Михаил Салтыков-Щедрин - Пошехонская старина
– Сказывай, каков ты есь человек? – вопрошает Струнников.
– Человек божий, обшит кожей, покрыт рогожей. Издали ни то, ни се, а что ближе, то гаже.
– Правду сказал. Отчего у тебя такой нос, что смотреть тошно?
– Мой нос для двух рос, – одному достался. А равным образом и от пьянства.
– И это правда. Зачем ты бороду отрастил?
– Борода глазам замена: кто бы плюнул в глаза – плюнет в бороду.
– Хорошо. Сказал ты, что человек есь; а кроме того еще что?
– Кроме сего, государя моего пошехонский дворянин. Имею в селе Словущенском пятнадцать душ крестьян, из коих две находятся в бегах, а прочие в поте лица снискивают для господина своего скудное пропитание.
– Что такое есть русский дворянин?
– Дворянин есть имя общее, знаменитое. Дворянином называется всякий потомственный слуга Престол-Отечества, начиная с Федора Васильевича Струнникова и кончая Степаном Корнеевым Пеструшкиным и Марьей Маревной Золотухиной.
– Какая главная привилегия дворянина?
– Главная и единственная: не бей меня в рыло. Затем прочие подразумеваются сами собой.
– Что скажешь об обязанностях дворянина?
– Дворянин должен подавать пример прочим. Он обязан быть почтителен к старшим, вежлив с равными и снисходителен к низшим. Отсутствие гордости, забвение обид и великодушие к врагам составляют лучшее украшение, которым гордится русский дворянин.
Следует еще несколько вопросов и ответов непечатного свойства, и собеседники переходят уже к настоящим «комедиям». Корнеич представляет разнообразные эпизоды из житейской практики соседних помещиков. Как Анна Павловна Затрепезная повару обед заказывает; как Пес (Петр) Васильич крестьянские огороды по ночам грабит; как овсецовская барыня мужа по щекам бьет и т. д. Все это Корнеич проделывает так живо и образно, что Струнников захлебывается от наслаждения.
Наконец репертуар истощился. Федор Васильич начинает потирать живот и посматривает на часы. Половина второго, а обедать подают в три.
– Хоть бы ты новенькое что-нибудь придумал, а то все одно да одно, – обращается он к Корнеичу, – еще полтора часа до обеда остается – пропадешь со скуки. Пляши.
– Рад бы, да не могу, благодетель: ноги не служат. Было время, плясывал я. Плясал, плясал, да и доплясался.
– Чего «доплясался»! все-то ты, старый пес, клянчишь! какого еще тебе рожна нужно!
– Оно конечно… Чужую беду руками разведу… Да ведь и другая пословица на этот предмет есть: беда не дуда; станешь дуть – слезы идуть. Вот оно, сударь, что!
– А ты привыкай! Дуй себе да дуй! На меня смотри: слыхал разве когда-нибудь, чтоб я на беду пожаловался? А у меня одних делов столько, что в сутки не переделаешь. Вот это так беда!
– Какая это беда! плюнуть да растереть…
– Попробуй! Давеча губернатор с бумагой взошел; спрашивает, какой у нас в уезде дух? А я почем знаю!
– Тсс…
– Ему-то с полагоря: бросил камень в воду, а я его вытаскивай оттоле! Чу! никак кто-то приехал?
Струнников прислушивается и ждет. Через минуту в передней слышится движение.
– Федул Ермолаев приехал! – докладывает лакей.
Струнникова слегка передергивает. Федул Ермолаев – капитальный экономический мужичок, которому Федор Васильич должен изрядный куш.
Наверное, он денег просить приехал; будет разговаривать, надоедать. Кабы заранее предвидеть его визит, можно было бы к соседям уйти или дома не сказаться. Но теперь уж поздно; хочешь не хочешь, а приходится принимать гостя… нелегкая его принесла!
– Дожидайся! так я и отдал! – свирепо ворчит он сквозь зубы. – Зови!
Входит высокий и статный мужик в синем суконном армяке, подпоясанном краевым кушаком. Это, в полном смысле слова, русский молодец, с веселыми глазами, румяным лицом, обрамленным русыми волосами и шелковистой бородой.
От него так и пышет здоровьем и бодростью.
– Федул Ермолаич! сколько лет, сколько зим! Садись, брат, гость будешь! – приветствует его Струнников. – Эй, кто там! водки и закуски!
– Не извольте беспокоиться – не стану, – отказывается гость, присаживаясь, – на минуточку я… дела в вашей стороне нашлись…
– Не успел взойти, а уж «на минуточку»! Куда путь-дорогу держишь?
– Раидина Надежда Савельевна звала. Пустошоночка у нее залишняя оказалась, продать охотится. А мы от добрых делов не прочь.
– Когда же ты от добрых делов отказываешься! скоро все пустоша по округе скупишь; столько земли наберешь, что всех помещиков перещеголяешь.
– Где нам! Оно точно, что валошами[52] по малости торгуем, так скотинку в пустошах нагуливаем. Ну, а около скотины и хлебопашеством тоже по малости занимаемся.
– Сказывай: «по малости»! Куры денег не клюют, а он смиренником прикидывается!
– Зачем прикидываться! Мы свое дело в открытую ведем; слава богу, довольны, не жалуемся. А я вот о чем вас хотел, Федор Васильич, просить: не пожалуете ли мне сколько-нибудь должку?
– А я разве тебе должен? – шутит Струнников.
– Да тысячек с семь побольше будет.
– А я думал, только три. И когда вы, черт вас знает, накапливаете!
– Помилуйте! я и записочки ваши захватил. Половинку бы мне… С Раидиной рассчитался бы.
– Половинку! чудак, братец, ты! зачем же третьего дня не приезжал? Я бы тебе в ту пору хоть все с удовольствием отдал!
– Как же это, сударь, так?
– Да так вот; третьего дня были деньги, а теперь их нет… ау!
– Сколько уж времени, Федор Васильич, прошло!
– И больше пройдет – ничего не поделаешь. Приходи, когда деньги будут, – слова не скажу, отдам. Даже сам взаймы дам, коли попросишь. Я брат, простыня человек; есть у меня деньги – бери; нет – не взыщи. И закона такого нет, чтобы деньги отдавать, когда их нет. Это хоть у кого хочешь спроси. Корнеич! ты законы знаешь – есть такой закон, чтобы деньги платить, когда их нет?
– Не слыхал. Много есть законов, а о таком не слыхал.
– Вот видишь! уж если Корнеич не слыхал – значит, и разговаривать нечего!
Ермолаев слегка мнется, как будто у него в голове сложилась какая-то комбинация, и наконец произносит:
– Вот что, сударь, я вам предложить хочу. Пустошоночка у вас есть, «Голубиное Гнездо» называется. Вам она не к рукам, а я бы в ней пользу нашел.
– Как тебе пользы не найти. Ты и самого меня заглотаешь – пользу найдешь.
– На что же-с! В ней, в пустошоночке-то, и всего десятин семьдесят вряд ли найдется, так я бы на круг по двадцати рубликов заплатил. Часточку долга и скостили бы, а остальное я бы подождал.
– Нельзя.
– Отчего же-с? Цена, кажется, настоящая.
– Хоть разнастоящая, да нельзя.
– Помилуйте! что же такое?
– А то и «такое», что земля не моя, а женина, а она на этот счет строга. Кабы моя земля была, я слова бы не сказал; вот у меня в Чухломе болота тысяча десятин – бери! Даже если б и женину землю можно было полегоньку, без купчей, продать – и тут бы я слова не сказал…
– Уговорить Александру Гавриловну можно.
– Попробуй!
Наступает минута молчания. Ермолаев испускает тяжкий и продолжительный вздох.
– А я было понадеялся, – произносит он, – и к Раидиным надвое выехал; думал: ежели не сладится дело с вами – поеду, а сладится, так и ехать без нужды не для чего.
– Стало быть, ехать нужно.
– И то, видно, ехать. Как же, сударь, должок?
– Пристал! Русским языком говорят: когда будут деньги – всё до копейки отдам!
Федул Ермолаич снова вздыхает, но наконец решается сняться с места.
– Нечего, видно, с вами делать, Федор Васильич, – говорит он, – а я, было, думал… Простите, что побеспокоил напрасно.
Он уж совсем собрался уходить, как Струнникову внезапно приходит в голову счастливая мысль.
– Стой! – восклицает он, – лесу на сруб купить хочешь?
– Не занимаемся мы лесами-то. По здешнему месту девать их некуда. Выгоды мало.
– А ты займись. Я бы тебе Красный-Рог на сруб продал; в нем сто десятин будет. Лес-то какой! сосняк! Любое дерево на мельничный вал продавай.
– Ничего лесок. Не занимаемся мы – вот только что. Да опять и лес не ваш, а Александры Гавриловны.
– Ничего; на сруб она согласится. Она, брат, насчет лесов глупа. Намеднись еще говорила: «Только дороги эти леса портят, вырубить бы их».
– Это точно, что в лесу дороги…
– Ну, вот; скажу ей, что нашелся простофиля, который согласился вырубить Красный-Рог, да еще деньги за это дает, она даже рада будет. Только я, друг, этот лес дешево не продам!
– А как по-вашему?
– Да по сту рублей за десятину – вот как!
Сказавши это, Струнников широко раскрывает глаза, словно и сам своим ушам не верит, какая такая цифра слетела у него с языка. Ермолаев, в свою очередь, вскочил и начинает креститься.
– За всю-то угоду, значит, десять тысяч? – вопрошает он в изумлении, – прощенья просим! извините, что обеспокоил вас.
– Чего? Куда бежишь? Ты послушай! Я тебе что говорю! Я говорю: десять тысяч, а ежели это тебе дорого кажется, так я и на семь согласен.
