Максим Горький - Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936
— Не-е, — пискливо протянул Баландин. — Это — не сойдётся! Я — питух слабый, мне подай мои шесть тридцать! Я эту сумму с кожей вырву, с пальцами.
— Не вырвешь, — вмешался Локтев. — За быка деньги в недоимки пойдут.
— Это — кем решено-установлено? — завизжал плотник.
— Мной. Я установил, — сказал Локтев, усмехаясь, и успокоил Баландина.
Плотник пренебрежительно махнул рукой, говоря:
— Ну, ты — это ничего! Тебя, друг, мир не послушает.
— А меня? — спросил Денежкин.
— И тебя. Вы оба — миру не головы, — забормотал плотник, ускоряя шаг, и вплоть до деревни почти непрерывно он взвизгивал, повторяя в разных словах одну мысль: — Миром, люди божий, двигает мужик отборно крепкий, да-а! Яко на небеси, тако и на земле божией. Чины: ангелы, архангелы, керувины, серафины…
Денежкин, хрипло и резко похохатывая, вставлял пропитым голосом:
— Херувины, керасины, ах, старый чёрт! Выдумает же!
— Нет, я не чёрт! Я — богу раб, царю — слуга вечный! Вот кто я! Я, брат, божественно думаю-рассуждаю, да-а! Мужик-крестьянин показан в нижних чинах, из него генерала не состряпаешь, нет! Не бывало того, ну и — не будет…
— В морду тебе дать, — лениво сказал Денежкин и снова заговорил о том, что два рубля надобно разделить, но его прервал Локтев; он поравнялся с плотником, взял его за плечо и, заглянув в лицо ему, сказал:
— Ты, чиновник, вот что объясни: вот мы — Краснуха — общество, верно?
— И верно! А как же? Ты не дави плечо мне, не сбивай с ноги.
— Потерпишь, — сказал Локтев, ещё более замедляя шаг. — Так, значит, общество, общее дело делаем, так?
— Ну и так!
— Однако — у одних хлеба много и они его на сторону продают, а в деревне — нищие. Это правильно?
— Нет, неправильно! — визгливо крикнул Баландин.
— Ага! — сказал Денежкин, усмехаясь.
— Неправильно, — кричал плотник. — Не первый раз слышу я эти твои слова, а они — не твои! Это — от учителя, сукина сына, прости господи, это от него, смутьяна! Он, козёл чахлый, смуту здесь сеял, он это!
Локтев остановился, оттолкнул Баландина от себя и, размахнувшись, ударил его по виску. Плотник не охнул и очень легко свалился на землю, а Денежкин дал ему пинка ногой и с удовольствием сказал:
— А полтинника ты не получишь, хе-хе! Проспорил полтинник…
Плотник лежал неподвижно. Самохин, не останавливаясь, не оглядываясь, ушёл вперёд. Денежкин и Локтев посмотрели на плотника и тоже пошли.
— Лежит, — сказал Денежкин. Локтев промолчал, но через несколько шагов твёрдо выговорил:
— Многим надо бы морды бить. Тоска!
— Да, — согласился Денежкин. — Я, как выпью, так обязательно драться хочу. А полтину я ему действительно не дам. Вот Самохину — другое дело.
— Самохин — стражнику служит, — угрюмо заметил Локтев.
— Так я и ему не дам, — тотчас же сообразил Денежкин, сунул руку в карман, достал рубль и протянул его Локтеву.
— На. Квиты!
Локтев взял монету, подбросил её высоко в воздух, а когда она упала на землю, к ногам его, сказал, подняв её:
— Решка.
— Для нас, брат, орлом не ляжет, — откликнулся Денежкин.
Вошли в улицу, встречу им от пожарного сарая изливался шум многих голосов и особенно звонко звучал голос Данилы Кашина.
— Я, миряне, честь-совесть подробно знаю! Вот я его, быка, кормил, поил, уход за ним имел. Ну, я с вас за это ни копейки не беру. Я обществу — верный слуга!
— Знаем тебя, знаем, Данило Петров! — кричали ему. — Давай на два ведра!
— Хватит одного!
— Тебе хватит, а мне нет!
— Так как же? Одно или два? — крикнул староста.
Мужиков было у сарая десятка полтора, и почти все они в один голос крикнули:
— Два-а!
— Эхма, где наше не пропадало!
— Гони за вином!
— Вино есть! — объявил Кашин. — Я вчерась догадался: наверно, думаю, миряне не упустят случая. Вино есть!
На завалинках сидели и ворчали бабы, собирались парни, девки, чей-то басовитый голос радостно командовал:
— Бабы, давай огурцов солёных, капусты квашеной — жив-во!
Кто-то густо напомнил:
— Хлеба!
— Все, что ли, собрались? — спросил Ковалёв.
— Все, все!
— Вот — Локтев с Денежкиным…
— Баландина, плотника, нет!
Денежкин, расталкивая людей, хрипло говорил с усмешкой на опухшем, красноглазом лице:
— Баландин идёт! Он, сослепа, мордой на крест наткнулся.
Сняли с пожарной телеги бочку, положили на телегу доски, попробовали, плотно ли доски лежат, и на этом столе быстро появились две светлейшие четверти водки, каравай ржаного хлеба с ножом, воткнутым в него, большие плошки с огурцами, капустой. Кашин, взмахивая руками, подпрыгивая, командовал:
— Изначала — бабы, как, значит, помощницы, наставницы наши! Бабы — подходите, благословясь, причащайтесь, покорнейше просим!
И вполголоса, подмигивая, он говорил ближайшим мужикам:
— Пускай они первые клюкнут, пускай хватят да опьянеют — шуму меньше будет, воркотни избавимся.
И снова кричал:
— Бабочки, радость наша! Не задерживайте! Глотай её, царскую малопольную! Эхма…
Мужья, признав политику Кашина правильной, ухмыляясь, подталкивали жён к водке, любезно уговаривали их:
— Иди, иди, чего кривишь рожу!
— Айда, Настенька, тяпни чашечку для здоровья, не упирайся, дура.
А Кашин, разливая из бутылки по чашкам, притопывал ногой, звонко распевая:
И затем лишь я, ей-богу,
Прод-должаю пить,
Чтоб эту водку понемногу
И вовсе истребить… Эх, ты-и!
— На здоровье, Настасья Павловна! Ох, когда ты красоту свою изживёшь? Ну, ну, бабочки, не кобеньтесь!
Бабы притворялись, что пить водку — дело для них новое, и пили её маленькими глоточками, как пьют очень горячий чай, а выпив, морщились, вздрагивали всем телом, плевали. Подошла жена Локтева; он, сидя на земле, дёрнул её за подол юбки и строго сказал:
— Немного глотай, задохнёшься!
— Тебе легче будет, — ответила она.
Пошатываясь, приближался Баландин и ещё издали плачевно кричал:
— Господа общество, требую помощи-защиты!
Денежкин взял из руки Кашина чашку, налитую до краёв, и, бережно неся её на уровне своего рта, пошёл встречу плотнику, остановился пред ним.
— Пей!
— Не хочу! Не желаю от разбойника.
— Пей, я те говорю, — негромко, но грозно повторил Денежкин. Плотник поднял голову, глаза его слезились более обильно, чем всегда.
— За что били? — спросил он, всхлипнув, взял чашку в обе руки и присосался к ней, а когда он выпил, Денежкин швырнул чашку за плетень, в огород Кашина, сказал:
— Ну вот! И — молчи! А то…
Плотник, мотая головой, обошёл его с левой руки и быстро направился к старосте, но Ковалёв, должно быть, ещё раньше выпил, он сидел на бочке и, блаженно улыбаясь, грыз мокрый огурец, поливая бороду рассолом, и покрикивал:
— И вышло всё благополучно, как надо! Баландин, садись рядом…
— Шесть тридцать мне… причитается!
Староста захлюпал губами, засмеялся:
— Никому, ничего! Как уговаривались. Всё — в недоимку! Забыл?
— Вор-ры! — завизжал плотник. — Пьяницы…
Локтев ударил его ногой под колено, плотник пошатнулся, сел рядом с ним и ещё более визгливо прокричал:
— Разбойник!
— Сиди смирно, — посоветовал Локтев и добавил: — А то — водки не дадим.
— А ты работал ему, генералу?
— Не работал!
— А я — работал!
— Ну и твоё счастье.
— Счастье? В чём?
— Да — чёрт тебя знает! Отстань…
— Ай-яй-яй! — пробормотал Баландин, пьянея.
И все пьянели очень быстро. Луна блестела ярче, сероватый сумрак позднего вечера становился серебряным, бородатые лица мужиков, широкие рожицы девок, баб, парней, теряя краски, блестели тускло, точно отлитые из олова. К сараю со всех дворов собирались хозяева, становилось шумнее, веселей.
Девки сгрудились за сараем, под берёзами. Добродетельный Кашин дал парням две бутылки:
— Нате-ко, угоститесь малость и девчонкам по рюмашке дайте, веселее будут, ласковее, — сказал он, а понизив голос, добавил: — Не хватит — ещё дам! Только — вот что: ежели Денежкин драку зачнёт, — бейте его не щадя, дыхалки, дыхалки-то отшибите, буяну!
Девицы уже налаживались петь, и Матрёна Локтева, покачивая грузное тело своё, упрашивала:
— Вы, девицы, спойте какую-нибудь позаунывнее, на утешение души!
А муж её, держа чашку водки в руке, внушал старосте:
— Ты, Яков, не миру служишь, ты — Кашину да Солдатову собачка, а они деревне — чирьи, их калёным гвоздём выжечь надо, как чирьи.
— Глядите, чего он говорит, беспокойный! — кричал Ковалёв пьяным, весёлым голосом и хохотал, хлопая ладонями по коленям своим. — Данило Петров, хо-хо, он тебя калёным гвоздём, о-хо-хо…
Кашин, искоса посматривая на Локтева, ораторствовал:
