Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Альбетова лицо гарной дивчины особо не заинтересовало. Он принялся обнюхивать углы фотографии, а уж потом перешел на личность пропавшей. Причем нюхал с увлечением котенка, какому подсунули миску с незнакомым ему угощением.
– Жива… - пробормотал Альбетов. - Саркофаг… Горный хрусталь…
И утомленный прислонился к спинке кресла. Глаза было закрыл, но словно вспомнив о чем-то, подскочил к Прокопьеву и принялся обнюхивать его. Причем делал это явно не по профессиональной привычке или по инерции, как случилось полчаса назад в коридоре, а с несомненным научным интересом к исследуемому объекту. «Це-це-це!» - приговаривал он и будто удивлялся открывавшемуся ему феномену.
– Да… Да… - протянул Альбетов и руки развел. - Может, Сергей Максимович, вы подписки давали о неразглашении… А потому и не доверяете мне секретов комиссии… Я вас понимаю… Но я обойдусь и без ваших секретов… А вы без меня нет…
– Всеволод Григорьевич, нас действительно не собирали…
– Я - Сева… Я вечный Сева, - пробормотал Альбетов.
И тут его сморил сон. Альбетов мог рухнуть, но вечного Севу успел подхватить Мельников и доставил в кресло. Мельников (для Прокопьева) поднес палец к губам. А потом и поманил его к выходу.
– Извините, Сергей Максимович, что я вас выпроваживаю, но у меня срочные дела. Да и сон Альбетова должно оберегать. И я вас прошу, никому ни слова, что вы видели Альбетова в моей квартире. И вообще, что вы видели Альбетова. Никому. Ни-ни!
– Конечно, конечно! - пообещал Прокопьев.
– Да! - вспомнил Мельников. - Вы ведь звонили мне по какому-то поводу?
– Я уж и не помню, по какому, - сказал Прокопьев.
«Саркофаг… саркофаг…» - бормотал он по дороге домой. Что за саркофаг? Не к изготовлению ли саркофага подготавливал (подзуживал, подбивал) его в Камергерском, в закусочной, влиятельный господин Агалаков, в визитной карточке отрекомендованный деловым человеком, держателем домов и галер, Почетным членом Венецианских академий, и оказавшийся, между прочим, доверенным лицом Квашнина? Начал он тогда разговор с Тайницкой башни Кремля, а подвел его к заказу - сотворить тайник, диковинный, странный даже, но и неповторимый в своем роде. Прокопьев потом представил Квашнину некий проект, но в нем не было ни хрусталя, ни саркофага. Возможно, приманные разговоры Агалаков вел и с другими кулибиными и нартовыми, один из них, уловленный деньгами и посулами, возможно, и сотворил для Агалакова или для Квашнина неведомый саркофаг. В сказки, что ли, нынче Даша отправлена? И болтается теперь где-нибудь на серебряных цепях в состоянии спящей красавицы, Белоснежки или царевны, чья обидчица общается с волшебным зеркальцем? «Чушь какая! - думал Прокопьев. - Безвкусица какая!» Но мало ли что мог произнести ездок на китах! Впрочем, в слово «жива» хотелось верить.
Спал Прокопьев плохо. «Гусь лапчатый, гусь лапчатый!» - вспоминалось ему. Табурет и табакерку клиентки Н.Д. Уместновой следовало бы истребить. Тем более что они объявлены безвозмездными дарами. От них могли притекать к Прокопьеву дурные мысли и желания. Но Прокопьев вырос человеком хозяйственным и бережливым. Да и искалечь он сейчас табурет и выбрось его останки, все равно в голове бы осталось навсегда указание на его место в ходе бытия: «Сиди детка. Твоя табуретка».
Утром он сразу же отправился в офис Квашнина.
Его опять осадили. Не примет. Никого не принимает. Расстроенный Прокопьев забрел в курилку. Местом для курения на этаже была определена междумаршевая лестничная площадка. Курильщик украшал ее один. В бело-черном шлеме с тремя рогами и в прикиде свирепого байкера. Сидел он на ступеньке, ноги в сапогах (отчего-то со шпорами) водрузив на перила. Был это Ардальон Полосухин. Прокопьев общался с ним на открытии поэтического мемориала в саду слесаря-водопроводчика Каморзина и посчитал его тогда болтливым пройдохой.
– Ба! Да на вас лица нет, Сергей Максимович! - озаботился Полосухин. - Кто же вас так допек? Или вас не принимают? Я вот Агалакова жду, а его нет. А вас не принимает сам? Да? Вот ведь беда какая!
И тут Прокопьев вспомнил человека с картонкой «Истребитель крыс» на груди. Истребитель крыс в куртке, штанах и ботинках бомжа имел на шее чистейший шелковый шарф, а на голове - лакированный цилиндр иллюзиониста и держал в руке удочку со связкой убиенных грызунов. И это несомненно был тоже Полосухин! А зашел он в закусочную в Камергерском с поручением к Агалакову и сопровождала его девушка в бейсболке по имени Нина. Стало быть, драгоценная Н.Д. Уместнова водила компанию с истребителем крыс, байкером или кто он там на самом деле…
– Но я бы на вашем месте не расстраивался, - сказал Полосухин. - Мандат у вас в кармане?
– Какой мандат?
– Ну как же, Сергей Максимович! - и Полосухин подхихикнул. - Вы же эксперт Государственной комиссии выяснения отсутствия. Вы со своим мандатом к министру Грефу можете войти без стука. Или даже к самому Швыдкому. А вы время теряете и нервы тратите…
– Действительно, - пробормотал Прокопьев, - мандат у меня есть…
– Ну вот, - рассмеялся Полосухин. - Раскройте мандат и в приемную. А там - на абордаж!
– Здесь на каждом шагу охранник на охраннике. До секретарши не допустят. Что им мой мандат!
– Делов-то! - сказал Полосухин. - Раздвинуть пространство. Гроша ломаного не стоит. Или даже тифлисской лари.
Полосухин привстал, руками в воздухе будто раздвинул шторы, и Прокопьев тотчас оказался вблизи стола Стефании Станиславовны, секретарши-помощницы Квашнина. Стефания Станиславовна была дама лет сорока, на вид - благодушно-ленивая, на самом деле - расторопная и с хваткой государственного секретаря с берегов реки Потомак. Она выслушала Прокопьева, рассмотрела его мандат и сообщила о визитере шефу. «Заходите», - было сказано Прокопьеву. При этом не прозвучало железно-рамочное: «У вас три минуты» или «У вас пять минут», и это Прокопьева не столько удивило, сколько озадачило.
В кабинете Квашнина Прокопьев бывал дважды. По его представлениям, во времена процветания на прилавках рыбы мойвы таким мог выглядеть кабинет председателя профкома катушечной фабрики. Только что соцсоревновательных знамен (пылесборщиков) и портретов под стеклами здесь не держали. Правда, один портрет пожилой женщины с туеском для ягод в руке, маслом написанный, имелся. И еще висел на стене пейзаж с видом северной деревни и студеной реки.
– Присаживайтесь, - предложил Квашнин. Сам он стоял у окна и теребил четки из черных камней.
Прокопьев присел. На столе Квашнина рядом с компьютером были аккуратно сложены бумаги. Стояли, конечно, и телефоны. И лежала мухобойка, гибкий пластмассовый квадрат на пластмассовой же рукояти. А московские погоды уже отменили пребывание мух и прочих летающих насекомых в квартирах и служебных помещениях.
Особых изменений в облике гималайско-тибетского странника (или скрытника?) Прокопьев не усмотрел. Ну, действительно, посмуглел от горных приближений к солнцу, ну выглядел, пожалуй, устало-изможденным, на то могли быть причины: голодания какие-нибудь ради подавления плоти или еще что необходимое для медитаций и самопознания. А так Квашнин был узнаваем. И прежде случались с ним уходы в себя и недолгие отрешения от реалий вокруг. И прежде угадывалась в светло-синих глазах осаждавшая душу печаль. «Погоди! - чуть ли не испугался Прокопьев. - Что-то у него на правой щеке, между ухом и ртом. Еще одно ухо, третье! Пришитое как-то боком! Этого не может быть!»
– Сергей Максимович, - сказал Квашнин. - Вы смотрите на меня с испугом. Отчего?
– Да нет… - начал было Прокопьев, но не выдержал и проявил бестактность: - Что это у вас на щеке? Как будто бы ухо…
– Какое ухо?
– Третье… Не на этой щеке, на правой…
Было видно, что Квашнин обеспокоился, занервничал, рука его, поначалу ощупывавшая левую щеку, теперь пыталась сорвать что-то с правой щеки, дергала, щупала кожу и ничего сорвать не смогла.
– Ничего нет… - прошептал Квашнин, не слишком, правда, уверенно.
– Привиделось! - взволновался Прокопьев. - Привиделось! Извините! Освещение было такое… Вы так стояли… Привиделось… Извините за дурость!
«Именно дурость! - не мог успокоиться Прокопьев. - С чего мне померещилось какое-то третье ухо?»
– Так, - сказал Квашнин, - вы, Сергей Максимович, пришли ко мне как эксперт Государственной комиссии?
– Необходимость у меня иная, - не сразу произнес Прокопьев. - Я пришел к вам из-за Даши. Из-за Дарьи Тарасовны Коломиец. Чтобы узнать, жива ли она, и если жива, где она и что с ней.
Квашнин молчал.
– И как член Государственной комиссии я обязан задать вам несколько вопросов, - Прокопьев начал будто оправдываться. - Но это потом. Это теперь дело второстепенное…
– Кто такая Даша? - спросил Квашнин.
– Вы прекрасно знаете, какая, - сказал Прокопьев. - Вы купили закусочную в Камергерском переулке, а она работала там буфетчицей.
