутая ладонь, моё резкое пожатие, Оля, Леля – всё это так не вязалось с обстановкой в комнате, с игривостью её обитателей, с нахальными мордами товарищей, что мне стало неловко, и я поднялся, как только Оля-Леля села ко мне на кровать.
Чтобы замять стеснение и не подать новый повод над собой посмеяться, я достал сигарету, не по делу матюкнувшись, закурил и цвиркнул сквозь зубы тонкую струю в направлении двери.
Я преднамеренно хамил, в надежде что возмущённые обитатели комнаты нас погонят в шею, и мне не придётся ломать себя.
Но никто не заметил моей возмутительной бравады отчаянья, только Оля-Леля подошла ко мне, погладила, как обиженного ребёнка, по голове, молча вытащила из губ сигарету и бросила в таз, стоящий у двери.
– Девочки! – обратилась она к товаркам. – Давайте мужиков покормим, они с пахоты вернулись. Трезвые – значит, голодные, – и пошла за печку греметь посудой.
Скоро на столе появилась нехитрая, но по-домашнему аппетитная снедь: ещё не остывшая картошка, баночные огурцы своего засола, откуда-то взявшаяся селёдка с луком. Витя Мухомор по-свойски, перегнувшись, дотянулся до подоконника и достал лежащий между рамами в промасленной бумаге шмат сала, который тут же, сползая с ножа, превращался в розоватую кудрявую стружку, видать, сало ещё хранило недавний морозец.
Витя любил резать ветчину не по-деревенски, большими ломтями, а легонько, вскользь, стряхивая с ножа тонкие, как бумага, листочки. Сало от этого становилось нежным, и само таяло во рту.
Две поллитровки поблёскивали жёлтыми бескозырками и как нельзя лучше, растапливали наши сердца. Стол, может, и не ахти какой, но баночка солёных грибов, перекочевавшая из тумбочки на стол, вписалась в него, как нельзя кстати, и завершила антураж, подчёркивая его законченность.
Нас уговаривать не пришлось. Придвинув стол поближе к кроватям, чтобы все могли сесть, мы с воодушевлением смотрели на руки Вити Мухомора.
Только Антонина, откинувшись на подушки, потянулась, прикрывая короткими белёсыми ресницами глаза. Большие и выпуклые, говорящие о проблеме со щитовидной железой, глаза до конца не прикрывались, сквозь щёлочки виднелись полоски белков. Так смотрят обычно с детства подслеповатые люди, всматриваясь в незнакомый предмет. Лицо Антонины сероватого цвета, усталое и невзрачное, какое бывает от неухоженности, забот и нездоровой пищи. Потянувшись, Витина подруга встряхнула головой, прогоняя какие-то нехорошие мысли, и снова, открыв глаза, прильнула к столу.
