Александр Вельтман - Романы
– Идут! – сказал он, вставая.
Шум близко, в сенях встречные певцы запели славленье, идут рядами, становятся у дверей трапезной. Комис готовится принять молодых в объятия. И вот с безумным криком народ несет сына его на руках.
Самуил страшен, мечет исступленные взоры, хочет вырваться, но толпа проносит его прямо в престольную палату. Тут только раздается: «Стой, братья!» – и Самуила чинно становят перед отцом на землю, снимают шапки и здравствуют.
– Где ж владыко? Где молодая? – спрашивает комис сына; а он смотрит неподвижными глазами на шатер королевский, дрожит всем телом, схватил отца за руку.
– Король! король! – раздалось по всей палате.
Комис оглянулся – на престоле сидит король Петр и подле него Райна.
Как вкопанный смотрит комис на видение, а взор уже помутился, лицо помертвело, члены онемели, но казалось, силы духа превозмогли ужас; он бросился вслед за другими вон из палаты и грянулся в трапезной, как пласт о землю.
А на улицах огни, крик, шум, песни, пляски, народ гуляет, все навеселе. И между тем посереди говора носятся страшные слухи, что король Петр ожил и разогнал вею свадьбу. Но редко на кого действует уже страх: народ любит догулять.
– Пей, брате, допивай королевское вино!
Гей, ладо, ладо-ле!
Гей, лельо, лельо-ле!
Гудцы гудят плясовую, а плясуны припевают:
Гей, дивно игралище,
Гей, дивно певалшце!
И, схватив друг друга сзади за пояса, крутят, выкидывают ногами, притопывают, порывисто и дружно выпадают вперед, дружно отскакивают.
Гей, лельо, лельо-ле!
Вдруг перед самым рассветом пронеслись по воздуху с восточной стороны огненные змейки и послышался за стенами города иной шум и гай.
Народ онемел от страху.
На стражнице вспыхнуло пламя, но уже поздно подало оно весть о предстоящей беде.
Ударил соборный колокол, но и он опоздал.
С воплями бегут жители от стен на площадь, а за ними конники на конях и сила многая Руси.
Глава седьмая
В двенадцати часах езды от Преславля, при стоке реки Малой Камы, и поныне видно еще городище Котел – развалины древнего болгарского города. На вершине горы, из подножия которой бьет кипучим ключом вода, есть нырище, вроде провала под землю. Спустившись на несколько сажень глубины, вы очутитесь под обширными сводами. В какие времена человеческая рука образовала в этом подземелье две палаты – неизвестно, но стены украшены резцом и непонятными чертами. С правой стороны от входа бьет из стены фонтан, алмазная струя его падает а бездонный провал, находящийся под ним. Это подземный ключ Малой Камы.
В описываемое нами время подземелье, казалось, было обителью благочестивого отшельника. В калугерской одежде[360] сидел он на ковре у самого нырища, сквозь которое проникал дневной свет. Перед ним стоял низенький стол – треножник, на столе лежала развернутая книга, тут же листы белого как полотно пергамена, медная чернильница с напитанным чернилами шелком, перья, кисти и бруски красок. То призадумывался он и про себя шептал: «Ой, долго их нет!» То, перекрестясь, принимался тщательно писать или, накладывая листы на золото, выводить кистью узоры. В передней палате заметны были все жилые удобства, но вторая, освещенная лампадой перед образом, отличалась некоторою роскошью и более похожа была на рабочую мудреца и вместе художника-ваятеля, нежели на приют отшельника. Тут на полках было множество книг, несколько восковых бюстов и все принадлежности церопластики, или воскования. Стены были увешаны оружием и разной одеждой.
– Ага! Идут! – сказал отшельник, послышав звук рога, и, прибрав предметы своих занятий, принялся за хозяйство: разостлал на стол шерстяную полость, положил обвернутый в полотенце хлеб, поставил на блюдах копченую рыбу и свежий сыр.
– Гей, брате, Радован! лестницу! – раздался голос из провала под фонтаном.
– Ой пора, пора! заждался я вас! думал, что и возврату вам не будет! – отвечал он, опуская доску с набивными ступенями в провал и утвердив ее в углублении, на каменный уступ.
– Не бойся, королевна, держись крепко за меня!
И с этими словами сильный, статный мужчина, по наружности средних лет, с черными, пылкими очами и с черными локонами, распавшимися по плечам из-под капы на саян[361] болярский, выбежал по лестнице из пропасти. На руках его была Райна в венчальной своей одежде.
За ним следом вышли из провала два человека в черных хитонах и скуфьях, но под хитонами видны были мечи и буздованы[362].
– Здесь, светлая наша королевна Райна, ты безопасна от преследований врагов твоих, – сказал неизвестный, опуская Райну на лавку, крытую мягким ковром.
С содроганием Райна окинула взором освещенную лампадой палату.
– Скажите мне, кто вы, добрые люди или злые? Где я?
– Успокойся, Райна, нечего тебе нас страшиться, мы враги только твоих врагов, мы не тати и не мирские люди, не царствует уже грех в мертвенном теле нашем, мы отшельники от мира. Брате Радован, угощай светлую королевну, гостью нашу, чем бог послал, а мы сбросим с себя чужие перья.
Неизвестный вышел в другую палату, а старец Радован поставил подле Райны, на лавке, маленький круглый столик, накрыл белой скатертью, принес соты, молока, разных плодов, хлеба и сыру и радушно просил вкусить чего-нибудь.
Добрая наружность старца, а более лик Божьей Матери, перед которым горела лампада, успокоили Райну, но она отказалась от пищи. Ей представлялось все каким-то непостижимым сном. И невольно содрогнулась она, видя себя посереди неизвестных ей людей, бог ведает где.
– Ты меня не узнаешь теперь, Райна, – произнес знакомый уже ей голос, но вместо черноволосого, смуглого болярина явился перед ней старец в калугерской одежде. – Ты не узнаешь меня, Райна, а я тот же человек, который извлек тебя из волчьих челюстей и принес сюда на своих руках. Не удивляйся, королевна, все просто под небом, и нет чудес, кроме божиих. Неволя принудила меня быть не тем, что я есть. Все в жизни неволя, и нет воли, кроме божией.
– Ты принимаешь участие во мне, благочестивый старец, но скажи же мне, кто ты? где я?
– Ты воззвала к богу и людям, да избавят тебя и царство от злодеев и убийц. Меня послал бог в орудие избавления твоего, а кого пошлет на избавление от них царства – не знаю. Здесь, в обители моей, Всевышний положил прибежище твое, Райна, у меня, светлая моя Райна, дитя мое! и я не нарадуюсь, что мне бог помог спасти тебя, близкую сердцу моему!..
– Кто ты? – произнесла Райна, всматриваясь в черты старца, который стоял перед Райной, сложив руки и умиленно смотря на нее прослезившимися очами.
– Не всматривайся, не признать тебе меня, ты меня никогда не видала, а я тебя видел еще на руках матери твоей и любовался так же, как теперь любуюсь! Посмотри сюда, вот младенец Райна на лоне королевы Марии… Узнаешь ли ты себя?..
Старец откинул дверцы ставня, висящего на стене.
– Боже великий! Это мать моя! – вскрикнула Райна и упала перед выпуклым восковым изображением королевы, держащей на руках прекрасного младенца – дочь.
– Дитя мое, доброе дитя! – вскричал радостно старец. – Ты узнала мать свою!.. верно, похож образ ее!.. О, отрекся я от родных и кровных, хотел умереть заживо для всех и для всего, кроме молитвы и созерцания бога в природе и в душе моей, да не мог, не сладил с сердцем, Райна! Оно возмутило дух, вопило неумолкаемо: поди посмотри на сродников, счастливы ли они, не пригодится ли для них, кроме молитв о божией помощи, и твоя человеческая помощь. Добрая моя, прелестная Райна! Сердце вещун, а бог подал мне способ избавить тебя от общих наших злодеев!..
– Скажи же мне, кто ты, добрый старец! Голос твой внушает веру в слова твои, благодарить тебя за участие твое могу только слезами!
– Кто я? Райна, я дал обет утаить от людей и существование свое, и имя. Зачем им знать и видеть того, кто уродился лишним на свет… для которого нет заготовленного угла на земле и места в сердце… Но от тебя, Райна, не утаю, перед тобою огонь сердца пожег облачение мое!.. Сродница моя! Племенница моя! Обними Вояна, брата отца твоего!
– Вояна! – произнесла Райна с невольным содроганием.
– Вижу, испугалась ты этого имени, – сказал старец с горестным чувством, – и до тебя, верно, дошла недобрая молва, что Воян, сын Симеонов, извык в художестве волшебства, вызывает мертвых из гроба, обаяет живых волхованиями… Да! может быть, люди и правы, наука без веры родила суеверие: грешен я! Обида и во мне возрастала злом!.. И я питал месть!.. Не смею обнять тебя, чистую, непорочную сродницу мою!
И крупные слезы покатились из глаз Вояна, он не поднимал рук, чтоб принять в объятия Райну, которая бросилась к нему на шею.
