Максим Горький - Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917
— Ванька, вставай!
— Чего оно?
— Айда Россию спасать!
— А кто её?
— Бонапарат о двенадцати языках!
— Ишь его как… анафема!
Пошёл, спасает, а бес Бонапарат нашёптывает ему:
— Чего ты, Ваня, на господ стараешься, пора бы те, Ванюшка, из крепостной неволи выйти!
— Сами выпустят, — сказал Ванька.
Спас Россию, воротился домой, глядит — на избе крыши нет.
Вздохнул:
— Эки псы, всё грабят!
Пошёл к барину, спрашивает:
— А что, за спасение России ничего не будет мне?
А барин его спрашивает:
— Хошь — выпорю?
— Нет, не надо! Спасибо.
Ещё сто лет поработал да проспал; сны видел хорошие, а жрать нечего. Есть деньги — пьёт, нет денег — думает:
«Эхма, хорошо бы выпить!..»
Прибежал стражник, орёт:
— Ванька, вставай!
— Ещё чего?
— Айда Европу спасать!
— Чего она?
— Немец обижает!
— И что они беспокоятся, тот да этот? Жили бы…
Пошёл, начал спасать — тут ему немец ногу оторвал. Воротился Ванька на одной ноге, глядь — избы нет, ребятишки с голоду подохли, на жене сосед воду возит.
— Ну и дела-а! — удивился Ванька, поднял руку, затылок почесать, а головы-то у него и нету!
XV
В славном городе Мямлине жил-был человечек Микешка, жил не умеючи, в грязи, в нищете и захудании; вокруг него мерзостей потоки текут, измывается над ним всякая нечистая сила, а он, бездельник, находясь в состоянии упрямой нерешительности, не чешется, не моется, диким волосом обрастает и жалуется ко господу:
— Господи, господи! И до чего же я скверно живу, до чего грязно! Даже свиньи — и те надо мной смеются. Забыл ты меня, господи!
Нажалуется, наплачется досыта, ляжет спать и — мечтает:
«Хоть бы нечистая сила маленькую какую-нибудь реформишку дала мне смиренства и убожества моего ради! Помыться бы мне, почиститься…»
А нечистая сила ещё больше издевается над ним, исполнение всех естественных законов отложила впредь до прихода «лучших времён» и ежедневно действует по Микешке краткими циркулярами в таком роде:
«Молчать. А виновные в нарушении сего циркуляра подвергаются административному искоренению даже до седьмого колена».
Или:
«Предписывается искренно любить начальство. А виновные в неисполнении сего подвергаются…»
Читает Микешка циркуляры, — озирается, видит: в Мямлине — молчат, в Дрёмове — начальство любят, в Воргороде — жители друг у друга лапти воруют.
Стонет Микешка:
— Господи! Какая это жизнь? Хоть бы что-нибудь случилось…
И вдруг — солдат пришёл!
Известно, что солдат ничего не боится, — разогнал он нечистую силу, запихал он её в тёмные погреба, в глубокие колодцы, загнал в проруби речные, сунул руку за пазуху себе, — вытащил миллион рублей и — солдату ничего не жалко! — даёт Микешке:
— На, получи, убогой. Сходи в баню, вымойся, приберись, будь человеком, — пора!
Дал солдат миллион и ушёл восвояси, будто его и не было!
Прошу не забыть, что это — сказка.
Остался Микешка с миллионом в руках, — чего ему делать? От всякого дела был он издавна циркулярами отучен, только одно умел — жаловаться. Однако пошёл на базар в красный ряд, купил себе кумачу на рубаху да, кстати, и на штаны, одел новую одежду на грязную кожу, шлёндает по улицам день и ночь, будни и праздники, фордыбачит, хвастается, — шапка набекрень, мозги — тоже.
— Я-ста, — говорит, — давно эдак-то мог, да не хотелось. Мы-ста, мямлинцы, народ большой, нам нечистая сила не страшнее блох. Захотелось, и — кончено.
Гулял Микешка неделю, гулял месяц, перепел все песни, какие знал, и «Вечную память» и «Со святыми упокой», — надоел ему праздник, а работать — неохота. И скучно стало с непривычки: всё как-то не так, всё не то, околоточных — нет, начальство — не настоящее, из соседей набрано, трепетать не перед кем — нехорошо, необычно.
Ворчит Микешка:
— Раньше, при нечистой силе, порядку больше было. И улицы вовремя чистили, и на каждом перекрёстке законный городовой стоял. Бывало — идёшь куда-нибудь, едешь, а он приказывает: держи направо! А теперь — куда хошь иди, никто ничего не скажет. Эдак-то на самый край придти можно… Вон, уж некоторые дошли…
И всё скушнее Микешке, всё тошнее. Глядит на миллион, а сам сердится:
— Что мне миллион? Другие больше имеют! Кабы мне сразу миллиард дали, ну, тогда ещё… А то — миллион! Хе! Чего я с ним, с миллионом, исделаю? Теперь даже курица орлом ходит, потому — ей, курице, шестнадцать рублей цена! А у меня всего-на-всё миллион…
Тут обрадовался Микешка, что нашлась причина для привычных жалоб, — ходит по грязным улицам, орёт:
— Давайте мне миллиард! Не могу я ничего! Какая это жизнь? Улицы не чищены, полиции — нет, везде беспорядок! Давайте мне миллиард, а то — жить не хочу!
Вылез из-под земли старый крот и говорит Микешке:
— Дурачок, чего орёшь? У кого просишь? Ведь у себя просишь!
А Микешка — своё:
— Миллиард надобно мне! Улицы не чищены, спички — дороги, порядку нет…
Сказка не кончена, но дальше — нецензурно.
XVI
Жила-была баба, скажем — Матрёна, работала на чужого дядю, скажем — на Никиту, с родственниками его и со множеством разной челяди.
Плохо было бабе, дядя Никита никакого внимания на неё не обращал, хотя пред соседями хвастался:
— Меня моя Матрёна любит, — чего хочу, то с ней и делаю! Примерное животное, покорное, как лошадь…
А пьяная, нахальная челядь Никитина ежечасно обижает Матрёну, то — обокрадёт её, то — изобьёт, а то просто, от нечего делать — надругается над ней, но между собою тоже говорит:
— Ну и бабочка Матрёна наша! Такая, что, иной раз, даже жалко её!
Но, жалея на словах, на деле всё-таки продолжали истязать и грабить.
Кроме сих, вредных, окружали Матрёну многие, бесполезные, сочувствуя долготерпению Матрёнину; глядят на неё со стороны и умиляются:
— Многострадальная ты наша, убогая!
Некоторые же, в полном восхищении, восклицали:
— Тебя, — говорят, — даже аршином измерить невозможно, до чего ты велика! И умом, — говорят, — не понять тебя, в тебя, — говорят, — только верить можно!
А Матрёна, как медведица, ломит всякую работу изо дня в день, из века в век, и всё — без толку: сколько ни сработает — дядина челядь всё отберёт. Пьянство вокруг, бабы, разврат и всякая пакость, — дышать невозможно!
Так и жила она, работает да спит, а в свободные минуты сокрушается про себя:
«Господи! Все-то меня любят, все меня жалеют, а настоящего мужчины — нету! Кабы пришёл какой-нибудь настоящий, да взял бы меня в крепкие руки, да полюбил бы меня, бабу, во всю силу, — эдаких бы детей родила я ему, господи!»
Плачет, а больше ничего не может!
Подсыпался к ней кузнец, да не нравился он Матрёне, человек вида ненадёжного, копчёный весь какой-то, характера дерзкого и говорит непонятно, — как будто даже хвастает:
— Только, — говорит, — в идейном единении со мной сможете вы, Матрёша, перейти на следующую стадию культуры…
А она ему:
— Ну, что ты, батюшка, куда ты! Я даже и слов твоих не разумею, к тому же я велика и обильна, а тебя еле видать!
Так и жила. Все её жалеют, и сама себя она жалеет, а толку от этого никакого нет.
И вдруг — герой пришёл. Пришёл, прогнал дядю Никиту с челядью и объявляет Матрёне:
— Отныне ты вполне свободна, а я твой спаситель, вроде Георгия Победоносца со старой копейки!
Глядит Матрёна — и впрямь свободна она! Конечно — обрадовалась.
Однако и кузнец заявляет:
— И я — спаситель!
«Это он из ревности», — сообразила Матрёна, а вслух и говорит:
— Конешно, и ты, батюшко!
И зажили они, трое, при весёлых удовольствиях, каждый день — то свадьба, то похороны, каждый день ура кричат. Дядин челядинец Мокей республиканцем себя почувствовал — ура! Ялуторовск с Нарымом объявили себя Соединёнными Штатами, тоже — ура!
Месяца два жили душа в душу, просто утопали в радости, как мухи в ковше кваса, но вдруг, — на Святой Руси всё делается вдруг! — вдруг — заскучал герой!
Сидит против Матрёны и спрашивает:
— Тебя кто освободил? я?
— Ну, конечно, ты, миленькой!
— То-то!
— А я? — говорит кузнец.
— И ты…
Через некоторое время герой опять пытает:
— Кто тебя освободил — я али нет?
— Господи, — говорит Матрёна, — да ты же, ты самый!
— Ну, помни же!
— А я? — спрашивает кузнец.
— Ну, и ты… Оба вы…
— Оба? — говорит герой, разглаживая усы. — Хм… н-не знаю…
Да и начал ежечасно допрашивать Матрёну:
— Спас я тебя, дурёху, али — нет?
И всё строже:
— Я — твой спаситель али кто?
Видит Матрёна — кузнец, нахмурясь, в сторонку отошёл, своим делом занимается, воры — воруют, купцы — торгуют, всё идёт по-старому, как в дядины времена, а герой — измывается, допрашивает ежедень:
